скачать книгу бесплатно
Это вот есть проклятое наследие большевизма, породившего оскотинение русского народа и других народов бывшей Российской Империи. Это есть позор и мерзость! И если мы не сумеем их искоренить, – никогда мы не исцелимся от язв, завещанных нам преступным режимом, царствовавшим почти сто лет на просторах нашей несчастной родины.
Отражением упомянутых выше процессов является статья Д. Ткачева «Бесценная лексика» в «Московском Комсомольце» (ну и названьице!) от 30 мая сего года; а еще больше – напечатанное там же интервью с писателем В. Сорокиным под заглавием, которое мне стыдно цитировать: «Литератор без мата как пианист с девятью пальцами».
Выскажу прямо свое мнение: человек, употребляющий безобразные похабные выражения, не достоин имени русского интеллигента; недостоин и названия джентльмен, в том смысле, в каком оно издавна существовало в русском языке.
Я это говорю о мужчинах. А уж женщина, способная пользоваться подобной лексикой, не заслуживает вообще и имени человеческой особи; она есть грязное животное, к которому порядочным людям не надлежит прикасаться.
Осквернение же русской литературы, – в прежние, царские времена справедливо расценивавшейся как глубоко целомудренная, – есть черное злодеяние, за которое совершающие его должны бы быть строго наказаны.
А уж мириться с этим, подражать этому, – мы, кому выпало на долю счастье или несчастье пребывать за границей и не быть втянутым в происходящее в Империи Зла, не имеем морального права и не смеем ни при каких обстоятельствах.
Таким смрадным гадостям мы обязаны сказать самое решительное «Нет!» На сегодня, и еще больше – на будущее.
«Наша страна», рубрика «Миражи современности», Буэнос-Айрес, 15 сентября 2001 г., № 2665–2666, с. 1.
Спрос и потребление
Эрефийские газеты и особенно журналы переполнены сильно уже набившими нам оскомину хихиканиями о том, что, мол, глупая читательская публика предпочитает детективные и приключенческие книги, а серьезной литературой больше не интересуется.
В царские, скажем, времена все культурные люди читали тогдашних солидных писателей, таких как Достоевский, Тургенев или Лев Толстой. Да их и не только в России читали: в переводах они покорили западную интеллигенцию тоже.
И та же русская публика читала западных писателей, – Джека Лондона, Райдера Хаггарда, Конан Дойля, Мориса Леблана[102 - Морис Леблан (Maurice-Marie-Emile Leblanc; 1864–1941) – французский писатель. Автор романов о сыщике Арсене Люпене.], Луи Жаколио[103 - Луи Жаколио (Louis Jacolliot; 1837–1890) – французский писатель. Много путешествовал и жил в Океании, Индии, Индокитае. Автор многочисленных приключенческих и научно-популярных книг.]; которые были ей доступны в хороших переводах (а не в скверных нынешних) и в подлиннике – поскольку тогдашний интеллигент, скорее как правило, чем как исключение, владел двумя-тремя (нередко и больше) иностранными языками.
Теперешняя литература, претендующая на роль прежней классической, на две третьих состоит из порнографии типа всяческих Лимоновых и Медведевых.
Другие (а иногда те же самые) авторы занимаются постмодернистскими (как они полагают) опытами, превращающими их сочинения в бред (иногда больной и почти всегда отталкивающий).
Талантливых прозаиков можно перечесть по пальцам (а поэтов – менее чем по пяти пальцам; да и то – при большом снисхождении). Притом, с большой грустью отметим, что многие из самых лучших писателей сошли за последнее время в могилу.
Почему же удивляться, что публика предпочитает то, что называется легкой литературой (или, в глазах снобов, чтивом или прочими уничижительными терминами)? Тем более что – и этому можно только порадоваться – в этой области появилась целая плеяда одаренных, иногда блестящих писателей.
Вообще же, поскольку в Эрефии теперь царит капитализм, посоветуем литераторам, – и особенно критикам, – примириться с законом конкуренции: читается (и покупается) то, что больше нравится.
«Наша страна», рубрика «Миражи современности», Буэнос-Айрес, 2 ноября 2002 г., № 2721–2722, с. 1.
Тяга к пустоте
Каким, в представлении постсоветских критиков и литераторов, должен быть серьезный, полноценный роман?
Он ни в коем случае не должен быть интересным. Нежелательно, чтобы он имел сюжет, фабулу. Не нужно, чтобы в нем появлялись сильные, оригинальные характеры. И уж во всяком случае недопустимы в нем какие-либо моральные идеи и положительные образы!
А чем же заполнять место? Универсальное средство – порнуха. Она всегда кстати; а вот без нее, вроде бы, обходиться даже и нельзя. Как бы даже и неприлично. Только вот беда: ведь получается нечто однообразное и монотонное.
Все, что в области похаби можно сказать, уже сказано, а нового ничего не придумаешь (или, по крайней мере, не удастся придумать).
Так ничего! Есть и другой еще путь. Изображать физические страдания, мучительные и унизительные, с изобилием физиологических подробностей, в том числе старческие недуги, телесные и психические деградации.
Притом – не обязательно человеческие. Годятся и животные. В первую очередь почему-то собаки; но по крайности хотя бы и кошки, да и все разновидности четвероногих.
На кого сии тошнотворные описания рассчитаны? Очевидно, на людей с сильно развитым чувством садизма.
Но ведь не из них состоит большинство читающей публики.
Чем и объясняется небывалый взлет в Эрефии детективного и так называемого готического жанра. А это вызывает у официальных критиков ярость. Особенно жестокую против подлинно талантливых писателей. Куда бы еще Маринина, но скажем Акунина или Лукьяненко, – их бездарными никак не назовешь.
И от их успеха серьезные литераторы громко скрежещут зубами. Ибо в них говорит извечное и одно из сильнейших в человеческой натуре, – и, между прочим, в области литературы, – чувство: зависть.
А чем их утешить? Не видим. Да и стоит ли пытаться?
«Наша страна», рубрика «Мысли о литературе», Буэнос-Айрес, 13 января 2007 г., № 2811, с. 4.
Кризис литературы
Из бывшего СССР несутся жалобы, которым иногда вторит и эмиграция, на то, что там публика увлекается детективной литературой, вместо, мол, того, чтобы читать более серьезную, и что, мол, это расшатывает у потребителей моральные основы.
Вопли эти чрезмерны и не очень справедливы.
Причину происходящего понять легко. Во времена твердокаменного большевизма подобная беллетристика находилась под запретом, а запретный плод сладок.
Кроме того, именно этот сорт книг помогает забывать о заботах и неприятностях повседневной жизни, – а тех и других у обитателей России сегодня хватает.
Но главное, против какой разновидности литературы направлен протест сих ревнителей нравственности?
Настоящая, так сказать, классическая детективная литература, под пером Конан Дойля, Честертона и даже гораздо менее глубокой Агаты Кристи, всегда проводила мысль, что преступление есть зло, притом обычно роковое и для самих преступников и призывала к борьбе против нарушителей закона. С тою, однако, оговоркой, что, если закон слишком жесток или несправедлив, можно его и обойти.
Такая литература никак нравственности подорвать не может. Скорее наоборот.
Отметим еще, что перечисленные выше авторы, и многие их последователи, писали отличным английским языком, часто с проницательным психологическим анализом и, в целом, на уровне хорошего вкуса.
Если теперь переводят и распространяют, под общим именем детективной литературы, американскую халтуру с мордобоем, совокуплениями и убийствами на каждой странице, и притом в скверных, часто безграмотных переводах, это уже совсем иной вопрос.
Этого типа произведения, конечно, пользы не приносят.
Но, опять же, какие книги может им теперешняя постсоветская продукция противопоставить?
Сочинения школы «другой прозы» в стиле Л. Петрушевской и иже с нею, несомненно, куда еще вреднее для впечатлительного читателя!
Литература, как, впрочем, и кино, и театр наших дней в России (да и в копируемых ею Соединенных Штатах), которые критики метко называют чернухой и порнухой, безусловно, не лучше никак.
А романов или рассказов, несущих в себе положительный заряд, в море нынешней российской книгопродукции почти что не видно!
В общем, чем обрушиваться на читателей, выбирающих де не то, что нужно, следовало бы обращать упреки к писателям, не умеющим пока что преодолеть общий кризис культуры, обрушившийся на нашу родину после ликвидации большевизма, произведенной не совсем так, как бы нужно, и потому приведшей к неожиданным ни для кого результатам.
«Наша страна», Буэнос-Айрес, 11 октября 1997 г., № 2461–2462, с. 3.
Художественная литература
Ч. Де Габриак «Исповедь» (Москва, 1999). Л. Агеева «Неразгаданная Черубиина» (Москва, 2006)
Если кого из наших читателей интересует жизнь и творчество Е. Дмитриевой, он может найти в этих двух книгах, изданных в Москве, подробные о ней сведения.
Напомним: она, приняв имя Черубина де Габриак, якобы франко-испанской аристократки, мистифицировала в 1909 году редакцию петербургского журнала «Аполлон», посылая туда стихи в романтико-мистическом роде, имитируя католическую религиозность.
Обман был раскрыт, но привел к дуэли между Гумилевым и Волошиным, по счастью не принесшей вреда ни тому, ни другому.
В первой из двух рецензируемых тут книг приводятся полностью ее стихи, кажущиеся теперь бледными и фальшивыми, поскольку с них сдернут ореол таинственности.
Удивляет деланность и неубедительность псевдоиспанской их атмосферы, поскольку Дмитриева вроде бы была по образованию испанисткой; даже имя Черубина звучит неестественно.
Из ее сообщаемой нам во второй книге Агеевой биографии, Елизавета Ивановна Дмитриева, позже по мужу Васильева, встает в мало привлекательном свете. Изломанная и неуравновешенная женщина со склонностями к мифомании.
То, что из-за нее рисковали жизнью два поэта – один гениальный, Гумилев, второй талантливый, Волошин, нельзя не считать за серьезный грех.
Трудно не удивляться, что Гумилев был в нее сильно влюблен и даже делал ей предложение (хотя еще до поединка в ней полностью разочаровался).
Она же тем временем держала про запас жениха, за которого потом и вышла замуж, инженера-гидролога Всеволода Васильева.
После разоблачения, перестав быть Черубиной, она уехала с супругом в Среднюю Азию, баловалась теософией, при советской власти писала стихи в китайском жанре и издала биографию Миклухи-Маклая (не то, чтобы дурную, но в целом посредственную) «Человек с Луны».
Можно отметить еще, что она, в сотрудничестве с Маршаком, сочиняла одно время пьесы для детского театра.
Смерть застала ее в Ташкенте в 1928 году.
С немалым удивлением узнаю, из «Исповеди» и из «Неразгаданной Черубины», что к числу близких друзей и участников антропософского кружка в последние годы ее жизни принадлежал профессор Александр Александрович Смирнов[104 - Александр Александрович Смирнов (1883–1962) – литературовед, литературный критик, театровед, переводчик. Основоположник советской кельтологии.], кельтолог и медиевист, под руководством которого я собирался когда-то, окончив ЛГУ, писать работу о Кальдероне!
«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 23 мая 2009 г., № 2868, с. 4.
М. Петровых. «Прикосновение ветра» (Москва, 2000)
Оформление сборника подсоветской поэтессы, о которой мы знаем, что она была в близкой дружбе с Мандельштамом и с Ахматовой, оставляет у нас сильное чувство неудовлетворения.
Его бы следовало снабдить обстоятельными примечаниями; а вместо того, нам даются, в предисловии А. Гелескула, только самые общие и краткие сведения об ее биографии. Указана, например, дата ее рождения, – 1908, – но не дата ее смерти (1979). И ничего не сообщается об ее жизни!
А это именно в данном случае неприятно: ее лирика – интимная, личная; явно связанная с событиями ее существования. Нам же даже не говорится, была ли она замужем и за кем? Во всяком случае, у нее была дочь (о которой она сама в стихах и в письмах упоминает). И была какая-то тяжелая трагедия в области любви, без понимания коей читаешь ее стихи как бы вслепую.
Хорошо, когда она сама посвящает стихи М. Ц. (т. е. Марине Цветаевой) или прямо Ахматовой, или, когда назван Волошин. А вот любопытно бы узнать, к кому конкретно обращены ее разоблачительные, убийственные стихотворения, со словами, скажем:
Он хвастун и жалкий враль.
Примиряться с ним – позор.
Ты затаился, ты не сказался,
К запретным темам не прикасался…
И неизбежно придет возмездье —
Исчезнет слава с тобою вместе.
В целом, мы ясно чувствуем, что поэтесса была жертвой своего времени, не менее страдальческой, чем погибшие в лагере или у стенки. В страшные годы ей пришлось жить! Только и можно было писать для себя, – или, как она, делать переводы чужих произведений. Потому она почти и не издавалась (вышла, пока она еще жила, лишь одна книга).
Зато словно сегодня к нам обращены ее леденящие строки:
А нас еще ведь спросят – как могли вы
Терпеть такое, как молчать могли?
Или ее завет поэтам:
О нет, покуда живы,
Запечатлеть должны вы…
Невиданной эпохи
Невиданный размах,
Ее ночные вздохи
И застарелый страх.
Зато о себе она имела полное право воскликнуть:
О Господи мой Боже, не напрасно
Правдивой создал ты меня и ясной.
И:
Да, я горжусь, что могла ни на волос
Не покривить ни единой строкой.
Значительная часть книги отведена переписке Петровых с болгарским поэтом А. Далчевым[105 - Атанас Христов Далчев (1904–1978) – болгарский поэт, переводчик.] (но почему только с ним, а не с кем другим?) и переводы из его творчества (опять же: почему нет образцов ее переводов из других поэтов? Она переводила, видимо, главным образом славянских и армянских).
В воспроизведенных здесь письмах много ее интересных суждений о поэтах и писателях. Процитируем некоторые; по поводу эссе Т. Манна о Чехове, она говорит: «Его мысль, что Чехова ставят ниже Толстого и Достоевского только потому, что Чехов писал маленькие рассказы, слишком уж наивна. Конечно, не потому. А потому, что масштабы нравственных размышлений неизмеримы. Чехов жил вне Бога, а Толстой и Достоевский вне Бога не жили. Так или иначе, но понятие о высшем начале всегда присутствует в их творениях». Или, о нем же, в другом месте: «Вот что я думаю о Чехове: он был велик, когда писал о первозданном: о природе; о простонародье (мужики и бабы); о детях; о животных. Когда же Чехов писал об интеллигенции, полуинтеллигенции, мещанстве – он был зол, жесток необъяснимо. А ведь и в этих сословиях – люди же, и много прекрасных».
Здесь позволим себе одну оговорку, в защиту Антона Павловича: в рассказе «Поленька» он вот и дал пример истинного благородства, воплощенного в полуинтеллигенте, – продавце в галантерейном магазине. Но верно, что это у него скорее исключение, и даже из редких.
Еще из ее мыслей о Чехове: «Разумеется, он не был антиклерикалом. И все же, по-моему, он жил вне Бога. А Иван Карамазов с его бунтом – Бога признавал, ведь нельзя бунтовать против того, чего нет».
И вот о других писателях: «По-моему, без Пушкина жить невозможно. И на душе всегда легче, когда он рядом. А гениально у него все». – «Что же касается размышлений о жизни, проницательности, всегда поражает: насколько Пушкин и Достоевский были проницательнее Льва Николаевича Толстого». – «Бесконечно жаль, что Лермонтов погиб таким молодым, погиб так бессмысленно и случайно. Баратынского я очень люблю, но еще больше люблю любовь к нему Пушкина».
«Да, Пушкин – сама гармония. И подражать ему – невозможно. Блок, при всем своем уме сделал большую глупость – попробовал подражать Пушкину в поэме “Возмездие” и – провалился, я считаю эту вещь исключительно слабой… Да, при всей несхожести (и схожести, ибо для каждого, для обоих вопрос нравственного становления человека был главнейшим), Достоевский и Толстой любили и ценили Пушкина превыше всего, и он был для них самым главным и самым нужным». – «Многие люди говорят “люблю Пушкина” автоматически. А, по-моему, любить – это значит постоянно читать, не расставаться».
«Вот Вы написали о Гоголе всего несколько слов, но, пожалуй, самых главных, самых верных – “необыкновенный и страшный писатель”. Да, именно так. Невероятный. Мне иногда кажется, что он самого себя боялся. И вы совершенно правы, что реалистические произведения Гоголя не менее фантастичны и страшны, чем такие, как “Вий”. Да и был ли Гоголь когда-нибудь тем, что называется “реалистический писатель”».
Возвращаясь к стихам, закончим отрывком из стихотворения «Плачь китежанки», где Петровых любопытным образом сближается с Есениным:
Боже правый, ты видишь
Эту злую невзгоду.
Ненаглядный мой Китеж
Погружается в воду.
Ах, как хорошо это чувство знакомо нам всем, кому довелось доподлинно быть «детьми страшных лет России»!
Подлинно страшных, а не тех, которые всуе называл так Блок…
