Сто лет одного мифа

Пока Зигфрид находился в разъездах или уединялся, чтобы до начала подготовки к фестивалю завершить Райнульфа и Аделазию, Винифред готовилась к переезду обратно в Ванфрид – с учетом значительного прибавления семейства в доме было необходимо произвести кое-какую перепланировку, установить новую сантехнику и кухонное оборудование, отремонтировать и переставить мебель. Своей подруге она писала, что установила огромные умывальники с кувшинами и кранами, провела водопровод и поставила «огромные ванны, в которые нужно забираться по лесенке!». В доме постоянно находились рабочие, а Адольф фон Гросс получал от Винифред колоссальные, требовавшие срочной оплаты счета – она уже стала полновластной хозяйкой, и все в Ванфриде подчинялось ее воле. Иногда она оплачивала счета сама или откладывала их оплату, запутывая тем самым бухгалтерию Гросса и вызывая его сильное раздражение, поскольку тот не мог соответствующим образом подвести баланс и правильно выплатить налоги. В результате взаимоотношения Зигфрида, переложившего ведение всех дел на жену, и его опекуна оказались вконец испорченными. Впрочем, если Вагнеры и допустили определенный перерасход на ремонт и переоборудование виллы, они все равно остались в выигрыше, поскольку остатки их состояния так или иначе съела достигшая к середине 1923 года своего пика инфляция; с другой стороны, последняя была на руку правительству, поскольку облегчала выплаты по репарациям. Многие семьи, жившие на проценты с капиталов, также разорились, но Вагнеры были в относительно неплохом положении, поскольку получали посылки с детскими вещами и продовольствием из-за рубежа, в том числе из-за океана, и денежные пожертвования в долларах и швейцарских франках.

В результате инфляции превратились в прах также с огромным трудом добытые средства фестивального фонда, и его нужно было формировать заново. Тем не менее летом начались предварительные репетиции, на которые прибыли звезды фестиваля 1924 года – всемирно известные вагнеровские певцы датчанин Лауриц Мельхиор и переждавшая войну в Швейцарии Эмми Крюгер. Прослушивания в сопровождении рояля Зигфрид проводил в большом зале Ванфрида, на них присутствовала Винифред, которая, как писала Эмми, «тихо сидела в углу с клавираусцугом, содержавшим пометки Мастера, точного следования которым требовал Зигфрид, и с живейшим интересом следила за каждой мелочью». С окружавшей зал галереи верхнего этажа за проведением репетиций наблюдала одетая во все белое Козима. Иногда она негромко покашливала, и тогда сын опрометью мчался к ней наверх, а вернувшись, передавал ее указания, которые исполнители находили довольно толковыми. По словам Эмми Крюгер, там царила «на редкость живая интеллектуальная атмосфера и благотворные, здоровые покой и веселье, выражавшиеся в грубоватом юморе, особенно во время еды. Это были не просто артисты, а живые артисты!» В Ванфриде в самом деле давно соскучились по привычной работе.

Мельхиор приехал в сопровождении друга, известного английского писателя Хью Уолпола. Под стать певцу тот был высоким импозантным мужчиной тридцати девяти лет, и больше всего его занимали беседы с Винифред, поскольку он мог общаться с ней на родном языке. Та сразу же увлеклась обаятельным интеллектуалом, который к тому же успел приобрести мировую славу и обладал значительным состоянием. Уолпол был старше хозяйки дома всего на тринадцать лет и по сравнению с ее мужем выглядел достаточно молодо. Она делилась с гостем своими проблемами и планами принять участие в гастрольной поездке в Соединенные Штаты, где Вагнеры надеялись добыть дополнительные средства в твердой валюте на проведение фестиваля в будущем году. В связи с этим англичанин обещал Вагнерам помочь рекомендательным письмом к американскому другу. Он действительно дал такое письмо, и Винифред с гордостью цитировала знакомым, к примеру, следующий отрывок: «По моему скромному мнению, госпожа Вагнер в совершенстве владеет ораторским искусством. Как только ты с ней познакомишься, ты тоже окажешься под воздействием очарования и силы ее личности. Вдобавок она англичанка и воспитана в байройтских традициях. Скажу также, что она моя близкая подруга, тем не менее я совершенно беспристрастен». В отличие от жены, Зигфрид не проявил к писателю большого интереса, но и не ревновал к нему, поскольку сразу распознал в нем человека нетрадиционной ориентации. Тот, разумеется, пообщался также со своим земляком Чемберленом, но не уделил ему особого внимания: для многих англичан тот был все же одиозной фигурой. Пробыв в Байройте десять дней, Уолпол отбыл на родину, истратив за это время всего три шиллинга и поразившись тому, как неплохо ему удалось на эти деньги прожить в переживавшей небывалую инфляцию Германии (с мая по сентябрь 1923 года цена доллара возросла с 47 670 до 25 260 000 000 марок). С отъездом английского писателя увлечение им у Винифред не прошло, она запоем читала его романы и находила их необычайно увлекательными: «Его книги восхитительны. Такие серьезные, настоящие, прочувствованные, забавные, и это несмотря на ограниченность его взглядов. Я уже прочла все пять… Хью так рад моему признанию, что шлет их мне одну за другой; надо надеяться, что привезет их и сам», – писала двадцатишестилетняя женщина своей подруге. Она поддерживала с ним переписку и ждала его следующего визита.

* * *

В конце сентября 1923 года в Байройте проводился очередной День Германии. Чтобы социалисты на препятствовали этому мероприятию, правительство Баварии распустило все отделения самообороны социал-демократов и обезоружило всех членов Социал-демократической партии, в том числе имевших право на ношение оружия. 23 сентября обербургомистр города собрал руководителей заинтересованных организаций и заверил их в полной поддержке городскими властями: «Дух Зигфрида – самое главное, что мы должны вновь донести всему миру, как это сумел сделать, отразив все нападки, наш Мастер Рихард Вагнер». В городе собрались сторонники НСДАП со всей страны, из Берлина приехала даже семья Бехштейн. Накануне манифестации город был около полуночи разбужен громом оркестра и ревом толпы, встречавшей на вокзале Гитлера. На следующий день с утра несколько тысяч участников праздника маршировали по городу в парадных мундирах с боевыми орденами. Проходя мимо Ванфрида, они чествовали криками «Хайль!» вышедшего на порог Зигфрида и приветствовавшего их из окна своего дома Чемберлена. Затем состоялась церемония освящения знамен националистических и экстремистских организаций правого толка. После обеда колонны участников маршировали уже с освященными знаменами, а потом в церквах и на прилегающих к ним площадях прошли заупокойные службы по павшим в мировую войну. Вечером состоялся митинг в маркграфском манеже, на котором выступил Гитлер. Репортаж о его выступлении опубликовала на следующий день газета Oberfränkische Zeitung: «Он живо изобразил бедствия Германии и рассказал, отчего мы так глубоко пали. Повсюду можно было услышать: так дальше не пойдет, все ждут дня избавления. Единственное, что нас теперь сближает, – это надежда на освобождение». В своей речи он также наметил путь к обновлению в результате реформы системы власти: «Вместо того чтобы развивать экономику под руководством парламентского большинства, нужно выдвинуть авторитетную личность». Слушатели с энтузиазмом восприняли также призыв к восстановлению военной мощи страны: «Германии нужны не 10 миллионов ученых и дипломатов, а 10 миллионов солдат!» Социал-демократическая пресса с некоторым недоумением отметила, что на этот раз Гитлер не прибегал к антисемитской риторике, предоставив такую возможность выступившему вслед за ним Юлиусу Штрайхеру. Тот постарался на славу и своей антисемитской речью спровоцировал уличные волнения, которые удалось подавить только в результате вмешательства вооруженной полиции. Возникшая сумятица стала хорошей рекламой для НСДАП, но вызвала у многих стойкую неприязнь к Штрайхеру. Явное отвращение к нему испытывала на протяжении всей своей жизни и Винифред, так и не признавшая нацистскую партию преступной организацией и переложившая все ее грехи на гауляйтера Верхней Франконии.

Сразу после митинга Гитлер поехал на встречу с Чемберленом, организованную Штольцингом-Черни. Вождь партии и дряхлый идеолог расизма остались довольны беседой, хотя вряд ли правильно поняли друг друга. Гитлер уже хорошо усвоил патриотические призывы Чемберлена из его прокламаций военного периода и расистскую риторику его теоретических работ и теперь не особенно прислушивался к лепету прикованного к инвалидному креслу идеолога, а тот, по его же словам, «предался долгим освежающим мечтам», обнаружив, что молодой политик глубоко понял его идеологию и теперь готов использовать ее в своей практической деятельности. В течение недели он переживал все, что услышал от Гитлера, а потом написал ему письмо, свидетельствующее о полном непонимании сути нарождавшегося национал-социализма. Он писал, что Гитлер совсем не таков, каким его изображают враги: он не фанатик, он «согревает сердца», у него «космический склад души» и он относится «не к насильникам, а к созидателям». Но больше всего Чемберлена порадовала пробужденная недавней встречей надежда на возрождение страны: «То, что в час величайшей нужды Германия рождает Гитлера, говорит о ее жизнеспособности». По свидетельству Штольцинга-Черни, это письмо польстило вождю национал-социалистов и он радовался ему как ребенок. Гитлер в самом деле любил показывать послание Чемберлена товарищам по партии. В партийных анналах встреча была зафиксирована как историческая. Так, в 1936 году газета Bayerische Ostmark писала: «Адольф Гитлер и Хьюстон Стюарт Чемберлен протянули друг другу руки. Благодаря своим трудам великий мыслитель стал провожатым фюрера на его жизненном пути. Гениальный провидец и творец нордического немецкого мировоззрения почувствовал, что в этом простом человеке из народа счастливым образом воплотится немецкая судьба».

В конце дня, оставив мужа дома заниматься своими делами, Винифред поспешила в гостиницу «Анкер», где Бехштейны давали прием в честь Гитлера. Она познакомилась с ним и пригласила посетить на следующий день Ванфрид. Разумеется, страстный вагнерианец Гитлер не мог отвергнуть это приглашение. В книге воспоминаний Ночь над Байройтом этот визит описала Фриделинда Вагнер, которой во время появления в их доме Вольфа, как его стали впоследствии называть не только товарищи по партии, но и Вагнеры, было пять лет: «Нас вымыли, переодели и причесали. Малышку Верену одели в самое нарядное белое платье, мне завязали в волосах голубой бант. Эмма послала нас в расположенную внизу музыкальную комнату, где сидели мать и отец. Я сразу же бросилась к отцу и вцепилась ему в руку. Каждый раз, когда он на меня глядел, я испытывала необычайное блаженство. Глаза сидевшей у дедовского рояля матери блестели, щеки раскраснелись, а пальцы бегали по клавиатуре, что-то наигрывая». Разумеется, уже давно не принимавшая посторонних Козима осталась у себя наверху, а Гитлеру сразу дали почувствовать, что он попал в артистическую среду, и уже немного обтесавшийся стараниями Хелены Бехштейн гость показал себя с лучшей стороны. Как впоследствии рассказывала на процессе денацификации Винифред, он «был страшно тронут всем, что связано с Рихардом Вагнером, – прежде всего жилым помещением на первом этаже, где находились письменный стол, рояль, картины, библиотека и т. п.». Гитлер вел себя как восторженный вагнерианец и в то же время был скромен, почтителен и казался потрясенным всем, что он увидел в этом доме. Немного привыкнув к окружающей обстановке, он разговорился и поведал, чем для него является творчество Вагнера, как он провел детство и отрочество в Линце, какое впечатление на него произвели представления Лоэнгрина в тамошнем оперном театре, а позднее – вагнеровские спектакли в Венской придворной опере. Он также с сочувствием вникал в проблемы семьи Вагнер, переживал из-за наглого «ограбления Грааля» и выпавших на долю наследников Мастера забот, связанных с возобновлением фестивалей после десятилетнего перерыва. Молодой политик пообещал, что если он когда-нибудь сможет повлиять на ход событий, то обязательно постарается решить проблему Парсифаля. Своими скромными манерами и готовностью к решительным действиям Гитлер расположил к себе супругов так же, как накануне завоевал доверие Чемберлена. Зигфрид предложил ему перейти на «ты». Вскоре он писал Штассену: «Хвала Богу, есть еще мужчины в Германии! Гитлер – великолепный человек, истинно немецкая душа. Он справится с этим делом!» Потом гостя сводили на могилу Вагнера и оставили там на некоторое время наедине со своими мыслями. Скорее всего, это сделали по его же просьбе: перед Пивным путчем, до которого оставался месяц, Гитлеру требовалось благословение не только его идейного наставника Чемберлена, но и великого Мастера – очевидно, Гитлер считал его чем-то вроде своего небесного покровителя. В своем отчете для газеты Völkischer Beobachter о проведении в Байройте Дня Германии Штольцинг-Черни посвятил несколько строк визиту Гитлера в Ванфрид и «явленному при этом единству освободительного движения и культурных идеалов Байройта, на практике воплотивших идеи обновления немецкого народа в духе Рихарда Вагнера». Через несколько дней Гитлер проезжал через Байройт со своим тогдашним соратником Эрнстом Ганфштенглем, правнуком сценографа и художника по костюмам Дрезденской придворной оперы Фердинанда Гейне, который вместе с Рихардом Вагнером работал там над постановками Риенци и Летучего Голландца. Вагнеры в то время были в отъезде, но гостям дали возможность осмотреть зрительный зал Дома торжественных представлений и его сцену с не убранными за десять лет декорациями Летучего Голландца. Как впоследствии писал Ганфштенгль, вид этого хаоса и запустения произвел на Гитлера чрезвычайно сильное впечатление: «Болтун, который в Берлине действовал мне порой на нервы своим раздражающим всезнайством, превратился, к моему изумлению, в благодарно внимающего слушателя, которому я так и не смог достаточно подробно рассказать о том, что мне было известно о первых годах работы Вагнера в качестве капельмейстера в Дрездене». В следующий раз Гитлер очутился в Байройте только два года спустя, во время второго послевоенного фестиваля, где он тайно появился после двухлетней отсидки в тюрьме Ландсберг из-за провалившегося путча.

* * *

Завершая свое образование в Кобурге, Франц Вильгельм Байдлер продолжал получать финансовую поддержку Вагнеров: Зигфрид не мог допустить, чтобы сын покойной сестры, которую он в молодости очень любил, оказался брошенным на произвол судьбы. Вагнеры пристроили Франца в пансион для мальчиков, который содержала семья его гимназического учителя доктора Шиллера, надеясь тем самым, как писала своему племяннику Ева, оказать услугу его «теперь уже упокоившейся матери». Продолжение письма гласит: «Мы были рады узнать, что д-р Шиллер тобой вполне доволен. Продвигаясь по этому пути, можно будет продолжить восстановление связей между нами. Но для этого еще потребуется покой и терпение – пока что все кажется достаточно сложным… Но я призываю тебя „к спокойствию“, это нас вдохновляло и хранило на протяжении всей жизни, следуй своему предназначению, верь в наше сочувствие и укрепляй нашу веру в тебя. Твоя тетушка Ева приветствует тебя от всего сердца». Продолжая оказывать сыну Изольды материальную поддержку, обитатели Ванфрида не забывали и о его духовном развитии и старались привить ему дух Байройта: он постоянно получал от них теоретические труды деда и книги Чемберлена. От последнего он получил в подарок трактат Основы XIX века, который в то время приводил его в восхищение. Своей тетушке Еве юноша писал о той «особой радости», которую ему доставляет чтение Моей жизни и теоретических работ Вагнера. Он писал также о своих переживаниях, связанных с неприятностями, доставленными семье его покойной матерью: «Меня укрепляет и возвышает мысль о том, что мне представится возможность исправить причиненную несправедливость». Особое почтение он оказывал Козиме, чью биографию начал писать уже в более зрелом возрасте: «Приближается Рождество, а вместе с ним и день рождения моей высокочтимой госпожи бабушки; прошу передать ей мои самые искренние пожелания».

Юноша Франц Вильгельм хранил письма, полученные его матерью от сестер еще в то время, когда отношения Изольды с семьей не были окончательно испорчены. По этому поводу он писал Еве в 1920 году: «Часы, которые я провел за чтением писем, были печально-прекрасными. Я глубоко погружался в некогда счастливые времена и при этом забывал безутешное, „грустное до отчаяния“ настоящее. Из твоих писем мне улыбались солнечная безмятежность и чистота, о которых я так много знаю из рассказов мамы о вашем детстве! Я нахожу чудесными главным образом твои письма маме 12-го и 13-го года, и мне приходится вновь и вновь спрашивать себя, как это могло случиться, что после таких искренних слов о любви и верности произошел столь ужасный поворот в 1913 году. – Все-таки прошлое успокаивает!» Очевидно, в то время он искренне верил в возможность восстановления нормальных отношений с байройтской родней после того, как он завершит свое образование.

По окончании гимназии Франц Вильгельм поступил в университет Вюрцбурга, откуда вскоре перевелся в Берлинский университет. Здесь наряду с правоведением и теорией государства он изучал музыковедение и философию, что было достаточно необычно для человека, готовившего себя к юридической карьере. Считавший себя носителем вагнеровских традиций, которые он неизменно связывал с Байройтом, юный Франц Вильгельм Байдлер прежде всего увлекся философией Шопенгауэра, утверждавшего, что недоступная разуму мировая воля является абсолютной изначальной силой и, соответственно, представляет собой суть мира. Сознание, по Шопенгауэру, выполняет лишь служебные функции, способствуя реализации иррациональной мировой воли. Эта пессимистическая идея, интуитивно воплощенная Вагнером в либретто Кольца нибелунга и нашедшая особенно экспрессивное выражение в созданной уже после знакомства с трактатом Шопенгауэра драме Тристан и Изольда, вполне соответствовала настроениям, царившим в послевоенном немецком обществе. Францу Вильгельму было близко также творчество немецкого поэта Стефана Георге (1868–1933), чрезвычайно популярного среди интеллигенции того времени; в поэтических сборниках Седьмое кольцо (1907) и Звезда союза (1914) Георге обрисовал апокалиптическую картину «священной войны», которая в результате массовой гибели людей приведет к рождению новой эпохи. В отличие от Чемберлена, Георге не испытывал во время войны патриотической эйфории, а послевоенный хаос рассматривал как подтверждение своих прозрений. Молодых интеллектуалов привлекала также абстрактная неопределенность стихов Георге – например, его знаменитой Литании, которую Арнольд Шёнберг использовал в качестве текста третьей (вокальной) части своего Второго струнного квартета («Тщетные вздохи мечту призывают, / Я в лихорадке, руки пусты… / Дай мне прохлады, выкорчуй пламя, / Верой наполни, / светом снабди!»; перевод Вяч. Куприянова).

Как следует из переписки Франца Вильгельма Байдлера, в начале двадцатых он волновался за судьбу Байройтских фестивалей; кроме того, у него сохранились воспоминания о семейных переживаниях по поводу «ограбления Грааля», а после посещения в 1920 году представления Парсифаля в провинциальном Кобурге он с тоской писал Чемберлену: «Вчера я снова проникся святостью Парсифаля… Теперь меня еще больше гложет волнение за святая святых. Когда распахнутся ворота Байройта? Сколько нам еще питаться вульгарным кормом??» Однако ко времени возобновления фестивалей он уже существенно изменил свои взгляды как на эстетику творчества своего деда, так и на манеру исполнения его музыкальных драм на немецкой оперной сцене. С июня 1923 года он снимал комнату в квартире известного профессора-гинеколога, еврея Зигмунда Готшалька. Вагнеры продолжали оказывать ему материальную поддержку, но он, узнав, в каком тяжелом финансовом положении оказались в связи с инфляцией Байройтские фестивали, отказался от помощи семьи. Впоследствии он писал своему дяде Зигфриду: «Когда в начале 1923 года в прессе стали появляться заметки о том, в какой нужде оказалась из-за инфляции бабушка Козима, мне уже совесть не позволяла снижать ее доходы, и без того тающие вследствие обесценивания денег. Из-за создавшегося бедственного положения я сразу же отказался в письме Адольфу Гроссу от предназначенной мне платы за обучение и от материальной помощи для покрытия прочих расходов». Неизвестно, брал ли он кредит на продолжение обучения, но осенью того же года его материальные проблемы решились в результате женитьбы на дочери хозяев квартиры Эллен Готшальк. К тому времени они не только вместе учились в университете (Эллен изучала политэкономию), но и были товарищами по Социал-демократической партии (Sozialdemokratische Partei Deutschlands, СПД) и Социалистическому студенческому союзу Берлина. СПД проявляла не меньшее, чем праворадикальные партии, стремление завоевать доверие народных масс, в том числе за счет переосмысления культурных ценностей и приобщения к ним трудящихся. В то время веймарское правительство оказало поддержку созданной еще в 1890 году, то есть после отставки Бисмарка и отмены антисоциалистического закона, культурно-политической массовой организации «Фрайе Фольксбюне» (Freie Volksbühne – «Свободная народная сцена»). Оказывая ей поддержку, социалисты ссылались на Рихарда Вагнера, обнаружившего в своей цюрихской работе Искусство и революция стремление к сближению музыкального искусства с народом. При этом они не уточняли, что понятие «народ» в послевоенной Германии и в монархических немецких землях середины XIX века существенно различались, да и сам Дом торжественных представлений не имел ничего общего с «театром из досок», о котором Вагнер писал Эрнсту Бенедикту Китцу в 1850 году. Так или иначе, вступив в СПД и посвятив себя деятельности на благо культуры, Франц Вильгельм Байдлер получил возможность оставаться приверженцем творчества своего деда, одновременно держась в стороне от байройтского круга и созданной им религии. При этом его отношения с семьей окончательно охладели.

* * *

В апреле 1923 года Зигфрид взялся за сочинение давно задуманной программной симфонической поэмы Счастье, которую он собирался посвятить памяти своего незабвенного друга юности Клемента Харриса. Партитуре он предпослал программу, в которой речь идет о богине Фортуне, спустившейся на землю, чтобы наградить самого достойного представителя человечества. «„Что ты называешь счастьем?“ – спрашивает она одного человека. „Счастье – это власть и золото, честолюбие и слава!“ Покачав головой, она отворачивается и продолжает поиски. Она обнаруживает сидящего в уютной комнатке филистера. „Что ты называешь счастьем?“ – спрашивает она снова. Тот отвечает: „Это когда ничто не нарушает мой покой, не раздражает меня, и мне нет необходимости радоваться. Мне хватает моей трубочки и немного злорадства!“ Презрительно рассмеявшись, Фортуна закрывает дверь. Тут она чувствует, что кто-то хочет ее схватить: это пытается привлечь ее к себе охваченный любовным влечением юноша. Ей с трудом удается противостоять его пьяным приставаниям, и она грозит наглецу: „Горе тебе, дерзкий! Ты не дождешься моего благословения!“» Она все еще не может найти того, кто достоин ее благословения, поскольку то, что она видит, наполняет ее ужасом: бледные лица, блуждающие взгляды, в которых нет никакого стремления к счастью. Они хотят лишь разузнать то, что от них благоразумно скрывают, хотят получать послания от умерших, проникнуть в будущее. Фортуна со страхом отворачивается от них: «О жалкое человечество, можешь ли ты сказать, что такое счастье?» Фортуна уже собирается вернуться в свои сияющие высоты, как вдруг слышит радостный возглас: она видит скачущих на огненных конях воинов. Она восклицает: «„Отважные парни! Куда путь держите?“ – „Мы скачем на битву! Враг хочет похитить нашу святыню! Этого нельзя допустить!“ – „Слава вам! Правда на вашей стороне! – ликует богиня. – Тому, кто не думает о себе, живет ради идеалов и вступает за них в борьбу, достанется мое благословение – радость истинной любви!“» Композитор, как и его отец, всю жизнь увлекался историей Древней Греции, в которой Вагнеры находили множество параллелей с актуальной действительностью. В одном из своих тогдашних публичных выступлений Зигфрид признался: «Если посмотреть на то, что происходит сейчас, и на то, что было в прошлом, невольно напрашивается сравнение с судьбой Афин. При этом ошеломляет схожесть судеб Германии и афинского государства. Там тоже жил народ, породивший величайших гениев во всех областях духовной жизни, тамошний народ тоже не оценил их по достоинству, не признавал и опорочил… Между Персидской и Пелопонесской войнами в Афинах тоже были пятьдесят лет расцвета. Там ставили пьесы Эсхила и Софокла, у нас же был расцвет Байройтских фестивалей, которые способствовали распространению славы немецкого духа во всем мире. Там после окончания политических войн господствовали тридцать тиранов. То же самое мы наблюдаем и у нас. Там был разобщенный, разделенный на сословия, погрязший в ссорах народ, видевший особую заслугу в том, чтобы в минуту наивысшей опасности прекратить распри, хотя в этом нет ничего особенного: это примерно то же, что и совместное тушение огня во время пожара, когда забывают про разногласия между партиями. Разве это заслуга? Нет! Но это было в Афинах, и то же самое происходит в Германии. Подобных поводов для сравнения так много, что невольно возникает соблазн сделать определенные выводы на будущее».