Сто лет одного мифа

* * *

Наряду с сочинением патриотических опусов – Присяги на знамени и кантаты Intermezzo Martiale (Военное интермеццо), которая была впервые исполнена в том же берлинском концерте, но, в отличие от Присяги, довольно часто звучала и позднее, – Зигфрид продолжал работать над своей одиннадцатой оперой Во всем виноват Наперсток. В ней он превзошел самого себя в качестве сказочника и одновременно нагромоздил характерную для него чертовщину, сделав кобольда Наперстка закулисным двигателем оперного действия: его голос (сопрано) звучит из-за сцены, а на сцене он представлен в виде хулигана-мальчишки, который постоянно вмешивается в события и все переворачивает с ног на голову. Зигфрид не только использовал сюжеты множества сказок, в том числе сказки Андерсена Маленький и большой Клаус, но и ввел самого себя и Якоба Гримма в качестве персонажей, под занавес комментирующих события. «Якоб Гримм: “Ты что ж такое здесь сказал? Десятки сказок перемешал”. Зигфрид Вагнер: “Напрасно ты меня бранишь. Не гневаться – благодарить ты должен”. Якоб Гримм: “Ты обобрал меня со всех сторон, ты вор! Тотчас не прекратишь – получишь на орехи!” (начинается драка)». Сюжет Наперстка перекликается также с Волшебной флейтой Моцарта: чтобы стать мужем и женой вопреки желанию матери главного героя, молодым влюбленным (Фридеру и Катерлизхен) приходится преодолеть массу препятствий, воздвигаемых на их пути злой ведьмой. В своей книге Детям нужны сказки знаменитый психоаналитик Бруно Беттельсгейм дает свое толкование Наперстка: «В сказке выделяются встречающиеся на жизненном пути проблемы: половая зрелость, необходимость самореализации. Приходится преодолевать трудности, выдерживать испытания и избегать опасностей, однако из содержания сказки следует, что все обойдется, если оставаться верным себе и своим ценностям – как бы отчаянно ни выглядело положение дел». Все же обилие событий и персонажей (для экономии средств композитор рекомендует поручать отдельным исполнителям по нескольку партий) делает оперу довольно сложной для восприятия и предъявляет к постановщикам почти непосильные требования. Работать над музыкой Зигфрид начал сразу после фестиваля, и к концу сентября у него уже были готовы эскизы партитуры первого действия. При этом он использовал множество готовых набросков, которые долгие годы фиксировал в своем альбоме, а также на открытках, гостиничных почтовых листках и просто на случайных обрывках бумаги. В ноябре он закончил чистовой вариант, а зимой следующего года уже работал над партитурой второго действия, которую завершил в апреле. Над партитурой третьего действия он трудился летом 1915 года, и концу августа опера была полностью готова. Одновременно с сочинением Наперстка Зигфрид работал над одночастным Концертом для скрипки с оркестром. В напряженном ми-минорном вступлении, как полагает главный эксперт по творчеству композитора Петер Пахль, отразились сомнения автора в возможности познать самого себя. Затем появляются тема еще наивного «звездного дитяти» Катерлизхен и мотив, сопровождающий слова ее возлюбленного Фридера «Напрасно я мечтал об очаровательной милой деве». В разработке звучат и другие темы этих персонажей, а также нарушающие спокойствие темы дьявола и ведьм. Первоначальная наивность главной героини характеризуется темой, сопровождающей в опере ее слова «Фридер, любимый Фридер, скоро ли наша свадьба?». Вместе с тем концерт завершается на оптимистической мажорной ноте.

* * *

Убедившись, что Ванфрид проявляет интерес к его воспитаннице, Карл Клиндворт стал все чаще напоминать о себе Козиме. После того как его Винифред попала в категорию нежелательных иностранцев, он сообщил своей старой знакомой о возникшей у него проблеме: «Комендатура внезапно установила чрезвычайно неприятный надзор над нашим приемным ребенком. С большим трудом удалось добиться разрешения на продолжение школьной учебы. Поэтому я решил ее удочерить: теперь по решению суда она стала Винифред Клиндворт, это официально, но мы зовем ее Сентой». Сообщив, что Винифред дома называют Сентой, он еще раз подчеркнул свою приверженность семье Вагнер, и в Ванфриде это не осталось незамеченным. Хотя после удочерения Винифред уже не нужно было регулярно отмечаться в полиции, выезжать из Берлина ей запрещалось и за ней был учрежден негласный надзор. Не имея возможности посетить в ближайшие месяцы Байройт, она продолжала изучать творчество Зигфрида дома и увлекала им своих подруг, которым проигрывала на рояле темы из его опер.

Хотя Зигфрида не призвали в армию, в Ванфриде было достаточно связанных с войной неприятностей. После того как Италия предала Тройственный союз и вступила в войну на стороне Антанты, проблемы начались у жившей в Италии семьи Бландины. Знакомая Козимы утешала ее: «Ваши сыновья не воюют на фронте… Манфредо служит в морском министерстве в Риме, Джил работает на технической должности в горном ведомстве, что не мешает ему играть для своих товарищей на флейте и сочинять музыку, а великолепно управляющий автомобилем Гвидо перевозит раненых. Так что у них, по крайней мере, нет необходимости воевать с нами!» Впрочем, талантливый музыкант Джильберто (Джил), которому Зигфрид посвятил Концертино, оказался верен своей немецкой родне и вступил в армию Германии. Это было слабым утешением для лишившейся фестивальных доходов семьи, которая к тому же за год до того перестала получать авторские отчисления. Единственной отрадой стало прекращение угрозы травли байройтского семейства прессой, переключившейся на военно-патриотическую тематику. Не получила продолжения, чего особенно опасались в Ванфриде, и опубликованная перед самым началом войны статья Гардена.

На первых порах приходилось утешаться победами германского оружия. Теперь бурную деятельность развил Чемберлен. Получив возможность отвлечься от семейных неурядиц, он полностью переключился на публицистическую деятельность и выдавал одну за другой патриотические статьи. Сначала он прославлял войну как возможность внутренне обновиться и поставить на место врагов, главным из которых для него была Англия. За эти статьи он был уже в 1915 году награжден Железным крестом. В Ванфриде Чемберлен повесил на стене карту, где флажками отмечал продвижение немецких войск во Франции и в России. Когда же наступления захлебнулись и перспективы скорой победы стали более чем неопределенными, он стал обвинять в этом коррумпированных и болтливых политиков, которые оказались недостойны своих доблестных войск. Впоследствии эта легенда получила широкое распространение в массах и превратилась в теорию «удара ножом в спину», согласно которой Германия не проиграла войну, а стала жертвой закулисных махинаций берлинских политиков, особенно евреев. Одной из основных тем военных публикаций Чемберлена было предательство Англии. Он призывал нанести сокрушительное поражение своей «обветшавшей до самых костей» бывшей родине, после чего его английская родня уже не могла смолчать. Родной брат Бэзил писал новоиспеченному немецкому патриоту: «Есть определенные приличия, против которых не должен грешить ни один образованный человек даже в состоянии сильного негодования». Единственное оправдание для своего брата Бэзил видел в его «деморализации», что можно трактовать и как намек на помешательство. Однако на первых порах Чемберлен и сам стал жертвой патриотического угара и общей шпиономании. Понимая, что рано или поздно придется обзавестись собственным жильем и покинуть Ванфрид, он и Ева приобрели по соседству с семейной виллой солидный особняк, где байройтский идеолог прежде всего разместил свою огромную библиотеку, не помещавшуюся в Ванфриде, и устроил обсерваторию, пристроив к мансарде купол с проемом для телескопа. Этот купол возбудил подозрения особо бдительных подданных кайзера. В полицию поступило сообщение, что англичанин подает и получает в своей обсерватории тайные сигналы. Дело в самом деле могло принять скверный оборот, Чемберлен уже боялся выходить на улицу, а Адольф фон Гросс и обербургомистр Леопольд Кассельман посоветовали ему прекратить, от греха подальше, астрономические наблюдения, объявить о закрытии обсерватории и не настаивать на предоставлении ему немецкого гражданства, которого он с учетом своих заслуг ожидал со дня на день. Гражданство он получил только в августе 1916 года.

* * *

Поскольку, несмотря на продолжавшуюся несколько месяцев оживленную переписку, Зигфрид все еще не мог решиться сделать последний шаг и попросить у Клиндвортов руки их воспитанницы, Сента-Винифред сама робко намекнула ему в письме на свои чувства. Она писала, что либретто оперы Ангел мира произвело на нее жуткое впечатление, и вопрошала, какое же нужно чувство одиночества, чтобы создать такой мрачный сюжет. Даже если Зигфрид и не понял намека, то его друг Штассен объяснил ему, что сочувствие юной девы к одиночеству ее избранника может означать только одно – готовность его скрасить. В конце июня Зигфрид снова собрался в Берлин, имея на этот раз памятную записку Евы из трех пунктов, которую та озаглавила «Соображения твоей уже почти пятидесятилетней сестры в связи с твоей поездкой». Первый пункт – просто рекомендация: «Если позволит время, которого тебе всегда не хватает, найди девушку, способную принести пользу тебе, Ванфриду и нашему общему делу». Во втором пункте сестра указала на то, что интересы семейного предприятия и военная обстановка делают эту рекомендацию весьма настоятельной. А занимавший целую страницу третий пункт представлял собой развернутый анализ сложившейся ситуации, в которой ее брат должен был бы разобраться и сам. Одновременно в нем содержалось суровое предупреждение: «Не дай сбыться тревожному предсказанию Лольди <Изольды>: „Ведь Фиди никогда не женится“! Иначе ты окажешь большую услугу скверным людям, которых мы называем „ненемецкими дьяволами“. Все, кто тебя любит и почитает, озабоченно смотрят в будущее и в глубине души надеются, что ты найдешь верное решение!» Вдобавок Ева перечислила знакомых берлинских девиц из почтенных семейств, которых она ему рекомендует посетить в Берлине. Но это она уже сделала для отвода глаз – лишь бы брат не подумал, что ему навязывают готовое решение. Скорее всего, письмо было продиктовано Чемберленом, но содержавшиеся в нем рекомендации были явно излишними. Зигфрид уже сделал свой выбор.

Согласно наблюдениям одного из встречавших его в Берлине членов академического Вагнеровского общества, на перроне вокзала «в сопровождении учительницы» присутствовала «хорошенькая стройная лицеистка»; на ее лице было написано нетерпеливое ожидание, и она беспокоилась лишь о том, что «на только что закончившемся уроке домоводства посадила фруктовое пятно на свою безупречно белую блузку». В гости к Клиндвортам Зигфрид снова пришел со Штассеном, впоследствии описавшим эту встречу и дальнейшие события в своих мемуарах. Винифред показывала им свои акварели, а Штассен вдобавок заметил множество фотографий Зигфрида на ее письменном столе. Зигфрид также поговорил наедине со старым Клиндвортом, который попросил его взять на себя заботу о юной воспитаннице, если с ним что-то случится. О замужестве снова не было сказано ни слова, но все прекрасно поняли друг друга. Затем Зигфрид пригласил влюбленную в него по уши девицу прогуляться с ним и его друзьями по окрестностям Потсдама. По дороге он купил корзинку вишен и нес ее за ручку вместе с Винифред. Штассен обратил внимание на то, как переплелись их мизинцы. Всем уже все было ясно. На обратном пути Винифред сошла на ближайшей к дому остановке Лихтерфельде-Вест, и Зигфрид последовал за ней. Кто-то из компании захотел к ним присоединиться, но бывшая с ними певица Барбара Кемп (исполнительница партии Сенты на фестивале) уселась к нему на колени и прошипела на ухо: «Не лучше ли вам посидеть здесь, осел вы этакий?» Свое любовное объяснение Зигфрид оформил в виде письма, и 5 июля Винифред ответила ему: «Глубочайше почитаемый, мой самый любимый мастер, как же мне понимать осчастливившие меня строки? Если бы я могла понять их так, как мне бы этого хотелось, я была бы самой счастливой душой под божественным небесным шатром! Дорогой мастер, я все еще дитя, но примите меня такой, какая я есть, – ведь Ваше желание уже давно исполнилось, не правда ли? А что касается моих желаний, то все-все они должны исполниться!» После этого Зигфрид официально попросил у Клиндворта руки его воспитанницы. А Винифред уже писала сорокашестилетнему господину так, как пишет сгорающая от любви девушка юному возлюбленному: «Зигфрид, любимый, мне не хватает слов, чтобы сказать, как я счастлива! Стала явью блаженная мечта, об исполнении которой я не смела и думать! Я так горда, так беспредельно счастлива, так рада – как мне все это вынести!»

Козима не хотела тянуть со свадьбой, и вскоре после обмена любовными посланиями в доме Клиндвортов появилась вызванная из Йены Даниэла с важной миссией: позаботиться для неимущей невесты о достойном приданом, соответствующем представлениям хозяйки Ванфрида о том, как должна выглядеть будущая жена руководителя байройтского предприятия. Это поручение оказалось очень кстати и для пребывавшей в сильной депрессии после развода пятидесятипятилетней Даниэлы – ведь из-за десятилетнего перерыва в фестивалях она осталась без работы в Доме торжественных представлений. Последующие дни были заполнены хождениями с невестой по магазинам и выбором платьев, нижнего и постельного белья – всего, как водится, дюжинами, – а также обуви, непривычных для барышни головных уборов и прочих предметов туалета. Все это, разумеется, было выдержано в самом строгом вкусе, соответствовавшем скорее наклонностям свекрови и ее дочерей, нежели желаниям невесты, которой теперь нужно было привыкать к новому стилю жизни. Своей подруге Винифред писала: «Я кажусь себе такой смешной в очень длинных юбках и шляпках с вуалями». Уже в старости она вспоминала, что не имела в то время возможности высказывать собственные желания и должна была безоговорочно подчиняться суровой пожилой даме с властными манерами, к тому же сильно ее раздражавшей. В августе Зигфрид еще раз побывал в Берлине и сводил свою невесту на Мейстерзингеров в оперный театр Шарлоттенбурга. Во время второго действия он заметил сопровождавшему их Штассену: «Ты знаешь, сын человека, написавшего эту партитуру, может жениться только на очень красивой девушке». Штассену выпала честь стать дружкой жениха и сопровождать молодую пару во время ее поездки по железной дороге из Берлина в Байройт. Впоследствии художник описал эту поездку в своих воспоминаниях: «В Лейпциге ей принесли огромное количество цветов, потом весь вагон заполнили серые мундиры. Она ходила от одного купе к другому, раздавая цветы, а военные весело приветствовали прекрасную дарительницу». К сожалению, Клиндворты уже были не в состоянии приехать на бракосочетание в Байройт, но благодарили судьбу за то, что смогли дожить до этого дня. Клиндворт писал: «Потерянное нами отдано на алтарь любви – сыну Мастера, которому я обязан всем, что мне было дорого в жизни».

С ближайшего к Байройту вокзала в Ноймаркте Зигфрид доставил свою невесту в Ванфрид. Вечером того же дня там был дан праздничный ужин, во время которого жених исполнил несколько отрывков из оперы Во всем виноват Наперсток. Гражданский и церковный обряды бракосочетания состоялись на вилле Ванфрид в один день – 22 сентября. Помимо заключивших сделку чиновников, церковного настоятеля и двух свидетелей (Франца Штассена и Адольфа фон Гросса), на церемонии присутствовали только оказавшиеся поблизости родственники – Козима, Даниэла и Чемберлены, – а также прислуга. Устраивать свадебное торжество в военное время посчитали нецелесообразным. Зато после свадьбы молодые отправились в Дрезден, где Зигфрид дирижировал Медвежьей шкурой, а после спектакля был дан торжественный ужин почти на сто персон. О свадьбе в Байройте писала вся международная пресса, а английская газета Musical Courier вышла с сенсационным заголовком: «Свою настоящую Брюнгильду Зигфрид Вагнер нашел среди британок».

Глава 9. Смерть Изольды

Женитьба Зигфрида и появление в Ванфриде тихой, покорной девушки произвели на Козиму умиротворяющее воздействие. Она делилась своей радостью с подругой: «Когда я вижу в его апартаментах молодое, прелестное, образцово воспитанное нашим другом Клиндвортом существо, которое обладает всеми необходимыми для Зигфрида и соответствующими традициям нашего дома свойствами, мне кажется, что я грежу. Это огромное счастье, за которое я каждый день благодарю небо». Если бы она знала, как тяжело дается невестке ее покорность! Что касается Зигфрида, то, несмотря на свою деликатность и обходительность в общении с окружающими, он с юных лет был очень трудным и неуравновешенным человеком. Ему, воспитанному несколькими женщинами в осознании своей высокой миссии наследника Мастера, было нелегко свыкнуться с мыслью, что он не самый великий оперный композитор своего времени и многие коллеги-дирижеры превосходят его по своему таланту и известности. Руководство же байройтским предприятием досталось ему в наследство от родителей – покойного отца и отошедшей от дел состарившейся матери. Но острее всего он переживал свою идейную отсталость, которую прекрасно сознавала и Козима, сделавшая главным идеологом байройтского круга и первым апостолом созданной ею религии Хьюстона Стюарта Чемберлена. Хотя начало войны и женитьба значительно укрепили положение Зигфрида, который мог теперь не опасаться дальнейших нападок Гардена и смело смотреть в будущее в ожидании появления наследников, внезапный перерыв в проведении фестивалей и, соответственно, прекращение деятельности, к которой он привык на протяжении многих лет, выбили его из колеи. Он остался наедине со своим собственным творчеством и был вынужден доказывать свою самодостаточность как композитора.

Свадебное путешествие так и не состоялось. Молодожены отправились было на курорт Бад-Хомбург-фор-дер-Хёэ под Франкфуртом, где Зигфрид собирался заняться сочинением либретто очередной оперы, однако уже через несколько дней он внезапно прервал отдых, сославшись на то, что ему нужно срочно встретиться с дирижером Карлом Киттелем, чтобы обсудить с ним один клавираусцуг. Винифред оказалась в незнакомой обстановке Ванфрида раньше, чем она этого ожидала. Там у нее не было возможности жить со своим мужем отдельной семьей, и ей пришлось подчиниться выработанному за много лет распорядку, выполнения которого неукоснительно требовала вдова Мастера. О нем Винифред писала подруге: «Подъем в половине восьмого. В восемь часов завтрак, затем чтение вслух газеты Зигфриду…» Потом муж удалялся в свой холостяцкий дом, чтобы там спокойно поработать, «а я гуляла в саду или неподалеку от дома со свекровью». Эти прогулки были, судя по всему, непродолжительными, и она сопровождала Козиму на первых порах (пока та не перестала покидать дом и не начала выезжать, чтобы подышать свежим воздухом, в инвалидном кресле на балкон) в качестве поводыря, поскольку свекровь уже совсем плохо видела, но при этом была «слишком тщеславна, чтобы носить очки». Потом они посещали расположенную в подвале кухню, где молодая жена узнавала о требованиях Козимы к приготовлению пищи, когда та отдавала в ее присутствии распоряжения кухарке. На первых порах единственная обязанность молодой жены по домашнему хозяйству заключалась в протирании пыли, причем она делала это под пристальным наблюдением свекрови: «В то время это была обязанность нашего слуги. А он стоял в углу и ухмылялся, глядя, как мама следит за тем, чтобы я все сделала правильно». После того как Зигфрид заканчивал намеченную на день работу, они читали друг другу вслух или Винифред в присутствии мужа читала свекрови. После обеда снова гуляли или выезжали подышать свежим воздухом в ландо или автомобиле. В пять часов пили чай и принимали близких друзей, самыми старыми из которых были Адольф фон Гросс (с ним можно было также поговорить о делах) и Ганс фон Вольцоген. Заходил и осевший за несколько лет до того в Байройте Ганс Рихтер. Перед ужином работали с письмами, после еды еще немного гуляли. Потом Козима отправлялась на покой, и служанка обслуживала ее во время сложной процедуры отхода ко сну; при этом пожилая дама непременно выпивала бутылку пива, а наблюдавший за ней попугай воспроизводил бульканье жидкости. Когда Зигфрид удалялся в свой холостяцкий дом, чтобы поработать или пообщаться с друзьями, Козима совершенствовала языковые навыки невестки, диктуя ей по-французски письма своим дочерям, которые та должна была потом читать вслух. Ева и Даниэла также пытались учить ее ведению домашнего хозяйства, но это уже вызывало явное недовольство Винифред, и впоследствии она писала: «Я была убеждена, что разбираюсь в домашнем хозяйстве лучше сестер мужа, которые никогда не вдевали нитку в иголку». Вполне естественно, что она не могла дождаться, когда супруги Чемберлен уберутся из Ванфрида к себе: «Бедняги готовились к переезду уже на протяжении восьми лет и оставались в Ванфриде вместо того, чтобы жить в своем собственном восхитительном доме, только из-за мамы, а меня превозносили в качестве своего ангела-спасителя». У Евы действительно была в Ванфриде масса дел: помимо того, что она выполняла обязанности секретаря при матери, ей было поручено составление отчетов о состоянии здоровья Козимы для доктора Швенингера. При этом Чемберлены продолжали пристально следить за всеми посетителями Ванфрида и ограждать ее от нежелательных встреч и ненужной, с их точки зрения, информации. Ее здоровье в самом деле оставляло желать лучшего. У матери семейства часто случались судороги, сопровождаемые потерей сознания и головными болями. Ее также мучили слуховые галлюцинации, мерещилась громкая военная музыка.

Однако труднее всего для молодой невестки было привыкнуть к царившему в доме культу Рихарда Вагнера, который подразумевал соблюдение огромного количества писаных и неписаных правил, способных вызвать недоумение у нормального человека. В Ванфриде было множество предметов, например «очки Мастера», которые не изменили своего положения с момента его смерти и к которым никто не смел прикасаться. Не знавшая всех тонкостей поведения в этом доме, ставшего музеем и одновременно местом отправления культа, сформированного на протяжении жизни композитора и окончательно закрепленного в виде созданной Козимой и ее приближенными байройтской религии, Винифред порой попадала впросак – например, легкомысленно сев в «кресло Мастера», куда никто не решался садиться со времени его смерти. Вдобавок ей приходилось тщательно взвешивать каждое сказанное слово, поскольку существовали темы, которых нельзя было касаться, и имена, которые ни в коем случае нельзя было упоминать. В присутствии Козимы никто не смел произносить вслух имя Изольды, была также табуирована фамилия Верди. На Рождество 1915 года Винифред познакомилась еще с одной байройтской традицией, когда зашедший в гости Вольцоген развлекал семью чтением своего варианта известной сказки Еврей в терновнике из собрания братьев Гримм, где речь идет о том, как хитрый батрак одержал верх над «богатым евреем с длинной трясущейся бородой», заставив его к тому же плясать под свою волшебную скрипку. Редактор и издатель Байройтских листков знал, что́ выбрать из сокровищницы немецкого фольклора, чтобы доставить удовольствие своим друзьям. Присутствовавшие прекрасно поняли аллегорию: война, развязанная в результате закулисных происков мирового еврейства, непременно закончится победой немецкого оружия. В тот же вечер накануне семидесятивосьмилетия Козимы ее молодая невестка исполнила разученную на музыкальных занятиях рождественскую песню Stille Nacht, heilige Nacht («Тихая ночь, святая ночь») и сыграла на рояле хорал Лютера Vom Himmel hoch, da komm ich her («С высот небесных я схожу сюда»), текст которого, по ее словам, «на всякий случай прочитала Ева Чемберлен». Ева также прочла стихотворение Вольцогена Христос на войне.

В начале мая 1916 года некоторое облегчение принес переезд супругов Чемберлен в их особняк. По-видимому, его причиной стала обнаружившаяся беременность невестки, после чего Ева и ее муж сочли за лучшее освободить занимаемые ими помещения в Ванфриде. Разумеется, Ева продолжала ежедневно посещать семейную виллу и выполнять там обязанности секретаря при матери, но часть ее дел по хозяйству переложили на невестку. Поскольку работу по дому выполнял немалый штат слуг (Винифред писала, что в доме было «ужасающее количество прислуги», а именно: «…помимо многолетней горничной Козимы о нас заботились кухарка и помощница по кухне, личный слуга Зигфрида, исполнявший также обязанности кучера, две горничные и садовник со своим помощником»), Вагнерам не было необходимости работать самим, однако следовало за всем присматривать, а у состарившейся Козимы не было на это сил. При этом Винифред обнаружила недюжинные организаторские способности, особенно нужные в условиях связанных с войной экономических неурядиц, когда возникли трудности с продовольствием и топливом. Она, например, превратила в огород часть парка Ванфрида, по поводу чего некий возмущенный вагнерианец, перефразируя надпись Мастера на фронтоне виллы, писал: «Здесь, где мои мечты сбылись, кусты картошки разрослись». Когда же ближе к концу войны был введен строгий надзор за запасами продуктов у населения и в Ванфриде были обнаружены сверхнормативные запасы яиц, находившаяся на последней стадии беременности Винифред обратилась к жившему в Мюнхене профессору Швенингеру, чтобы тот дал медицинское заключение о необходимости дополнительного питания Козимы: «У нас хранится 500 штук яиц, из этих 500 от нас требуют сдать 265, поскольку по теперешним нормам до 31 марта положено 1 яйцо на человека в неделю. То есть до 31 марта 1917 года нам положено 245 яиц на 9 человек. Карточек на получение свежих яиц нам не дают». В связи с этим она просила подтвердить «необходимость увеличения еженедельной нормы яиц для мамы».