скачать книгу бесплатно
или предчувствие, что, когда придет час, ее
Белоснежные кони ринут
В ослепительную высоту.
Недаром Гумилев сказал однажды:
И ныне есть еще пророки,
Хотя упали алтари.
Пророк, он и встретил судьбу пророка в своем отечестве. Эпоха и общество, где он жил, далеко предпочитали Блока, бывшего ему прямым антиподом.
Очень непохожи эти два поэта, однако, современники и люди в точности той же самой среды: высшей интеллигенции, уходящей корнями в дворянство. С одной стороны – гениальная простота и ясность Гумилева: есть ли у него хоть одна непонятная строчка? С другой – завораживающее косноязычие Блока, почти никогда не выражающегося вразумительно. С одной – рассказы о рае, как бы по личному опыту; с другой – взгляд, обращенный во мрак и в пугающую бездну, даже когда глаза и подняты ввысь. Гумилев, подлинно православный по своим устремлениям, хорошо чувствовал темный, леденящий элемент у Блока. Отсюда, сперва, его сдержанные замечания о блоковском «сомнительном царстве», где живут болотный попик и карлик, убивающий детей, и где правит «Истерия, с ее слугой Алкоголем», а потом, много позже, горькая фраза о том, что Блок, своими «Двенадцатью», заново распял Христа и расстрелял Государя.
Умный и трезвый консерватор Гумилев органически противостоял бездумному и запутанному Блоку; оба были, бесспорным образом, вдохновлены, но – двумя разными стихиями: один – светлой и солнечной, другой – черной как ночь.
Из них двоих, Блоку вполне идет название декадента; но в применении к Гумилеву, а его к нему нередко прилепляют, – это слово звучит вовсе бессмысленно. Как же мыслимо называть «упадочником» человека, провозглашающего, равно в творчестве и в жизни, идеалы смелости и стойкости, служения долгу и веры в Бога, иначе говоря, воплощающего в себе законы рыцарства, в самом истинном значении этого термина?
Весть, с которой пришел к нам Гумилев, завет любви к родине и верности Божьей правде, осталась непонятой. Хотя, впрочем, его личный успех и был отнюдь не мал, особенно среди молодежи. Хотя созданная им школа явила себя куда более благотворной, чем влияние Блока, и произвела много талантливых стихотворцев, а подражатели ему появляются и сейчас, по ту и по эту сторону советских рубежей. Стоило бы еще и отметить ту высокую опенку, какую давали ему поэты столь от него отличные, но по-своему замечательные, как Цветаева и Есенин. Но поняты оказались только формальные приемы, а не суть того, что он имел сказать. Гумилев свою миссию запечатлел тогда кровью: более сильного аргумента не бывает.
Нетрудно угадать, кого из двоих признал бы своим преемником Пушкин, столь высоко ценивший точность описания и прозрачность мысли, или Лермонтов, с кем Гумилева, несомненно, соединяло особое родство духовного строя. В наши дни, мы, русские анти-большевики в СССР и в эмиграции, мало найдем опоры у Блока, – в жизни, впрочем, признавшего большевиков… которые затем ему заплатили, как всегда платит дьявол, разбитыми черепками; умерший в борьбе с коммунизмом, оставил нам самый действенный и яркий призыв к борьбе:
Сердце будет пламенем палимо
Вплоть до дня, когда взойдут, ясны,
Стены Нового Иерусалима
На полях моей родной страны.
Продолжение прежней несправедливости: в России сейчас Гумилев под запретом, а Блок заслужил себе почетное место в советском пантеоне. В эмиграции культ Блока благоговейно поддерживается, – хотя, как факт, в хвалебные ему песни здесь врываются нередко диссонансом крики протеста.
О Гумилеве же упорно продолжают молоть чепуху – и какую чепуху!
Болтают, будто он был малообразован. Тогда как вот что о нем сказал беспристрастный современник и знакомый, знаток французской литературы А. Я. Левинсон: «Я смог оценить … обширность знаний Гумилева в области европейской литературы». (Однако тот же Левинсон грубо ошибается, говоря, что Гумилеву не хватало чувства юмора: и забавные эпиграммы на разные случаи, как «Полковнику Белавенцу», и стихотворения, как «Либерия», явно свидетельствуют об обратном).
Этим знаниям, действительно, можно только изумляться. Ведь за строками Гумилева для того, кто способен их понимать, встают целые горы ссылок и намеков на французскую, старую и новую, и английскую литературу, на провансальских трубадуров, на античность, на кельтский и скандинавский эпос… Тут с ним может сравниться лишь Пушкин. Да еще надо прибавить обширные сведения Гумилева в сфере восточных литератур, – арабской, китайской, индийской, – в особенности же во всем, что касается Африки вообще и Абиссинии в частности: здесь он был одним из редких в России специалистов.
Но врут (иного слова не найдешь!) не только об его знаниях, а даже об его наружности, рисуя его чуть ли не уродом. Хотя – сохранились ведь портреты, а главное фотографии, каковые лгать не умеют, и по ним видно, что Гумилев вовсе не был особенно нехорош собою. Впрочем, вот как его описывает его невестка, понятно, близко его знавшая, каким он был в 1900 году:
«Вошел, ко мне молодой человек 22 лет, высокий, худощавый, очень гибкий, приветливый, с крупными чертами липа, с большими светло-синими, немного косившими глазами, с продолговатым овалом лица, с красивыми шатеновыми, гладко причесанными волосами, с чуть-чуть иронической улыбкой, с необыкновенно тонкими, красивыми белыми руками. Походка у него была мягкая, и корпус он держал чуть согнувши вперед. Одет он был элегантно».
Что сказать о безобразных карикатурах Гончаровой и Ларионова, которые Г. П. Струве[94 - Глеб Петрович Струве (1898–1985) – литературный критик, переводчик, поэт. Преподавал историю русской литературы в Лондонском университете, а также в университетах Канады и США.] приложил к своему изданию Гумилева? Может быть, они были набросаны в порядке дружеского шаржа, но, как источник информации, принимают чуть ли не характер клеветы. Гумилеву на них, между прочим, можно дать лет 70… Тогда как рядом – фотография этого самого времени, в военной форме, где мы видим мужественное, симпатичное лицо, которое трудно не назвать красивым…
О жизни Гумилева толкуют вкривь и вкось, но ничего, достойного осуждения, в ней не найти и в лупу: он вел себя всегда и везде безукоризненным джентльменом.
Стоит ли обсуждать советские и прочие обвинения его в империализме, колонизаторстве, чуть ли не жестокости? Это годится для тех, кто его не читал. Потому что это как раз одна из поражающих в нем вещей: христианская и человеческая жалость к врагу на войне, и умение видеть в любых дикарях, хотя бы в пигмеях и каннибалах Африки, во всем нам равных и близких людей.
Отметим, в заключение нашей статьи, что изо всех благоглупостей о Гумилеве, какие нам довелось читать, самую потрясающую и возмутительную формулировала некая эмигрантская поэтесса Татьяна Гнедич[95 - Татьяна Григорьевна Гнедич (1907–1976) – переводчица и поэтесса. В 1944 арестована, приговорена к 10 годам лагерей, в 1956 реабилитирована. Много лет преподавала художественный перевод. Самая известная работа – перевод поэмы Дж. Байрона «Дон Жуан».], заявившая, что «народный разум» де-мол Гумилеву «простил… мятежа бравурную затею!» Глазам трудно поверить… Смеем заверить эту, в остальном нам вовсе неизвестную даму, что нашему народу нечего прощать герою и мученику, погибшему за его честь и свободу, которому когда-нибудь, несомненно, немало памятников воздвигнется на необозримой Руси. Ну, а если верить в существование какого-то особого «советского» народа, неуклонно верного обожаемой компартии, то они как раз Гумилеву не простили и не простят. Для большевиков Гумилев был и остается грозным врагом, тем более страшным, что хотя они его и убили, а он, наперекор им, живет и будет жить.
«Русская жизнь», Сан-Франциско, 5 января 1974 г., № 7882, с. 3.
Драматургия Гумилева
Изданная в Ленинграде в 1990 году книга «Н. С. Гумилев. Драматические произведения. Переводы. Статьи» заполнила некоторый пробел. До сих пор пьесы Гумилева можно было найти (да и то не все) в полных собраниях его сочинений, вместе с его стихами и прозой, или, некоторые, отпечатанные отдельно. Здесь они собраны в один том в 400 страниц.
Среди театральных произведений этого выдающегося поэта выделяются три шедевра: «Гондла», «Дитя Аллаха» и «Отравленная туника». Из них трудно отдать предпочтение какому-либо одному; все замечательны. Мы бы, пожалуй, выбрали «Гондлу»; но это уж вопрос вкуса.
К блестящей тройке можно бы еще присоединить «Актеона», пьесу вполне законченную и отдельную, но уж очень миниатюрную.
Все остальное в данном сборнике стоит гораздо ниже по уровню. О «Дон Жуане в Египте» сам автор отзывается скептически. «Игра» вообще – одна сцена, а не драма или трагедия. Другие же представленные здесь вещи суть или шутки, или отрывки, не представляющие собою большой ценности.
Сюда же включены два больших перевода пера Гумилева: «Пиппа проходит» Р. Броунинга[96 - Роберт Браунинг (Robert Browning; 1812–1889) – английский поэт и драматург.] и «Полифем» А. Самена[97 - Альбер Самен (Albert Samain; 1858–1900) – французский поэт, издатель.]. Выполнены они с большим мастерством, но не очень характерны в том смысле, чтобы были созвучны духу нашего поэта. Хотя у Броунинга есть вещи, гораздо более близкие к гумилевскому складу души, как, скажем, «Граф Гизмонд».
Из второстепенных вещей, предназначенных для театра, можно, однако извлечь кое-какие наблюдения, существенные для характера музы «поэта дальних странствий».
Например, в прологе к «Дереву превращений» мы читаем:
Что много чудных стран на свете,
Но Индия чудесней всех,
– любопытное свидетельство горячего интереса, питавшегося Николаем Степановичем к юго-восточному региону, где ему, однако, никогда не довелось побывать.
Тут звучит эхо его обращения к Синей Звезде:
День, когда ты узнала впервые,
Что есть Индия, чудо чудес…
и упоминания в «Заблудившемся трамвае» о «вокзале, на котором можно в Индию Духа купить билет» (некоторые исследователи думают, что речь идет о Царскосельском вокзале, хорошо мне знакомом; но полагаю, что тут много чести для этой станции в бывшей императорской резиденции).
С другой стороны, «Красота Морни», от коей сохранился, фактически, только конспект, подтверждает увлечение Гумилева Ирландией, выразившееся уже прежде в «Гондле».
Относительно примечаний, сопровождающих в разбираемом сборнике произведения Гумилева, скажем, что они, в известной степени, повторяют ошибки, сделанные в американском издании Струве.
Вместо того чтобы учесть весьма обширные познания поэта в области истории и литературы, комментаторы пытаются свести все к каким-то более или менее случайно прочитанным им статьям или брошюрам. Это – совершенно ложный путь.
Однако, поразительно не то, что Гумилев превосходно знал судьбы и нравы средневековых Ирландии, Персии или Византии. Поразительно то, что он, вслед за Пушкиным, умеет стать то ирландцем, то персом, то византийцем, полностью входя в психологию и чувства своих персонажей.
Искреннее благочестие византийцев, причудливо соединявшееся с вероломством и жестокостью; христианские, миссионерские устремления, переплетенные с поэтической и героической атмосферой древнего Эрина; живописные эстетизм и эротика персидской старины выступают у него с такою яркостью, словно бы он сам являлся уроженцем этих далеких краев.
Не станем разбирать подробно предисловие к «Драматическим произведениям Гумилева», составленное Д. Золотницким. Его рассуждения об акмеизме принимают порою форму сомнительных мудрствований, а его попытки социального анализа «Гондлы» и других пьес, выдержанные в марксоидном духе, просто смешны.
В своем роде трогательно, что он (оно и понятно с точки зрения времени) старается оправдать Гумилева от сочувствия христианству и монархизму! Увы, усилия его тщетны: сии предосудительные взгляды настойчиво прут из каждой строки защищаемого им писателя…
Не свободны составители и от мелких ошибок. Например, поэтическая форма газелла не то же самое, что животное газель. Не следовало бы их смешивать.
«Наша страна», рубрика «Среди книг», Буэнос-Айрес, 12 июня 1999 г., № 2547–2548, с. 5.
Советская литература
«Подсоветский»
Авторы книги «Язык Русского Зарубежья» (Москва, 2001), Е. Земская и М. Гловинская, думают, что это слово имеет пейоративный, уничижительный смысл.
В этом они ошибаются.
В нашем, эмигрантском языке советский применяется или к людям пропитанным большевицким духом, или к официальным представителям коммунистических властей.
Тогда как подсоветский обозначает человека, волей-неволей живущего в СССР, но – предположительно или определенно – установленному там строю не сочувствующего, активно с ним не связанного.
Естественно, по отношению к первым мы не испытывали никакой симпатии, тогда как вторым сочувствовали.
В известной мере, данные понятия не потеряли значения и сейчас: есть на территории «бывшего СССР» особы, продолжающие культ большевизма (хотя бы и в несколько модифицированной форме, как национал-большевики) и есть те, кто советскую систему решительно отвергает.
«Наша страна», рубрика «Языковые уродства», Буэнос-Айрес, 30 ноября 2002 г., № 2725–2726, с. 5.
Авгиевы конюшни
Несмотря на приход к власти большевиков, 20-е годы в России характеризуются, в сфере печати и литературы, большим разнообразием. Выходило множество журналов, еженедельных и ежемесячных, различного типа. Трудно было бы их и перечислить…
В числе приключенческих были два «Вокруг Света», московское и ленинградское, «Всемирный Следопыт», более серьезный «Мир Приключений» и целый ряд других с литературным, политическим, иногда более или менее бульварным уклоном: «30 Дней», «Экран», «Прожектор»; имелись и юмористические, помимо наиболее прочного и пережившего прочих «Крокодила».
Переводились, переиздавались и издавались иностранные авторы – Вальтер Скотт, Жюль Верн, Герберт Уэллс, Джозеф Конрад, Фенимор Купер, Роберт Льюис Стивенсон, Джек Лондон, Артур Конан Дойл, Райдер Хаггард[98 - Генри Райдер Хаггард (Sir Henry Rider Haggard; 1856–1925) – английский писатель, юрист. Автор популярных приключенческой романов.]; притом в хороших переводах, – над которыми работала старая интеллигенция, «бывшие люди», не находившие себе часто иного применения.
Не будем тут заниматься высокой литературой; в ней, в частности в сфере поэзии, шла ожесточенная борьба новых, советизированных, группировок; а подлинные большие поэты истреблялись и сходили со сцены: Гумилев был расстрелян, Блок умер с голоду, Есенин покончил с собой… Впрочем, насчет кровавой ликвидации крестьянских поэтов, включая и стопроцентно красных, – отсылаем к исследованиям Куняева в «Нашем Современнике»: там можно найти десятки, если не сотни, имен стихотворцев из народа с трагической судьбой.
Такое положение длилось до примерно 29-го года. Потом, и с наступлением зловещих 30-х все изменилось.
Журналы позакрывались, переводы больше не публиковались (кроме целиком созвучных коммунизму западных писателей, с ними, положим, нередко возникали неожиданные и неприятные неувязки; но сейчас в это вдаваться не станем).
Удобнее всего проследить перемену тона на творчестве относительно второстепенных подсоветских авторов, как В. Инбер[99 - Вера Михайловна Инбер (1890–1972) – поэтесса, переводчица, журналистка.], М. Шагинян[100 - Мариэтта Сергеевна Шагинян (1888–1982) – писательница, поэтесса, журналист.], Л. Никулин[101 - Лев Вениаминович Олькеницкий (псевд. Никулин; 1891–1967) – писатель, поэт и драматург, журналист.], людей вполне культурных, знавших жизнь за границей, – если до того они писали, возможно и не искренне, но живо и ярко, – потом начинает литься из-под их перьев серая жвачка.
Воцаряется деревянный язык, суть которого в повторении последних высказываний Сталина (или меньших вождей; но это уж было рискованно, и порою кончалось плохо). Все то, что отражало какую-то другую идеологию (не дай Бог, скажем, религиозную или патриотическую!) ставилось неизменно в кавычки (этот прием, правда, был не нов, и уже в 20-е годы широко представлен).
Вот когда пал на русскую литературу истинный железный занавес! Вот когда она стала, перефразируя название «Империи Зла», литературой лжи! Солженицын правильно резюмировал рождавшийся тогда соцреализм как принесение пишущими клятвы об отречении от истины.
Читать все это, эту, как выразился кто-то из диссидентов, «отъеготину» было нестерпимо… Хотелось сказать: «пропагандируйте ваши идеи, раз иначе не можете; но – сколько-то интересно, сколько-то правдоподобно или художественно». Так нет! Изображались сплошные марионетки: злодеи-вредители, насквозь преступные заграничные капиталисты, на 100 % верные режиму советские граждане. И этой вот макулатуры, включая все отрасли науки, захламленные той же идеологией и теми же приемами, накопились несметные горы. Позже возникали просветы, «оттепели» – и снова тонуло все в прежнем болоте. Десятилетия и десятилетия, равно и честные и бессовестные литераторы занимались, – иногда с немалым мастерством! – делом обмана и подлога.
Что делать с их произведениями? Как исправлять содеянное ими зло? Пусть читатели ответят: я не умею!
«Наша страна», рубрика «Миражи современности», Буэнос-Айрес, 11 сентября 1999 г., № 2559–2560, с. 1.
Что с нею делать
Имею в виду советскую литературу сталинского периода, насквозь проникнутую социалистическим реализмом и культом личности.
А соцреализм, как правильно подметил Солженицын, означал отречение от истины.
В защиту печатавшегося в СССР в 20-е годы можно многое сказать. С одной стороны, переводилось много иностранных книг, ничем не связанных с марксизмом и коммунизмом. С другой, и в продукции русских авторов была некоторая свобода, а оттого в них пробивался порою и талант.
А, кроме того, даже безусловно глупое и вредное представляло собою, в некоторой части, искреннее выражение чувств сочинителей.
Нет основания сомневаться в подлинности воззрений и настроений Блока, – который за них дорого и расплатился. Тем более всерьез могли верить в коммунизм люди нового тогда поколения, комсомольская молодежь. Но все это к наступлению 30-х годов угасло и испарилось. Стала царствовать прямая ложь, определявшаяся карьеризмом.
С тех пор, и до времен перестройки, когда стали появляться ростки правды, – основная масса подсоветской литературы состояла из серой халтуры и порою ловкой, даже талантливой лжи.
Исключения, как Солоухин, были редкими. Можно было, – с трудом, – уйти от вранья, если писать только о природе, как Пришвин; можно было вставлять кусочки правды в романы на требуемую тему, как Панова в «Спутниках» (и многих других своих вещах), можно было кое-что правдиво рассказать о войне. И только.
Спрашиваешь себя: а ведь все это фальшивое чтиво наверно занимает основное место в провинциальных, тем более деревенских библиотеках? И в какой-то степени продолжает отравлять и деформировать души наивных потребителей, включая детей и подростков.
Вот потому я и думаю о том: что же с этим добром надо сделать?
«Наша страна», рубрика «Миражи современности», Буэнос-Айрес, 24 мая 1997 г., № 2441–2442, с. 1.
Правые и левые в литературе
В разных странах в разные эпохи, в том числе и в России, успех левых группировок нередко определялся тем, что к ним примыкали талантливые деятели культуры, в первую очередь литературы.
Раскладка сил в данный момент им в этой области не благоприятствует.
Окидывая взором теперешнюю подсоветскую (или как прикажете ее называть? бывшую подсоветскую?) литературу, мы видим, что все даровитое сконцентрировалось там в правом стане: Солоухин, Распутин, Астафьев, Белов, Можаев, словом, так называемые «деревенщики».
Не будем говорить о поэтах, – их уж очень сейчас много; но и с ними, в целом, картина примерно та же.
А налево остаются фигуры «другой прозы», вроде Т. Толстой и Л. Петрушевской. Больше-то, вроде, похвалиться нечем.
А из этих дам сделать больших писателей, – никак не выходит (и не выйдет!). Типичные модные пустышки!
Иное бы дело А. Рыбаков, автор «Детей Арбата». Но его, похоже, как раз левые не принимают и жестоко критикуют. Да и за дело, – с их точки зрения, – выводы из его трилогии (еще не законченной) тянут определенно направо (каковы бы ни были его личные убеждения, о которых здесь судить не беремся).
Конечные выводы сделает история. Но факты-то налицо; и трудно было бы отрицать их значительность.
«Наша страна», рубрика «Миражи современности», Буэнос-Айрес, 18 декабря 1993 г., № 2263, с. 2.
Скат в бездну
Человек несовершенен. Но в нем живет стремление к совершенству, к чему-то лучшему. Это и есть то, что в старые годы называли «искрой Божией».
Но быть, сделаться лучше – всегда трудно. А в земной природе человека заключены темные страсти, искушения греха. Поэтому многие сворачивают с верного пути вверх на другой, куда более легкий, но в конечном счете всегда гибельный – вниз.
Большинство религий, даже примитивных, учили всегда добру и предостерегали ото зла. Тому же учили прежние мудрецы и философы.
Но все это переменилось в наше страшное время, – с недавних сравнительно пор. Теперь стало модным и все больше становится обязательным сводить людскую природу к набору животных инстинктов, а порывы к бескорыстию, благородству, милосердию, объяснять иллюзиями или подспудно теми же инстинктами, – если уж нельзя какими-либо корыстными расчетами.
Нынешние литература и еще хуже радио, телевидение, пресса направлены именно в такую сторону. Философы и мыслители услужливо доказывают, что все дозволено, что все относительно и условно, что, на самом деле, нету разницы между грехом и праведностью, пороком и добродетелью.
Противиться этим внушениям становится все тяжелее для обычного человека. Хорошо если у него от природы развито чувство справедливости, если он наделен чуткой и строгой совестью! Тогда он улавливает ложь, непроизвольно осуждает и отталкивает жестокость, чувствует отвращение перед лицом извращения. Однако такую борьбу вести нелегко, и не каждому дано в ней побеждать.
А религии, и христианство в особенности, все дальше отступают под напором современных средств внушения, – диктуемых кем?!
Можно понять выгоду и отсюда соблазн, лежащие в основе деятельности журналистов, актеров, предпринимателей всякого рода. А только спрашиваешь себя: кто за ними стоит? Какая сила ими управляет и их толкает творить страшное, непоправимое дело разложения человеческого сознания?
В России наблюдаются теперь патологическое, ненормальное и болезненное увлечение сквернословием; издаются специальные словари неприличных слов, о них пишут статьи и исследования; их употребление в литературе стало считаться не только допустимым, но даже необходимым.
