Наполеонов обоз. Книга 1. Рябиновый клин

– Привези девочку… – стонала та… – То ж не наказание, то дар… Я передать его должна. Меня и отпустят…

Бабушка молча поворачивалась и уходила.

Наконец устала Устя умирать. С утра велела – не входить. Но к вечеру бабушка заглянула: всё ж человек, душа не чужая, а что она в своей жизни творила, какие преступала черты, – пусть с нейтам по строгости разбираются. Здесь-то отпеть-схоронить надо, как меж людьми положено.

Заглянула, спросила:

– Ну как ты?

Устя блаженно вытянулась, ясно проговорила:

– Белые лошади… Белые лошади…

И минут через пять затихла.

Так Надежда и не стала ведьмой. А у них ведь как, поясняла баба Маня: они непременно должны через поколение в семье передать своё ведовство.

– Почему ж ты за мной не съездила? – укоряла она бабку потом уже, гораздо позже. – Я бы сейчас людей лечила.

– И всю жизнь – одна? – вскидывалась -бабка.

– А я и так одна…

* * *

…Что опять же не вполне соответствует действительности! Ведь у Надежды как-никак Лёшик есть – высокий и красивый и, главное, талантливый ко всем искусствам юноша, которого она справедливо называет «сынок», хотя, строго говоря, Лёшик ей не сыном приходится, а племянником. Ну и что с того? Родной племянник, разве ж это не ближайшая кровинушка, особенно если учесть, сколько сил, лет да и денег в него угрохано! Взять его однокомнатную квартиру на улице Усиевича, так вовремя прикупленную Надеждой на последнюю заначку от её отважной и лихой книжной деятельности в конце девяностых.

Обретение Лёшика – это долгая и далёкая история, которая никуда не денется и прозвучит в своё время.

Но не сейчас…

Не сейчас, когда мы обозреваем окрестности и любуемся разными видами, – как любовалась ими Надежда, впервые оказавшись в Боровске и увидев эти холмистые-волнистые улицы, до боли в груди напомнившие родные Вязники.

С первого взгляда, с первой минуты всё вокруг как-то сладко на сердце ложилось: и мощная белая стена древнего Пафнутьева монастыря, и заповедный монастырский парк, и купола-колокольни церквей, и старинные резные наличники на окнах и, главное, разрисованные каким-то местным художником бросовые городские поверхности: слепые стены, забитые фанерой мёртвые окна, кирпичные задворки, торцы гаражей… Всё, что должно было город уродовать, стараниями и воображением художника стало его украшением и гордостью.

При взгляде на эти воздушные фрески казалось, что город сам выходит тебе навстречу, раскладывает товар, как ушлый коробейник – не хвастаясь, но показывая и незаметно тем завлекая. Всё было странно и прекрасно: тут прямо на вас с белёной стены заколоченного дома летела по-над куполами и холмами тройка белых рысаков, там – смиренно-чинные монахи сидели за столом, попивая чай; Циолковский, присев на скамейку, поигрывал тросточкой, сквозь круглые очки глядя на прохожих, бредущих под горку… А из окна типового двухэтажного дома шестидесятых годов – надменная, белолицая, в высоком кокошнике – смотрела на сегодняшних людей боярыня Морозова…

Но главное: из-за этих крутобёдрых, крутоспинных и угловатых улиц весь город казался чуть сдвинутым, неустойчивым, слегка нереальным; хотелось его подправить-подкрепить обеими руками, хотелось листать его, узнавать, завернуть ещё за угол, одолеть ещё горку-другую.

Надежда немедленно влюбилась в этот город, расписной, как платок, проросший зрячим прошлым сквозь слепое настоящее. Гораздо позже, оказавшись владелицей деревенской усадьбы, она разошлась-расходилась пешкомпо своей вотчине, рассмотрев все картины-фрески в ближних храмах; подробно исколесила окрестности со всеми их (заглянем в путеводитель): «природными объектами, такими, как река Протва, речка Текижа и другие речушки и ручьи, городской сосновый бор, овраги, родники, пойменные луга, озёра и болота, с присущей им уникальной растительностью».

Всё справедливо. И всё наверняка можно найти в любом уголке России: и пойменные луга, и озёра, и болота с присущей им, и так далее. Почему же именно – Боровск, это гнездо староверов, эта древняя утробная сырость ельника, солнечная вязь и смолистый запах могучих сосновых стволов, выплетающих в песчаной почве змеиные узоры корневищ? Почему так пришёлся ей именно этот город – ямищи в асфальте, площадь Ленина, скудный рынок и пропахшая волглым старьём антикварная лавка в подвале?

Просто с отвалом Лёшика и категорическим его запретом «появляться в моей келье» Надежду посетила самая банальная хандра. Всю жизнь она презирала это непродуктивное состояние, считая его уделом слабых, неталантливых, скучных и безыдейных (в смысле, без всяких идей в башке) личностей. У неё-то самой идеи, особенно в молодости, кипели в котелке до страшной температуры. Стать ведьмой, конечно, не получилось, но с детства Надежда обладала удивительнымчутьём на момент. И прежде всего это касалось деловой, очень земной и практичной стороны жизни. В первую очередь – денег, которые представлялись ей некой живой субстанцией: они текли или стопорились, пузырясь в запруде; хлестали фонтанной струёй в ранние годы отчаянных книжных прибылей; требовали внимания, ухаживания, глубоких раздумий и не прощали легкомыслия или высокомерия.

Возможно, ожили и проросли в её крови гены далёких кряжистых прасолов-гуртовщиков, что изъяснялись на своём кантюжном языке, оставив в роду пословицу: «Проначишь трафи́лку, проначишь и хруст». В молодости Надежда удивлялась, когда её просили «перевести эту белиберду на русский язык». Поясняла: «Так это ж самый русский язык и есть!» И правда, что здесь непонятного – данную пословицу и Даль приводит в своём словаре: проиграешь, мол, копейку, проиграешь и рубль. Держись, кантюжник, за копейку – вот в чём смысл. А рубль у Надежды в семье так и называли: «хруст». «Пап, дай хрустик!» – клянчила шёпотом Надюшка. «Держи, ангел мой», – шёпотом же отвечал тот, боязливо оглядываясь, точно не из собственного кармана мелкую бумажку доставал, а делился ворованным (прижимистая мать баловства не одобряла).

Словом, именно в деловой сфере неким удивительным образом в Надежде сочетались дедовы озарения и жёсткая ведьминская хватка бабы Усти. Мгновенные решения, диковатые и необъяснимые на сторонний взгляд, являлись ей по-разному: порой во сне, порой убедительно яркой фразой, внезапно произнесённой кем-то прямо в уши. Бывало, рискованные операции – на самом краю, по-над пропастью – она совершалапросто так, и лишь когда очередной последний день Пномпеня обрушивал на многострадальное население России обломки финансовых надежд и усилий, и плач на реках вавилонских оглашал окрестности страны, она задумывалась над своими спонтанными действиями и аж притихала: брала три дня отпуску, сидела дома, потягивала наливочку и обдумывала – что это с ней было? Что заставило её совершить сей решительный – рискованный, безумный, но благословенный, как выяснилось, – шаг?

Так дней за десять до приснопамятного дефолта она варила утром кофе на кухне своей съёмной квартирки, рассеянно поглядывая в окно на трёхэтажный особняк некой жирной инвестиционной компании во дворе. Те недавно вселились, месяца полтора как; особняк был картинно-новенький, шикарный: балкончики кружевные, черепица сияет – всё путём.

А во дворе там…

Она даже к окну подалась, разглядывая картинку: на зелёной лужайке двора, замкнутого от посторонних красивой кованой решёткой, пасся белый пони. Ничего особенного: в центре Москвы и не то можно увидеть. Вот так запросто посреди города возникнут перед вами белые лошади… белые лошади…

Секунд пять Надежда пустоватым взором следила за тем, как, наклоняя голову, пони прядает острыми, забранными в малиновые чехольчики ушами… Затем быстро опустила в раковину турку с невыпитым кофе, сорвала с вешалки плащ и вылетела из дому.

За день она облетела три банка, сняв со счетов всю свою, заработанную по́том, бессонницей и поднятием тяжестей наличность. После чего несколько дней летала по обменникам, обстоятельно скупая валюту… Наутро не вышла на работу, сидела дома, сказавшись отравленной (до известной степени так оно и было); вновь варила тягучий кофе и смотрела, вернее, слушала телик, где бандитское фуфло бесстыжее объясняло дураку-народу насчёт активов в рублях и объёмов форвардных обязательств…

Одновременно пыталась разобраться в своих недавних спонтанных действиях и, хоть убейте, не помнила – почему в тот знаменательный день бросила турку в раковину и вылетела из дому. Привиделся, что ли, какой намёк? Или в ухо кто напел, что деньги, мол, ныне здоровее за батареей держать, в обувной коробке, в матрасе, в кадке с фикусом, в морозилке, наконец – в куске мороженой говядины? Или сами денежки возопили из темницы фараона жалостными голосами о спасении, и она, Надежда, учуяла их зов?..

Не могла уже ясно вспомнить. Из её памяти будто вымело то обстоятельство, что на зелёной травке газона во дворе той самой инвестиционной компании (надо полагать, жестоко прогоревшей, ибо особняк довольно быстро опустел и вскоре заселился совсем другими людьми) гулял или пасся неизвестно откуда взявшийся белый пони. Тем более некогда было обдумывать – как уж там мозг связал этого пони с предсмертным зовом бабы Усти: «Белые лошади… белые лошади…» – и почему это воспоминание вдруг озарилось улетающим куда-то прочь от Надежды длинным лебяжьим косяком кровных денег… Да кто ж его знает! Может, лучше и не раскапывать подобные вспышки наших прозрений…

…как и ползучие туманцы нашей тоски.

Словом, когда Лёшик отделился и ушёл в творческий затвор, Надежда обнаружила, что скучает по воплям его саксофона, противному запаху скипидара и лака, по гремучим шагам в коридоре за полночь и хлопанью дверцы холодильника на рассвете. Скучает даже по насмешливому хамству и трёхдневному демонстративному молчанию. Обнаружила, что, оказавшись на улице, ищет глазами собак и идёт следом, приставая к особенно симпатичным и выказывая знаки внимания хозяевам, а хуже всего – заводит с первым встречным идиотские разговоры о том о сём. И вот этого пенсионерского позора уже допустить было невозможно. Надежда была человеком, не терпящим жалости, жалкости и пустой молотьбы языком.

– А ты возьми собаку, – посоветовала ей Вера Платоновна, бывший её бухгалтер (вот о ком романы писать, и в надлежащее время это нас не минует, но тоже – не сейчас ещё, это успеется), – собаку возьми себе по сердцу: не грызучую, не злую, а задушевную. И без саксофона. Слышь, у меня приятельница щенков лабрадора продаёт, она боровская француженка, зовут Элен Мартен. Там французы со времён Наполеона застряли и обратились в наших.

И Надежда, будто ближе к Москве уж и собаки не нашлось, подхватилась и поехала к чёрту на рога, в какой-то дремучий французский Боровск, к какой-то тамошней эдит пиаф – как выяснилось, за своей судьбой и большой собачьей любовью.

Эта самая Элен Мартен (в замужестве просто Леночка Воропаева) оказалась славной тёткой, на вид коренной русачкой, работавшей экскурсоводом в местном городском музее.

– Они на веранде, пойдёмте… Только сосредоточьтесь, – инструктировала она. – Вам известно, что правильнее позволить щенку выбрать хозяина, а не наоборот? Оставьте тут вашу авоську, никто её не съест.

– Нет, я потом выйду покурить, там сигаре-ты, – у Надежды в то время была очередная огромная серая сумка, в которой лежал килограмм красивого золотистого лука, зачем-то купленного (не удержалась!) по дороге в ларьке.

По веранде бегаличеловек семь белых щенков – ужасно симпатичных. Каждого хотелось схватить, затискать и унести. Вообще, унести хотелось разом всех.

Надежду усадили на продавленный плетёный диванчик, сумку она опустила на пол и стала ждать – который из щенков её выберет.

Выяснилось – никоторый. Щенки занимались собой и друг другом: кувыркались, тявкали, мяукали, обнимались и дули лужи на расстеленные повсюду газеты.

– Никому я, видать, не нужна, – пожаловалась она хозяйке, вернувшейся из кухни с кружкой компота для гостьи.

– Как же не нужна, – возразила та, смеясь глазами. – Смотрите, ваш-то прямо в сумку залез.

И правда: в сумке, разваленной на полу, среди круглых бокастых луковиц улёгся и спал один из щенков. Как он туда пробрался? Он и сам был с каким-то золотисто-луковым отливом. И так доверчиво дрых, полузакрыв глаза и подёргивая кожистым носом, что Надежда прослезилась, выхватила его, сграбастала, прижала к груди, простонала:

– Луки-и-ич! Ты же Лу-ки-и-ич!.. – и дело было сделано в три минуты. Разве что щенка не отдали – он ещё сосал мать.

А дальше уже её не отпустили, заставили обедать, а за обедом обрушили на неё великую и долгую историю «нашего уникального города». И поскольку Элен гнала отличную сливянку, а Надежда была большим ценителем подобного мастерства, то минут через двадцать все эти староверы, во главе с боярыней Морозовой и княгиней Урусовой, все эти протопопы Аввакумы, и Циолковские, и Бонапарты, и фабриканты Полежаевы, которых Надежда уже встретила на стенах и в окнах города, – закружились вокруг неё хороводом, подхватили под микитки, заморочили-завлекли… Непонятно зачем обронила она, что в такой-то красотище, среди такого воздуха, таких лесов… жить, наверное, и жить…

– Господи! – заорала порядком наклюкавшаяся собственной наливки француженка Элен Мартен. – Да вы просто купите дом в Серединках! Да вот же и случай! Шикарный дом дяди Фёдора покойного!

Подхватились – женщины решительные обе – и поехали в Серединки. А что там – полчаса кругом-бегом окольными тропками, а то, что выпили, так это чепуха: гаишников тут сроду не бывало.

Дом покойного председателя дяди Фёдора оказался и недостроенным, и кривобоким, и страшно запущенным. То есть ясно, что строили его на века – стены могучие, метраж как в Доме культуры, – но без малейшего понятия о планах, чертежах и архитектурной задаче. Надежда так и представила, как дядя Фёдор покойный, о ту пору ещё живой председатель местного колхоза, говорит бригадиру строителей: «Знач так, Михаил. От я подумал ночью… и захотел ото так ступенечками вниз тут повести. А с другой стороны пусть пять-шесть ступенек вверх пойдут, и прям тамочки буду столярить и в окна на пруд глядеть…»

Или что-то вроде этого.

На первом этаже, вернее, в полуподвале (семь ступенечек ото так вниз и направо), когда-то держали коз, а потому вид стен, пола и дверей был устрашающим. Туда и войти-то представлялось немыслимым.

– Этот дом ещё десять веков простоит! – убеждённо восклицала Элен, и, похоже, так оно и было. – Ремонтик, конечно, не помешает.

Надежда подумала, что не помешает снести на фиг этот Эскориал и построить вместо него нормальный уютный дом. Собственно, здесь можно было построить с десяток нормальных домов: площадь участка оказалась огромной, пятьдесят соток, и тоже, само собой, безлюбой, бурьянной и пустынной… Короче, ужас. Более отталкивающего зрелища – особенно на фоне соседних аккуратных домиков, уже приобретённых горожанами, уже отстроенных и крытых какой-то импортной цветной черепицей, – было трудно представить.

Надежда оглядела окрестности. Там, где улица заворачивала вправо и терялась из виду, над крышами домов вздымалась осенняя пёстро-багряная, жёлто-палевая, тёмно-зелёная под синющим небом листва. И на просвет за домами простёрлось – другого края не видать – озеро, которое здешние жители называли уничижительно: пруд. На участке кошмарного председателева дома, чуть ли не прижавшись друг к другу, росли три рябины, тяжело гружённые алыми кистями ягод. А главное, откуда-то с соседнего поля доносился сюда и реял в осеннем воздухе, хватая бедное сердце, запах жжёной картофельной ботвы.

А на другом конце поля далёкого детства прыгал мальчишка, крича ей: «Дыл-да! Дыл-да! -Дыл-да!»

Посреди всей дух захватывающей природы, как чудище заморское из сказки про аленький цветочек, стоял колченогий, серый, сгорбленный и никогда не крашенный, припавший на правое колено и хлевом пропахший председателев дом.

Купить это страшилище мог только сумасшедший. И сейчас надо было поаккуратнее составить фразу, поэлегантнее её ввернуть и поскорее забыть дурацкий порыв насчёт имения среди лесов и прудов, – с чего это ей взбрендило, ей-богу? Когда, при её-то нагрузке в издательстве, этим имением заниматься? Да и расстояние приличное – часа три от Москвы. Нет-нет: чепуха и блажь. Сливянка виновата, больше ничего.

Надежда уже сочинила сердечную фразу насчёт рада бы, да… (в конце концов, сочинение анонсов и редактирование разных фраз было её прямой профессией). Но в тот же судьбоносный миг калитка соседнего двора отворилась, из неё вышел мужичок. «Вот, был бы сосед, – мельком подумала Надежда, – и лицо симпатичное: слегка продувное ипонарошку виноватое».

– На Версаль наш любуетесь, – произнёс он душевно, видимо, собираясь продолжить приветственную речь, но его нервно оборвала Леночка:

– Изя! Твоё мнение мы уже знаем, примем его ко вниманию. Шёл бы ты своими делами заниматься.

– А у меня никакушеньких дел нет, – мягко и искренне отозвался человек со столь странным в этих декорациях именем, что захотелось узнать заодно и отчество его, и фамилию: интересно же! Надежда никак не могла избавиться от своего провинциального интереса к незнакомым людям, к их жизням, привычкам, именам…

– Лен, ну и сколько ты ещё будешь людей дурить этими графскими развалинами! – проникновенно воззвал пророк по имени Изя. – Павшей руиной, скажем прямо, очаровывать…

Надежда полностью была с ним согласна. Она вздохнула и огляделась…

Скамеечка у соседского забора была раскрашена в три цвета: зелёный, жёлтый и голубой. Глаз было от неё не оторвать. День вообще выдался на все сто: ясный и ласковый. Дня три назад встало восхитительное бабье лето, и видно было, что недели три продлится глубокая сине-золотая благость. Стояла живая, чуткая, полная деревенских звучков и запахов тишина. Над цветастой черепицей крыш плыли в небе два шикарных снежно-белых пуховика, деликатно оплывая пламенный остров осеннего солнца. А из красно-зелёно-бурой кипени леса, что вставал за последними крышами деревни, кто-то нахальный казал длинный жёлтый язык.

Надежда вдруг представила, как на будущий год её выросший Лукич, окосев от счастья лесных походов, летал бы тут над лугами, сверзался в речки и пруды и пытался завязать дружбу с какой-нибудь коровой. А дом – он прекрасный, вдруг поняла она. Неграмотный и дикий, но талантливый! Дом – самородок. Просто надо его отредактировать – как рукопись. Поменять местами кое-какие главы, сократить одно, расширить или досочинить другое… Затем откорректировать, сверстать и выпустить в свет.

– Какой идиот его купит, этот замок Баскервиля, – сокрушённо добавил мужчинка из еврейского анекдота.

– Я, – спокойно проговорила Надежда. – Я тот самый идиот. Я покупаю этот дом и приветствую вас от всего сердца, дорогой товарищ сосед!

Глава 8

Житие святого Изюма

– Ну, поехали? Включай! Что, включила уже? Эт что – уже записываемся? Ну, ты шустрая, Петровна… Раз-раз… вышел зайка по нужде… Проверь давай. А то наговорю анну каренину, а она тю-тю, давно в городском морге лежит… Если б Толстой жил в нашей деревне, он бы с тоски повесился. Ну ладно, ладно… чего руками махать! Про что говорить-то, чтоб Нине интересно? Если она об моей гремучей жизнюге писать намерена, у неё же художественное домысливание будет? Или нет? Или так прямо, с фотографиями предков отпечатают золотой том в серии «Великие судьбы»? Потому что мою жизнь, понимаешь, – её же надо фокусно подавать. Тем боле Нина всю жизнь пишет и у неё, поди, исчерпался этот ресурс, а? Ну, щас, сосредоточусь… Про армию я тебе рассказывал? Про то, как мы с господином Невзоровым золотишко намывали? Ага. Ну, это успеется, это глава вторая. А про падших узбечек? Как, я тебе не рассказывал про этих изысканных дам?! Это ж начало моей бизнес-карьеры!

Ну, поехали… Раз-раз… слышно меня?

Короче, болтался я тогда в интернате, в классе, кажется, седьмом… Эт мне сколько же было, лет тринадцать?

Интернат? Да обычное советское болото на Каховке, где магазин «Севастополь», – знаешь?

Я как туда попал. Учился в нормальной школе в четвёртом классе, вроде неплохо учился, послушный парнишка. Но тут маманя решила, что мы её свободу сковываем – ей, когда вожжа под хвост попадёт, сам чёрт не начальник. Ну и сгрузила всех троих в этот самый интернат, в это адское пекло. Варили меня там черти с четвёртого по восьмой класс. Какие придурки! Боже, какие ублюдки на нашей планете, прямо в столице нашей родины… Что? Ладно, я не торможу. Но чтоб ты знала: это удача, что я скотом не вырос, таким, знаешь, кто может харкнуть в спину: набрать в себя все сопли и харкнуть тебе на школьную курточку – просто так. Вот какой там был контингент. Попадались, конечно, и хорошие ребята, случайные жертвы нашего добрейшего общества – скажем, родители в аварии погибли, а бабка слепая, воспитывать не может… Но девяносто пять процентов – вот такого дерьма. Отпрыски пьяниц, уголовников, разных наркоманов-бичей… Вот в такое великосветское общество я попал. В Палату лордов. Бллли-и-ин!!! Я представить не мог, что будет так страшно. Всю неделю страшно, каждый день. А в субботу… В субботу сидишь-ждёшь своего пирожка (там пирожки на дорожку давали, грех кому оставить), а потом кого отпускали, кого – нет. Если не заныкал пятачок на метро, хрен тебя выпустят. Сиди в интернате, да ещё и работай: отнеси-принеси, копай там, покрась здесь… А работать кому охота? Лучше не жрать ничего, лучше сдохнуть, чем работать, – верно? Тем боле в выходные не готовили, кормили тем, что скапливалось с четверга по пятницу: сгоревшая запеканка, бурые макароны, холодный какао в баке, куда сливали всё, что кто не допил… Ну, ладно, скотская жизнь – это понятно.

Хотя, знаешь… вот бесплатный допсюжет: была у нас такая тёть Люся, повариха, законченная алкашка. Она картошку жарила как богиня! Ни у кого больше в своей красочной жизни я такую картошечку не ел, включая у себя. Мы все за эту картошечку готовы были душу продать. Помогали ей чистить, помои выносили… Она нажаривала полный бак картошки, потом напивалась вмёртвую и там же в кухне засыпала – на скамейке. Мы накрывали её своими пальто и убирали со столов: малышня посуду носила, старшие мыли тарелки-чашки… – на цыпочках ходили, чтоб тёть Люся дрыхла на здоровье. Мы её боготворили за ту картошечку!

Ну вот, а денег-то нет, ну, одолжишь у кого пятак – показать, что, мол, денежный, а потом вместе с братом и сестрой добираемся до дома на перекладных. «Тётенька, не бросайте пятачок, я полтинник бросил…» Иногда срабатывало, иногда вытаскивали за уши и – пинком из автобуса где-то на полдороге. Всяко бывало.

Но в основном мы как-то денег нашкрябывали. И на пересадках: какой-то троллейбус ходил до Каширского шоссе, где сейчас «Каширский дворик», стройматериалы, дальше на шестьдесят седьмой, сорок восьмой автобус, или на девяносто пятый, который от Каширского шоссе ходил аж до Капотни. И так к ночи доползёшь до своего Орехова-Борисова.

На метро, конечно, проще, но денег-то жалко, или нет их ни хрена, – ничего, добирались так. Приползёшь – в чём душа держится после того пирожка, а дома вечно жрать нечего. Мамаша неизвестно где, вся в каких-то своих романтичных историях в духеСандры-Барбары…

Папаня либо на каком-нибудь кратком заработке, либо в вытрезвителе, либо слегка поддатый-весёлый с гитарой на диване. Папаня мой пел… закачаешься! Джаз любил, Армстронга. Знаешь, у того песню «Чуча»? Как – не знаешь? «Чу-ча, чу-ча, чу-ча-ча!» Или: «Прошёл Петро по Плющихе с потрясающей чувихой!» Дальше не помню. Я ведь тоже пел когда-то. Гитара вон сломанная на чердаке валяется. Но я в основном знаю «Ласковый май». И ещё: «А если вспомнится красавица-молодка… Если вспомнишь отчий дом, родную ма-а-ать…» Ну да. Нет. Не торможу.

Я где остановился? Ага, падшие женщины. Они поселились у нас в подъезде этажом выше. Я как раз учился тогда в седьмом классе. Видел их иногда на лестнице или в лифте: такие женщины с Краснодарского края, узбечки. Нет, не из Ташкента. Говорю тебе: Краснодарский край, узбечки. Как это – нет узбеков? Они везде есть. Тогда… таджички? Ну, хрен с ними, неважно. Но эти вот восточные фурии тогда пользовались большим спросом. Это как негритоска на Тверской, такая вот сексуальная экзотика того периода. И всё застарелый прейскурант: страшненькие и бывалые. Лет так двадцати восьми – тридцати.

Малолеток тогда не видно было, может, где-то на трассах стояли?

И вот, однажды в субботу сидим мы с Шуркой, братом, у подъезда. Подъезжает такси. А такси – это в те годы было… сильно! Зелёный огонек! Выходит женщина, из багажника тяжеленные сумки вытаскивает. А мы – что, мы кочумаем на лавочке, сигаретку у папаши спёрли, тянем её по очереди. И тут она такая: «Чего сидите, орлы? Ну-ка, помогите!»

Мы с Шуркой – хоба! – налетаем, хвать её сумки и тащим наверх, на шестой этаж – лифт же, как всегда, не работает, или обоссан, или говно в нём ездит. Короче, дотаскиваем тётке багаж… и она… Тут внимание, Нина! Она нам РУБЛЬ выдаёт!