Сто лет одного мифа

В то время как пожинавший плоды своего триумфа Франц Байдлер уже не придавал значения возникшему из-за него конфликту в семье Вагнер, его жена Изольда продолжала добиваться признания ее дочерью Рихарда Вагнера, а своего сына Франца Вильгельма – наследником семейного предприятия. Ни Козима, ни Зигфрид, не говоря уже о ставшем главным хранителем семейных традиций и духовного наследия Мастера Чемберлене, не могли этого допустить. Ведь стоявший до поры до времени в стороне муж Изольды мог в любой момент вернуться из-за рубежа с победой и составить конкуренцию Зигфриду, а какие претензии сможет предъявить в дальнейшем его юный сын, никто не мог предсказать. Поэтому, положившись на организационные способности Чемберлена, деловые качества Адольфа фон Гросса и юридический опыт адвоката Франца Тролля, обитатели Ванфрида предпочли ввязаться в судебный процесс. Хотя они его выиграли, репутация семьи была вконец испорчена.

В начале февраля 1914 года, когда Козима, по своему обыкновению, отдыхала вместе с Евой и Чемберленом на лигурийском побережье, только на этот раз не в Санта-Маргерита-Лигуре, а в Бордигере, адвокат Изольды Диспекер подал от имени своей доверительницы жалобу в байройтский окружной суд. Если Изольда рассчитывала на то, что ее мать не доведет дело до судебного процесса и в конце концов пойдет (хотя бы и под давлением своего окружения) на примирение, то Козима и ее советники, по-видимому, до самого конца не верили, что мятежная дочь решится подать в суд на собственную мать. Однако после того, как это все же произошло, они изрядно перепугались. Озабоченный Гросс писал Чемберлену: «Хотя это неслыханное по дерзости действие Изольды можно в какой-то мере объяснить, я воспринял его в высшей степени болезненно». При этом он сразу предупредил адресата: «Дело не такое простое, как это предположил с самого начала д-р Тролль!» Гросс имел в виду распущенный Изольдой слух, будто у нее имеется доказательство ее правоты в виде собственноручной записки Вагнера. Обитатели Ванфрида действительно испугались и пошли на дополнительные расходы, заплатив берлинскому юристу Йозефу Колеру 1500 марок за экспертное заключение; впрочем, суд не принял его во внимание, поскольку с юридической точки зрения дело было и так совершенно ясное. В соответствии со сложившейся в то время судебно-правовой практикой отцом ребенка в спорных случаях считался тот мужчина, с которым мать находилась в законном браке. Поэтому отцом Изольды суд мог признать только Ганса фон Бюлова. Все остальные обстоятельства рассматривались судом как не имеющие прямого отношения к делу. Однако и этих обстоятельств набиралось достаточно много, так что адвокат Диспекер вполне обоснованно рассчитывал, что если они и не обеспечат выигрыш дела, то, по крайней мере, произведут в обществе скандал, на который надеялась его подзащитная. Его расчет строился на том, что у семьи Вагнер уже давно сложилась скверная репутация. Поэтому он умело воспользовался тем обстоятельством, что истица не захочет признать подлинное происхождение своей дочери и вопреки очевидности будет настаивать на лжи. Предвидя такое развитие событий, адвокат Козимы Тролль с самого начала пытался убедить суд сделать процесс закрытым, не допустив на него журналистов и представителей общественности. Однако суд на это не пошел и удовлетворил ходатайство адвоката Изольды слушать дело в открытых заседаниях. Тем самым он дал возможность Диспекеру разыграть грандиозный спектакль, на который тот рассчитывал. Мировой прессе оставалось только смаковать подробности байройтского балагана. Главный орган германских социал-демократов газета Vorwärts писала, что «оперных арийцев и певцов антисемитизма» теперь можно с полным правом рассматривать как «беду общества», а главу вагнеровского клана заклеймила без всякой жалости: «Из-за каких-нибудь нескольких сотен тысяч марок хранительница храма высокого немецкого искусства пения рвет в клочья свою женскую честь и пытается высчитывать перед судом, кого следует считать отцом ее ребенка. Можно без преувеличения… утверждать, что это самый громкий скандал из всех, разразившихся в тех кругах, обитатели которых считают себя выразителями немецкой сути». Сатирические издания неприкрыто издевались: «Вагнеровская община оказалась перед щекотливой проблемой: является ли дочь Вагнера Изольда оригинальным произведением Вагнера или незаконно украденным им у Бюлова плагиатом». Дело дошло до рассмотрения в суде альковных приключений байройтской вдовы, публика жаждала новых подробностей, и она их получила. Один вездесущий журналист разыскал бывшую служанку Рихарда Вагнера и Козимы Анну Мразек, которая после смерти мужа доживала свой век где-то под Мюнхеном. Навестившему ее журналисту восьмидесятилетняя женщина поведала: «Нам сразу показалось, что отношения между Вагнером и госпожой фон Бюлов выходят за рамки дружеских. Они по полдня гуляли по парку, держась за руки». Она поведала множество других подробностей из жизни Рихарда Вагнера и супругов Бюлов в особнячке на Штарнбергском озере летом 1864 года. Кроме того, супруги Мразек служили Вагнеру и Козиме на рубеже 1860–1870-х годов, когда те жили на вилле Трибшен под Люцерном, и могли наблюдать отношения внутри уже сложившейся семьи: «Мы всегда были уверены, что Изольда – дитя Вагнера. Мать предпочитала ее остальным детям. Она обращалась с ней совсем иначе, нежели с обеими дочерьми Бюлова… Но что происходит с госпожой Козимой теперь, через пятьдесят лет! Ее сияние померкло! Совсем померкло! Я этого не понимаю». Эти признания стали настоящим подарком для Диспекера, он тут же потребовал привести госпожу Мразек к присяге и заслушать ее показания в судебном заседании. Главная свидетельница выступила своевременно: в июне того же года ее уже не было в живых.

Развязанной в левой прессе кампании можно было противопоставить только такую же кампанию в правоконсервативных изданиях, и Чемберлена не надо было учить, как это делается. Первым делом он связался с берлинским журналистом Йозефом Штольцингом-Черни – главой информационного агентства, снабжавшего материалами немецкую прессу. В своем письме он первым делом предложил ему задаться вопросом, «кто же на самом деле эти люди, которые спровоцировали процесс, и какие у них при этом могли быть побудительные причины?». Штольцинг-Черни хорошо его понял и в ответном письме высказал свое мнение: «Представьте себе, что этот неприятный скандал случился в каком-нибудь известном еврейском семействе: сколько священного еврейского огня зажглось бы в его защиту!» Он согласился с Чемберленом в том, какой должна быть ответная тактика: «По этому поводу я хотел бы сказать, что прессу можно одолеть только с помощью прессы, и поэтому, чтобы заткнуть клеветникам рот, семье Вагнер следует воспользоваться теми же средствами». Дополнительную поддержку Вагнеры обрели в лице мюнхенского журналиста Йозефа Юринека, опубликовавшего в двадцатых числах мая в газете München-Augsburger Abendzeitung серию статей под общим названием «Честь Ванфрида». В них он представил Изольду паршивой овцой в благородном семействе, алчной и неблагодарной дочерью своей матери. При подготовке Юринеком публикаций их просматривал его заказчик Чемберлен и адвокат Козимы Тролль: эти материалы представляли собой важную составную часть его тактики ведения дела. Заявляя о защите возвышенных и даже святых целей, журналист не скрывал своей рабской преданности высоким покровителям. В своем письме Чемберлену он заверял: «Ни Вам, ни Ванфриду не стоит меня благодарить… мне, только мне одному следует быть искренне Вам благодарным, поскольку Вы сочли меня достойным вести этот спор. И пока я отстаиваю дело Ванфрида, я буду действовать и творить без устали». Серию статей завершало интервью с Зигфридом Вагнером, также просмотренное и тщательно отредактированное Троллем. То, что руководитель фестивалей высказал в этой беседе с журналистом, мало отличалось от того, что он говорил в прочих интервью, однако под конец читателя ждал большой сюрприз. Было объявлено, что мать с сыном собираются учредить «Фонд Рихарда Вагнера для немецкого народа», в который они намерены передать все семейные ценности, включая недвижимость и архивы: «Все, что является наследством Рихарда Вагнера в Байройте, то есть Дом торжественных представлений с принадлежащими ему земельными участками, все относящиеся к Дому торжественных представлений и его техническим службам объекты, дом Ванфрид со всеми его ценнейшими рукописями, все памятные вещи и все связанное с воспоминаниями о Вагнере, а также огромные фестивальные фонды – все это моя мать и я определяем в качестве вечного фонда для немецкого народа!» Зигфрид утверждал, что составлением устава фонда он занимается уже на протяжении почти целого года и в дальнейшем собирается его существенно расширить. Тем самым он намекал на то, что, затеяв судебный процесс против его матери, Изольда преследует собственные корыстные интересы и пытается воспрепятствовать передаче культурного богатства, завещанного его отцом немецкой нации. Это был сильный ход в споре Вагнеров с общественностью, рассматривавшей их в качестве хищников, которые пытаются приумножить свое состояние, паразитируют на памяти великого предка и не желают ни с кем делиться ни доходами, ни славой. Однако в декларацию Зигфрида мало кто поверил, а демократическая пресса даже усилила свои нападки, изображая план создания национального фонда блефом, призванным затуманить сознание публики. При этом ни у кого не было сомнений в том, что имущество бездетного властелина Зеленого холма, контролировавшего все семейное состояние, так или иначе должно отойти после его смерти немецкому народу, а при жизни ему могут составить конкуренцию только его мятежная сестра и ее сын. Забегая вперед, следует сказать, что посулы Зигфрида так и остались пустыми заверениями, и забыть о них позволила только вскоре начавшаяся мировая война. На самом деле фонд был создан лишь через шестьдесят лет, когда ставшему главой Байройта сыну Зигфрида Вольфгангу нужно было сохранить семейное наследие от распыления между многочисленными потомками, сохранив при этом свой контроль над ним.

Однако усилия обеих сторон были напрасны: Диспекер не сомневался в том, что дело проиграно, и только честно отрабатывал свой гонорар, добиваясь, чтобы репутация обитателей Ванфрида в глазах общества была окончательно испорчена, тогда как Тролль и его клиенты лишь понапрасну тратили силы, убеждая судей в том, в чем те и так не сомневались. Согласно букве закона половая связь замужней женщины считалась «исключительной», и таким образом отцом Изольды автоматически считался тогдашний муж Козимы фон Бюлов. Доказать противоположное можно было только в результате предоставления неоспоримых свидетельств отсутствия у супругов половых сношений на протяжении достаточно длительного времени – между тем спустя всего несколько дней после того, как Козима рассталась с Бюловом, чтобы увидеться с Вагнером в его особняке на Штарнбергерском озере, супруги снова стали жить вместе. Поэтому суд посчитал, что для подтверждения отцовства Вагнера доказательств, приведенных адвокатом Изольды, недостаточно. Она родилась, когда Козима состояла в браке с Бюловом, ее крестили как дочь Бюлова, а после смерти Бюлова она получила причитающуюся ей часть наследства. Говорить больше было не о чем, и 19 июня суд огласил ожидаемое решение: «В иске отказать. Судебные издержки возложить на истицу». Адвокат Диспекер подал кассационную жалобу, но месяц спустя суд высшей инстанции в Бамберге ее отклонил, не найдя основания для пересмотра дела. Испортив семейную репутацию, Вагнеры все же укрепили свой династический принцип, и Зигфрид мог уже не бояться конкурентов в деле руководства семейным предприятием. Что касается Чемберлена, то ему не удалось остаться в тени, и его закулисная деятельность стала достоянием общественности. Кроме того, публика получила подтверждения небезупречности морального облика любимого зятя Козимы. С этой целью адвокат Диспекер снял и представил суду письменные показания разведенной жены Чемберлена Анны, свидетельствовавшие о полном несоответствии его поведения при расторжении брака декларируемым им нравственным принципам.

Байдлеры предпочли не высказываться по поводу вынесенного судом решения. После возвращения из Барселоны Франц оставался в Мюнхене и только после окончания процесса заявил в газетной статье, что «в интересах сохранения чести Зигфрида и Ванфрида» не собирается распространяться о своем отношении к шурину. А Изольда провела все лето в Давосе вместе с сыном. Байдлер-младший тяжело переживал за мать и одновременно прекрасно сознавал бессмысленность процесса, который вызвал много шума, но никак не повлиял на жизнь Байдлеров – отношения отца с матерью не наладились, и Изольда продолжала существовать на выделяемые ей Ванфридом «добровольные субсидии», так или иначе причитавшиеся ей как члену семьи: как бы то ни было, ни Козима, ни Зигфрид не могли допустить, чтобы мать с сыном влачили нищенское существование, а Изольда не получала необходимого ей лечения.

Изольда Байдлер в туберкулезном санатории в Давосе

Глава 8. Развод Даниэлы и женитьба Зигфрида

С начала 1912 года Генри Тоде уже не расставался со своей молодой возлюбленной и проводил с ней все время, не обращая внимания на жену, стоявшую у него на пути к новой счастливой жизни: в свои пятьдесят пять лет он впервые готовился познать радость настоящего супружества. Не зная, как выпутаться из создавшегося положения, он решил пригласить Герту Тегнер пожить с ним и Даниэлой в Гардоне, как он писал впоследствии, «ошибочно полагая, что, пожив вместе, две высокодуховные женщины» – его жена и фройляйн Тегнер – «смогут прийти к решению болезненного вопроса». Это была совершенно абсурдная идея обезумевшего эгоиста, полагавшего, что старая жена и молодая любовница найдут общий язык и освободят его от моральных терзаний исключительно в силу своей высокой духовности. Ничего хорошего из этого не вышло, поскольку ради соблюдения приличий Герта поселилась в гостинице, где ее навещал возлюбленный, которого жена по возвращении встречала на их вилле трагически холодным молчанием. Помучившись таким образом какое-то время, все трое вернулись в Германию и, уже остановившись по пути в южнотирольском городке Госсензас (ныне Бреннеро, Италия), с изумлением узнали из газет, что брак супругов Тоде якобы распался и госпожа Тоде подала заявление о разводе; эти и другие подробности поспешила предать гласности вездесущая пресса, не имевшая точных данных об истинном положении дел. В Мюнхене, где две женщины остались на какое-то время наедине, у них произошло решительное объяснение. Генри заметил, что что-то случилось, но вмешиваться не стал и вел себя на протяжении всего лета как ни в чем не бывало. Тем летом Герта Тегнер снова посетила фестиваль, а осенью сопровождала Генри, как обычно, в его лекционных поездках. Между тем Даниэла была уже на грани нервного срыва – неуклонное следование на протяжении многих лет заповедям Фомы Кемпийского, судя по всему, не прошло даром. Она пребывала в тяжелейшей депрессии, ее мучили параноидальные страхи. Знавший об этом муж пытался ее успокоить и утешал в своих письмах, уверяя, что ему и самому тяжело: «Позволь мне умолчать о том, что у меня на душе, и гляди спокойно в будущее – я все организую таким образом, чтобы ты снова стала счастлива». Он просто заговаривал ей зубы, поскольку прекрасно понимал, что так долго продолжаться не может и в конце концов придется объясниться начистоту. Наконец, во время следующей встречи в Байройте в Рождество 1912 года Генри собрался с духом и решил рассказать семье то, о чем все уже и так прекрасно знали. Его признание никого не удивило, но сокрушительно подействовало на Даниэлу, которая устроила истерику, разыграв ее по всем правилам сценического искусства. С раздражением отметив, что сцена, скорее всего, была хорошо подготовлена и отрепетирована, Тоде поспешил в смущении ретироваться.

Привыкшая к любовным приключениям своего мужа Даниэла в самом деле не верила в то, что на этот раз все действительно настолько серьезно. Поэтому она убеждала Генри, что не следует отказываться от сложившихся отношений и им нужно по-прежнему служить Зигфриду Вагнеру и делу Байройта. Между тем от прежних дружеских отношений между братом и мужем не осталось и следа, свидетельством чему было пренебрежительное обращение Зигфрида с зятем за два года до того во время приема после концерта в Бремерхафене, куда Генри явился с Гертой. По поводу нежелания Даниэлы его понять Тоде в отчаянии писал: «И к тому же требование жить ради брата! Теперь, в таком положении, когда она знает, как я страдаю, главное для нее – брат?» А также: «Я у нее второй на очереди. Брату она по-настоящему сострадает, мне – нет». Тоде, по-видимому, в самом деле надеялся найти сочувствие не только у брошенной жены, но и у байройтской родни, которой, как он полагал, были отданы четверть века его жизни. Тем временем Даниэла немного успокоилась и снова предложила мужу провести весну 1913 года вместе в Гардоне. Однако тот уже все хорошо обдумал и ответил ей письмом на двадцати трех страницах, где наконец постарался расставить все точки над i. Он доказывал как дважды два, что она его никогда не любила, что их отношения основывались на его служении интересам семьи и культу Вагнера, что «брак сам по себе не был для нас высшей целью». После того как Даниэла показала это письмо своей родне в Ванфриде, поднялась буря. Больше всех возмущались Зигфрид и Ева, и их можно было понять: один из апостолов байройтской религии (а именно таковым родня считала Генри все годы его и Даниэлы супружества, и именно поэтому семья смотрела на его похождения сквозь пальцы) решил отколоться и устроить свое благополучие за счет их сестры. Уже давно испытывавший к нему неприязнь Зигфрид демагогически заявил: «Если Вы готовы ответить перед Богом, если Вы можете сделать счастливыми ваши дни за счет другого, то сделайте это!» Ева же взывала к разуму зятя и указывала на огромную разницу в возрасте между ним и его избранницей. Но главный ее аргумент заключался в том, что поведение Генри может самым пагубным образом сказаться на здоровье Козимы, которую ни в коем случае нельзя было волновать: «Поддержка мамы является для нас главной заповедью. Создается впечатление, что ты далек от всего этого – ведь ты ни словом не упоминаешь о том, что является основой всех принимаемых нами решений. Ты, по-видимому, точно так же далек от выполняемых нами в Ванфриде обязанностей и от стоящих перед нами задач». Генри соглашался со всеми доводами, но отступать от принятого им решения не желал. Он оправдывался как мог и был готов, чтобы не скомпрометировать жену, взять на себя вину на бракоразводном процессе. Встретившись в последний раз со своим мужем в апреле, Даниэла пообещала дать ему развод, однако летом (очевидно, посоветовавшись еще раз с юристами) она отказалась от своих слов и, заручившись поддержкой доктора Швенингера, отправилась на санаторное лечение. Такая тактика была обоюдоострой, поскольку болезнь жены могла послужить дополнительным основанием для расторжения брака, как это уже было за шесть лет до того в случае Хьюстона и Анны Чемберлен. Именно это обстоятельство имел в виду Адольф фон Гросс, когда сообщил Чемберлену мнение домашнего врача: «Он считает, что ее здоровье разрушено… Если на этом основании Тоде потребует развода, он сможет достичь своей цели». Одновременно Гросс писал о своем намерении убедить фройляйн Тегнер отказаться от брака с Генри. Даниэла преследовала ту же цель, посылая одно за другим письма матери Герты. Наконец потерявший терпение Тоде настоятельно попросил жену «положить конец этим мучениям и незамедлительно подписать судебный иск». Одновременно он дал поручение гейдельбергской коллегии адвокатов начать бракоразводный процесс.

Как ни удивительно, спокойнее всех к этой суете отнеслась Козима, у которой и без того была масса забот с надвигающимся делом Изольды. И дело даже не в том, что Ева и Чемберлен ограждали ее как могли от всех семейных неурядиц. По опыту своего первого замужества она и сама прекрасно знала, что такое неудачный брак и насколько сильным бывает стремление супругов от него избавиться. Поэтому, когда в ноябре 1913 года Ева и ее муж сообщили Козиме о готовящемся бракоразводном процессе, та не выразила ни изумления, ни возмущения. Расстроенная случившимся, она высказала по поводу поведения зятя свое мнение, о котором Чемберлен сообщил Генри: «Он должен к ней сам обратиться. Невозможно, чтобы она отказала ему в своей подписи под иском. Разумеется, это зависит еще и от того, хватит ли у бедняги сил, потому что для этого ему нужно быть совершенно бесчувственным и безжалостным». Наконец в начале декабря Даниэла направила в суд свое согласие на развод, и в конце июня 1914 года – почти одновременно с решением суда о непризнании Изольды дочерью Рихарда Вагнера! – брак супругов Тоде был расторгнут.

После начала Первой мировой войны и перехода Италии на сторону Антанты ни Генри Тоде, ни его разведенная жена уже не могли посещать свою виллу на озере Гарда, поскольку считались, как и все граждане Германии и Австро-Венгрии, «враждебными иностранцами». Со своей молодой женой Генри жил то в Бад-Хомбурге, то в Вене, где летом 1917 года у него был диагностирован рак двенадцатиперстной кишки. С операцией он не торопился и согласился лечь под нож хирурга только спустя два года, когда супруги переехали к родителям Герты в Копенгаген. Однако было уже слишком поздно, и в ноябре 1920 года он упокоился на кладбище датской столицы. До начала войны Даниэла была в Ванфриде при деле в качестве заведующей костюмерной мастерской Дома торжественных представлений, а когда в проведении фестивалей наступил десятилетний перерыв, первое время принимала участие в подготовке женитьбы брата и в «воспитании» в Ванфриде его молодой жены, а в последующие годы сначала лечила развившуюся у нее депрессию в санатории Йены, а потом и сама ухаживала за проходившими психологическую реабилитацию ранеными и время от времени навещала родных в Байройте.

* * *

Благодаря тому, что улаживание всех семейных неурядиц, связанных с судебными делами о происхождении Изольды и о разводе супругов Тоде, взяли на себя супруги Чемберлен, в 1913 году, когда в проведении фестивалей был сделан очередной перерыв, Зигфрид имел возможность посвятить себя творчеству и спокойно продолжить гастрольную деятельность. Партитуру своей девятой оперы – Король язычников – он написал на основе созданных годом раньше эскизов. В начале января он завершил первое действие, в середине мая – второе, а в конце июня – третье. На сей раз действие разворачивается в конце XVI века, когда в Европе бушевали религиозные войны. Однако здесь речь идет не о борьбе католиков с протестантами, а о противостоянии населявших восточные германские земли язычников-вендов и живших по соседству католиков-поляков. Зигфрид стремился показать, что религиозная борьба имеет много общего с борьбой политической; вдобавок он обнаружил либеральную позицию в вопросе взаимоотношения полов, показав, что в некоторых случаях приходится поступать вразрез с существующими представлениями о нравственности. Композитор музыкальными средствами противопоставил христианство (интерлюдия между прологом и первым действием, обозначенная как «Andante religioso») и язычество, которое лучше всего характеризует музыка разнузданного праздника Купало. Однако в Короле язычников сталкиваются не столько христианство и язычество, сколько бесчеловечность и гуманизм, и последний в итоге побеждает. Во время языческого богослужения появляется польский военный отряд, завязывается битва, но католический монах призывает к примирению, и ему удается рассеять языческое наваждение. Польский военачальник Ярослав берет в плен языческих жрецов, и монах объявляет обращенным вендам, что их король Радомар получил спасение. Это единственная опера Зигфрида, где партия главного героя предназначена для тенора или лирического баритона: в партитуре приведены оба варианта, так что партия выглядит как дуэт, и к ней имеется примечание: «В отсутствие подходящего по тембру тенора партию может исполнять баритон». Если премьеры двух предыдущих опер задержались до окончания войны, то Короля язычников Зигфрид так и не услышал: премьера оперы состоялась только в декабре 1933 года в Кёльне.

В конце января 1913 года Зигфрид дирижировал в Регенсбурге Медвежьей шкурой, а через три дня дал концерт в Берлине, в котором Берлинский филармонический оркестр и солисты (Луиза Перар-Пецль и Вальтер Кирхгоф) исполнили отрывки из его новых опер Солнечное пламя и Царство черных лебедей. Выступив после этого в Бонне, Бреслау и Дрездене, Зигфрид вернулся в Берлин, чтобы продирижировать там еще одним концертом. Из Бонна он писал уже находившейся на грани отчаяния Даниэле о том, как его приветствовала музыкальная общественность, сохранившая о нем воспоминания еще со времен его учебы во Франкфурте: «Боннские профессора были необычайно милы. Хиллер, Шуман и Брамс несколько раз перевернулись в гробу, но теперь снова лежат правильно». В мае в газетах можно было прочесть, что в связи со столетием со дня рождения Рихарда Вагнера городские власти Байройта присвоили «почетное гражданство господину Зигфриду Вагнеру, сыну байройтского Мастера, энергично и с достоинством управляющему наследием своего великого отца, за его заслуги в развитии фестивалей и награждают золотой медалью гражданина города». Сыну композитора это, разумеется, было необычайно лестно, хотя он предпочел бы получать награды за достижения в области собственного творчества, а не за управлением наследием родителя. Соответствующую грамоту с текстом о провозглашении Зигфрида почетным гражданином оформил его друг Франц Штассен, изобразивший в верхней части свитка Лоэнгрина, Ганса Сакса и чашу Грааля с голубем, а основное свободное от текста пространство занимали сцены из опер Герцог-вертопрах, Медвежья шкура, Кобольд и Весельчак, так что заслуги Зигфрида-композитора тоже были отмечены – если не властями, то художником-оформителем. Штассен также вписал от себя в виде виньетки стихотворное посвящение гекзаметром: «Мастер кольцо нибелунга для мира сковал, пусть с его помощью сын сатану одолеет». Юбилей Мастера отмечали оперные театры и прочие музыкальные организации по всей Германии, но в Байройте в тот год сделали паузу. Разъясняя это кажущееся парадоксальным обстоятельство, Зигфрид заявил: «Наше празднование – в нашей работе!» На самом деле это был ставший уже традиционным перерыв после каждых двух фестивалей. Руководитель фестивалей принял участие еще в одном торжественном мероприятии вне Байройта. В расположенном на берегу Дуная близ баварского города Регенсбург мемориале выдающихся людей Германии «Валгалла» был установлен бюст Рихарда Вагнера; при этом присутствовали принц Рупрехт Баварский, баварский министр по делам культов князь фон Турн-унд-Таксис, начальник окружного управления Регенсбурга и обербургомистр.