Большая ловитва

И хотя вынужденно задержался Булгак с выездом из-за кончины престарелого отца и последующих надлежащих церемоний, времени, полагал он, еще достаточно, дабы дважды ублажить давние свои чаяния. Особливо ж возгорелось в нем ретивое, когда по итогам последней проверки доложили – уже по прибытии его на дозорную заставу: тур пасется в том же месте, где и был выявлен. И точно красавец он!

Яснее ясного, что сие волнительное известие надлежало как-то отметить. Предполагал ограничиться малым, а получилось, как получилось. И пробудился Булгак с тяжелой головой, приходя в себя не один час. А когда пришел-таки, не погонял дружину свою, следуя к полю тому не торопко. Понеже некуда было спешить, а вчерашнее излишество болезненно отдавалось в зашее при ускорениях …

LV

Ежели б Молчана из самого конца мая 998-го, за несколько мгновений пред тем, как всадил стрелу в лошажье брюхо, диагностировали бдительные читатели знаменитой статьи в «Правде» от 28 января 1936-го, они с полным основанием могли вывести: в голове сего молодого человека – явно, не пролетарского происхождения, что вызывает вопросы об его социальной изнанке, сущий сумбур вместо музыки героической битвы с классовыми врагами!

А и впрямь! – растерялся, было, младшой в первой своей битве. И незачем тут приукрашивать! Бой – отнюдь не гламур, слащавый и показушный, и пахнет он не парфюмом, а проливаемой в нем кровью…

Едва вдогон трели Шуя с дозорного древа ринулся он к своему Серку, затем оседлал и выскочили они, впятером, в поле, где уже сближались двенадесять черниговских и Путята с Берендеем, и услышал он глас старшего родича: «За вятичей!», за ним – ответное: «За Киев!», персты его встрепенулись дрожью и все заколотилось в нем…

Тут же – потемнело, громыхнуло и, сказали бы те, кто читал в Библии о Всемирном потопе: «Разверзошася вси источницы бездны, и хляби небесные отверзошася».

Никто из них – ни в том, ни в ином лагере, отродясь не держал в дланях Библию, даже и такового слова не слыхивал, равно и тур, резво дернувший вбок еще до первого громового раската, рассудив: «Окружить хотят мя! Пора уносить копыта!», а все ж не поддались стихии!

Уже вблизи от вражьего арьергарда, а не учуяли вороги скакового топота из-за громов и трех-четырех молний, раздалось впереди истошное «А-а-а!», будто наступили кому-то сапогом на сокровенное, упрятанное в портах, однако незнакомым был звук оного вопля.

Не успел Молчан осмыслить сие, как предстали шагах в тридцати пред ним, преграждая дальнейшее продвижение, лошадиные зады, хвостатые, числом четыре.

И вмиг придя в себя, осадив Серка и вспомнив о задании, ему доверенном, озадачился он, ведь потемнело, и не разобрать длину вражьих влас, выбивавшихся из-под шлемов: «А где ж Булгак тот? В чей круп целить?»

Тут же сообразил, что Булгак должен непременно быть впереди, как уверенно полагал Путята, излагая план захвата сей лесной гадюки.

А каковым образом пробиться туда сквозь сей задний фронт, не считая даже всадников на нем, представших тылом?

Однако сразу вслед в три вражьи спины вонзились стрелы, и лишь одно тулово осталась не задетым. «Держись за мной, паря! Проломимся!» – крикнул Молчану Шуй, оказавшийся вдруг одесную и чуть впереди, хотя, когда выскакивали из леса, конечным он был. И направил своего жеребца в просвет между двумя конями, шарахнувшимися врозь уже без всадников, вылетевших из стремян.

Исхитрившись не споткнуться о рухнувших, вылетели они через миг-другой-третий на пространство, не столь великое. И за ним, ошую, узрел Молчан четверых на траве и Берендея меж ними, и пятерых – поперек их курса, махающих оружием, бок же о бок с Путятой – незнакомый ему конный с кистенем в деснице, а в гриву коня его была вплетена красная лента, и сразу понял, кто таков.

Теперь-то и распознал он Булгака по власам длинным! Выхватив из тула стрелу со срезнем, пустил ее, не задумываясь, в брюхо вражьего коня – понеже, целясь со стороны, не рискнул он в круп.

И ведь не промахнулся младший родич! Не отступил от плана Путяты. Исполнил!

В бою верховом без разницы, кто падет первым: ворог в седле иль конь его. Однако ворога незачем жалеть …

– Не задохся бы: кляп-то я глубоко вогнал! – обратился Невзор к своему начальствующему, кивнув на связанного пленника, лежавшего ничком.

– Дело баешь! Будимир и Первуша, подымите его, да кляп выньте. И отступив немного за спину ему, стойте, держа в готовности топорики. Дернется вспять, рубите немедля! – распорядился Путята.

Когда исполнили они, и выпрямившись, раздышался Булгак, не являя даже малых признаков робости, Молчан, бывший сбоку – шагах в десяти, невольно сличил, наблюдая, старшего родича своего с черниговским аспидом.

Стояли друг против друга – с обнаженными главами, что невозможно было по сану их в иной ситуации, два русоволосых добрых молодца, пригожих, хотя давно уж не младых.

Ладно сложенные, преизрядного роста, могутные даже с виду. Подстриженные их бороды были равно прихвачены сединой. И очи у Булгака, кажись, тоже голубые. Разве что власа у него спускались ниже, дабы закрыть корноухость. А долгий рубец на ланите никуда не спрячешь…

И Молчану пришло на ум, что нет между ними особых различий – ни внешних, ни по делам их. Будто ровня они!

Сшиты, словно на одну мерку, и живут по схожим обычаям, служебным, в коих не всегда и выведешь для себя, где геройство, а где злодейство, определяя в зависимости от того, на чьей ты стороне.

А держись он, вкупе со старшим родичем, христианской веры, ведая и ритуалы ее, мог вывести о Путяте и Булгаке: «Одним миром мазаны» …

LVI

Восстановив дыхание, Булгак, обратился к Путяте:

– Ну что, давний мой ворог, главный, потолкуем напоследок?

– Отчего ж и не перемолвиться, – согласился Путята, – говори, ежели дельное. Однако в меру! Твои-то – уже покойники, им спешить некуда; а у меня двое раненых. И до ближней веси, где помогут им, полдня конного ходу.

– Ловко ты мя провел, не оспорю, – без тени огорчения высказал Булгак, разминая пясти. – А я ведь, тура добыв, собирался подождать тя, затаившись. Хотя и смущение испытывал.

Ведь прискачет он, думаю, весь в азарте. А тут и я! Вместо тура. Неловко даже и совестно…

– И мне неловко, что пришлось огорчить тебя. – солидаризовался Путята. – Однако непричастен к тому, что ехал на тура, а объявился ты. Не приглашал я тебя охотиться!

– И верно: не приглашал, – охотно согласился Булгак. – Подманил токмо.

– Укор твой от неведения, явно! – как бы оспорил Путята. – И вразумлю тебя, ради давнего знакомства нашего. Самое обычное дело в ловитве, ежели промышляют с приманкой. И тянется дичь, скудоумная, к ней, забыв про осторожность, а тут и охотник!

Тот же, кто охотится не в лесах и полях, а по жизни, сам становится дичью, попав на приманку из-за того же малого разума. И уж не осерчай за правду, потому и попался ты…

– Да вовсе не серчаю я! – расплылся в радушной улыбке Булгак. – Понеже, не поверишь, соскучился!

Лишь вспомню последнюю нашу встречу в Киеве, еже ты меня выслеживал, предуготовляя мое убийство, аж сердце щемит: елико лет прошло! Эх, где они, младые лета наши?

– А ведь и я по тебе истомился. Хоть в чем-то сошлись! Изрядно рад! – ухмыльнулся Путята.

– Мню: еще боле рад тур! – продолжил Булгак, развивая тему. – Не будь сей встречи, не уйти ему.

– Отнюдь не уверен, что ты преуспел бы! – энергично возразил Путята. – Довелось мне состоять в двух охотах Ярополка на тура, а в каждой из них токмо ловчих, не считая иных, пуще было, нежели в дружине твоей. И многие меж ними – бывалые, знающие все турьи повадки.

А что вышло? Пять ловчих полегло! Еще четыре, кто упокоился в охотах тех, помощники их. А в княжьей свите убыли три, один из коих в чине детского. При том, что второго тура не чисто взяли! Истек кровищей он, весь истыканный сулицами и стрелами, а поразить его копьем Ярополк не рискнул.

– Допускаю правду твою, однако не исключаю: все же добыли бы! – пусть и с потерями, – возразил Булгак. – Да теперь-то к чему гадать?! Умчались турьи рога вместе с хозяином…

И даже сей миг, когда захвачен я, токмо сего мне и жаль: всегда вожделел их!

«Верю ему, точно себе! – подумал Молчан. – Ведь и сам зело сожалею!»

– А я вот владею турьим рогом! – не удержался прихвастнуть старший его родич.

И Молчан живо растопырил уши, елико возможно.

Ибо накрепко запечатлелось в его памяти вчерашнее обещание: «Отличишься, будет тебе турий рог: мое слово – твердое!». Не сей ли подразумевался?

– Ужель князь Ярополк подарил? – с явным недоверием и не менее очевидным ехидством справился черниговский тиун.

– Не он, а Болеслав, сын Мешко, князя ляхов, – энергично возразил Путята. – Сей Мешко изрядно расширил прежние свои земли новыми, богатыми лесом. И туров на них хватало!

В ту пору я и прибыл туда по делам неким…

– Да сообразил я, что за дела! – оживился Булгак. – Когда князь Владимир отнял у ляхов Перемышль и Червен, озлобились они! И стали с радостью привечать всех матерых ворогов Киева – таковых, как ты: вдруг, что подскажут?

Не случись увечья моего, сам бы напросился для скрытного осведомления в Гнезно, главный город их. От наших заправлял там знакомец мой по службе в Киеве – точно обрадовался бы мне! Да не судьба…

А тебя, выходит, ляхи наградили турьим рогом за козни супротив нас. Угадал?

– Вот и кривда твоя! – высказал, как отрезал, не на шутку задетый Путята, ощутив, что словесный поединок начинает складываться не в его пользу. – Когда Болеслав, а ныне он ляхами правит, выехал на тура, в ловитве его оказался и я.

Поначалу тот зверь, завидев нас, внезапно выскочивших, оторопел, шарахнулся и припустил с таковой прытью, будто охочий жеребец за кобылой. Однако вскоре опомнился, замедлился и встал.

А повернувшись и набычившись, попер на тех, кто гнался за ним. Самый резвый конь был у Болеслава, ему и досталось первому! Взлетел на рогах вместе с конем!

Тут бы и добил его тур, да успели двое из всей ловитвы: ловчий из ляхов и я. Заскочили с двух боков его, и изловчились всадить свои копья! Он – в загривок, я – в брюхо. А едва тур развернулся на нас, подоспели остальные…

После охоты Болеслав распорядился отдать оба рога нам – в награду за доблесть нашу. Ловчий задумал оправить свой в серебро и хранить на видном месте. А я, не сообразив сразу, как поступить с таковой наградой, обработал его, дабы не подгнил, и оставил в прежнем виде, не украшая. Доныне хранится он в жилище моем, и возвращаясь, всегда прикасаюсь к нему – на удачу… Сам видишь: и здесь я тебя обошел!

– Горазд ты бахвалиться! – отреагировал Булгак, резко переменяя ход беседы, доселе едва ль не дружеской, внешне. – Однако вспомни, елико сходников, засылаемых тобой, так и не добралось до Киева, ибо скверно готовил их ты, а я наперед знал, когда они отправлялись…

– Не ликуй! – осадил своего ворога Путята. – Деяна, оповещавшего тебя тогда, выявили мы. И вслед использовали его в своих целях, о чем и не подозревал он. Ноне, как отпала надобность в нем, а он, сам того не ведая, помог мне обдурить тебя, утоп твой Деян в болоте! При том, что не хотелось ему!

Да ведь и на поле сем не я, а ты насмерть положил свою дружину! Лишь сам и остался, да и то – токмо из-за служебной моей надобности…

LVII

– Выманил и упиваешься? – укоризненно покачал главой Булгак, будто сокрушаясь от таковой невежливости. – Аще б не тот, коего я полагал Доброславом, не изловчиться тебе!

– Выманивал я на себя! И супротив единодесяти. А ты и возликовал от подобного счастья, не заподозрив! Не пытайся взыскивать с иного за собственное неразумие. Смешон ты!

– А взял ты меня чем? Не срази твои, по подлости, моего коня, прорвался бы я…

– Аще коня разят, сие, по-твоему, подло. А ежели убивец от тя мне в спину стрелой попал, то доброе было? – повысил Путята в тоне.

– За донос твой в Царьграде еще и не то заслужил ты! Не забуду вовек! – вскинулся Булгак, разом побагровев.

– А что заслужил ты, памятливый, за Любослава и еще шестерых героев наших, замученных тобой уже в Чернигове? И кончен спор! – утомил ты меня, – озлобился, вспомнив прежнее, и Путята. – Прекращай разминать пясти – не допущу до меча, и не надейся! И вытягивай руце: наново вязать их будем.

– И что спустя? Огнем пытать будешь? Так не успеешь его развести, а уж отойду я – ведаю секрет. И запомни, Путята: недолог и твой век! Наперед озаботился я о том. Жди!

– Не пугай! Не страшно!

– Разве? А чего ж руце вязал и приказал вновь? Много вас вокруг, а я един, и не успеет ко мне подмога. Однако не я дрожу, а ты! Понеже боязлив стал по старости.

Слабо тебе потягаться со мной в честном бою, где лишь ты да я, и никого опричь! И посмотрели бы люди твои, кто храбрее.

Не трусь! – на тебя ведь нижестоящие смотрят. И даже младшой твой. Не срамись перед ними! Ведь некогда даже ты не всегда робел… Пущай и хоронился в сторонке, посылая на риск иных! Токмо и способен, что выманивать. Плюю на таковых! Тоже мне, вятич…

Верно рассчитал черниговский тиун! Давний его ворог, главный, пришел в неистовство от подобного посрамления, вельми лживого, на виду у подчиненных и Молчана. И вне себя от оскорблений, нанесенных, выкрикнул:

– Подымай меч! Будем до смерти биться!

«Вот и взбеленился он, – возрадовался в душе Булгак. – Еще бы разжечь в нем лютости! Тогда, рассвирепев вконец, потеряет он осторожность, и порешу его!»

И целясь в ту же уязвимую точку, из-за коей, незадолго пред ним, Молчан взбесил старшего родича, молвил он вслух:

– Беру свои слова обратно, раз ты отважился все ж. Когда одолею тебя в честном бою, героем буду! А сразишь меня ты скарамасаксом своим, краденым, вся хвала твоей станет.

– Краденым?! Меня им старейшины наградили за подвиги мои! – вскричал Путята, окончательно утратив душевное равновесие.

– И что с того? Не укоряю же тебя, что сам ты его и спер, хотя и не отважусь поручиться.

Однако рассуди сам! Ежели ты, по заданиям своих старейшин, прислуживая им, крал в Киеве наши секреты, полагая сие доблестью, отчего бы и им самим не украсть что-то, дабы расплатиться с тобой? Чем они лучше тя? – резонно возразил Булгак.

И добавил:

– Угомонись! Вернись в обличье зрелого мужа! Негоже тебе, по старшинству пред твоими нижестоящими, попусту впадать в бешенство! Лучше приглянись к рукояти своего меча. А она – из кости морского зверя, именуемой рыбьим зубом. Добывали ее варяги – дальние предки мои, в северных морях, наполненных льдами. Вятичи таковых и не видывали… Взгляни, не поленись, что на нем начертано, и многое откроется тебе!

Похоже, чисто машинально, однако явно понапрасну, Путята извлек из ножен, крепимых на ремне, заподозренный скарамасакс и поднес его к очам.

– Приглядываешься? – продолжил Булгак участливым тоном. – Зри: на одной стороне прорезано, тонко, да оное и для тебя не секрет, осемь знаков, называемых рунами, значение коих неведомо тебе. Аще первый из них похож на стрелу из лука, сие – руна Тейваз, сулящая победу в битвах. И непреложно получится, что твой скрамасакс еще при княгине Ольге был украден у Руальда – родича моего, пусть и не прямого, коего я видел однажды еще мальцом. А Руальду достался он от знаменитого отца его Ивора, ближнего человека князя Олега, правившего Русью аж тридцать лет.

История скрамаскаса сего известна всем в нашем роду!

Путята в безмолвие впал, подобно боксеру из наших дней, оказавшемуся на полу после тяжелого пропущенного удара…

– Ежели ж первый знак в ряду иной, стало быть, и украден он у иных потомков варягов, пришедших на Русь! – безжалостно резюмировал черниговский тиун. – Однако явно, что умыкнули его для твоих старейшин, либо спер кто-то из них самих, скрытно проникнув к нам в младые лета. Иначе и быть не может! Сии мечи столь редки, что в Киеве каждый из них – наперечет. И точно известно, что в сражениях никогда не доставались они нашим ворогам.

Посему решай сам, с каковым оружием идти в бой супротив меня – с честным, либо бесчестным …

На Путяту было больно смотреть! В присутствии подчиненных он, не убоявшийся кинуться вдвоем супротив единадесяти, унижен был – не мене, чем унижал сам, пребывая хозяином положения.

А враз переменилось! И теперь красовался, открыто дерзя безо всякой робости, уже Булгак – безоружный и в плотном окружении пяти неприятелей.

И вновь ощутил Молчан, сколь схожи сии двое, при том, что Путята, в отличие от Булгака, едва ли когда покушался на чужое, помимо секретов для старейшин. А в том, что сей скрамасакс краден не без них, даже не усомнился он, услышав об его приметах.

Ведь еще до убытия на тура доверил ему старший родич подержать в руце, однако под зорким приглядом, чудо-меч, коим неимоверно тщеславился. И обратив внимание на знаки те, запомнил тогда Молчан, что первый из них в точности напоминал стрелу с оперением вниз.

«Верно говорил он: «Сколь извилисты пути земные наши! Не угадаешь, где рухнешь, и почему; где возвысишься, и отчего», – подумал младший родич, ожидая, чем старшой его ответит аспиду, василиску и лесной гадюке.

Путята ответил красиво!

Вонзил оземь свой меч, бесценный, и молвил, внятно и веско:

– Не применю его против тебя, и впредь не возьму в длань! Пусть останется в поле сем, пока не подберут его черниговские, прибыв на твой розыск. Легче им будет догадаться, кто победил здесь!

Не причастен я к его хищению, ибо не вор, якоже ты, черниговский лихоимец! Однако сожалею… И обойдусь сей миг лишь саблей! – не посетуй, что в крови она одного из твоих…

Изготовился? Тогда в бой!

За вятичей!

– За Киев!

И встречно ринулись они! – насмерть, не прибегая к щитам…

Дождь все не унимался, небо было по-прежнему затянуто тучами, и сей локальный катаклизм предопределил тактику их боя. Ибо сделал бессмысленным следование базовому нормативу подобных противоборств: закружив схватку, оказаться спиной к солнцу, когда соперник, оказавшись против светила, хотя бы на миг ослепнет и пропустит роковой для себя удар.

В остальном они следовали типовым правилам контактного боя: уходили от ударов, увертываясь; ловили взгляд противника, предугадывая его действия; при отражении подставляли плоскость клинка, дабы не затупить лезвие; держались прямо, выдвигая грудь и тулово, одновременно стараясь не отрывать от земли подошв с каблуками, что помогало – особливо на скользкой траве, удерживать необходимое равновесие.

И действовали столь резво, что впившийся в них взором Молчан не всегда успевал осознать.

Заточенный на весь клинок однолезвийный широкий меч Булгака с долом – продольным желобком для уменьшения веса и стока крови, и навершием в качестве противовеса, был длиннее узкой сабли Путяты, что помогало ему удерживать удобную для себя дистанцию.

А оружие Путяты – с лезвием на вытянутой стороне, рукоятью крестовиной, елманью, представлявшей расширение в верхней трети клинка, и темляком, намотанном на запястье, дабы не выронить в бою, имело иные очевидные плюсы.

Ибо у сабли, при рубке, достигается – за счет изогнутого клинка, большая площадь поражения, нежели у меча. Да и удар ее разнообразней: не только рубящий, способный развалить от плеча до грудины, а и скользяще-режущий – с возможностью потяга, возвращающего оружие из рассеченного тела, откуда кровь начинала литься чуть ли ни ручьем. Сие вельми увеличивало возможность быстро вывести противника из строя.

Бились они молча – с полным ожесточением, выкладываясь на всю силушку.

И всем четверым, кои наблюдали за боем, представлялось очевидным: кто-то из ратоборцев оных может лишиться живота своего в любое следующее мгновение! – хватит одного меткого и мощного удара, когда не выручит даже доспех…

Молчан будто на иголках был, волнуясь за старшего родича и сопереживая ему!

В пылу схватки, яростной, долго еще скрещивались меч и сабля, то и дело высекая искры. А едва разминулись они на миг, разом пресекся бой! И солидарно пресекся дождь, будто дожидался сего…

Булгак, отбросив свое оружие, охватил дланью шуюе предплечье, вмиг окровавив персты.

А Путята, пошатнувшись, а все же устояв, не выпустил саблю, прорубившую кольчужный доспех ворога. И на бедре его, десном, ниже брони, проступило, расширяясь, кровавое пятно.

– Мой ты! – огласил на выдохе высокий чин Секретной службы Земли вятичей.

– Не твой я! – оспорил, затрудняясь в дыхании, не последний чин Секретной службы Киевского княжества. – Не дождешься пытать меня… Не переметнусь, поддавшись!

– Не поддавайся! – согласился Путята, силясь не убавить в своем тоне. – Уж незачем ты мне по расставании с мечом моим. Обойдусь!

Что надобно, от Доброслава услышу – за многие лета в Чернигове времени он не терял…

Славный подарок преподнес ты своим начальствующим: уложил по глупости треть подчиненных своих по службе в Чернигове, проморгал у себя под носом сходника, и сам угодил рылом в лужу!

Когда околеешь, никто о тебе, змеюке, не скажет доброго слова. А скажут: «Сдох сей кат, и радостно!»

Ускользнуть от меня хочешь? Ускользай! За мной останется последнее слово! – не за тобой.

На униженного, боле некуда, Булгака было больно смотреть! – как давеча на Путяту.

И лик его, зримо бледневший от кровопотери, исказила некая гримаса. Последнее слово точно оставалось не за ним!

Все ж, ясно осознавая оное, напрягаясь из последних сил, дабы явить предсмертное достоинство, взял он себя в руце, и молвил с кривой улыбкой:

– Жестоко ты со мной напоследок! – как-то не по-людски сие… Да ладно уж: не держу обиду…

А за Царьград не прощу! – не надейся. Поквитаюсь с тобой даже с иного света. Жди!

И оторвав свою десную длань от раны, резко уткнулся челом в браслет на запястье, рухнул навзничь, будто подрезанный сзади, не единожды дернулся всем туловом, и замер – уже навсегда…

– Ужалил себя, аспид, в собственный хвост! – подытожил Путята.

И не было в тоне его ни сожаления, ни радости. Одна усталость, запредельная.

И чуть переведя дух, а пятно на бедре расползалось все шире, добавил он:

– Ведал я о том, смазанным ядом шипе, в браслете его. Однако не стал препятствовать. Сие – его выбор! И его право…

Ловок был, гадюка! Мало кто б мечом так смог, а он – пырнуть изловчился…

Закройте ему вежды! А то и впрямь, не по-людски будет…

Невзор принимай отряд! Шуй тебе десницей…

Берендея с Будимиром водрузите на коней с особой бережливостью. Приглядывайте за ними в дороге – Доброслав вам в помощь: понимает он в целительстве…

Едва соберетесь, сразу и трогайте…

Младшой, подойди!

И когда исполнил Молчан, старший родич, опиравшийся на плечо Невзора, дабы не рухнуть, сказал ему, прерываясь и уже убывая в гласе:

– Не обманулся я в тебе. Гордись! – отныне воин ты…

Рад, что невредим остался, и дождутся тебя родители…

А о туре – не сожалей! Успеется…

Что-то еще хотел промолвить он, да начали закатываться очи, и накренило его – еле успел подскочить Доброслав, поддержав с иной стороны. А погодя, они втроем осторожно опустили своего начальствующего на сырую траву…

LVIII

Когда осрамил его Молчан за ту скверну, и некуда было деться ему, и не к кому обратиться за помощью и советом, бросился наутро Жихорь в ближний лес – наложить на себя руки от позора да боли лютой за Младу!

И уже взбирался он на самое высокое древо, дабы сигануть с него вниз главой, как вдруг открылось ему, что останется не отмщенным, а токмо сам он может отмстить за себя. Однако понимал: не осилит он Молчана ноне!

Тут и пришло ему на ум: отправиться куда-нибудь подальше, окрепнуть духом и членами, обзавестись надежными друзьями и вернуться, дабы рассчитаться.

По прибытии домой, известил он вдовую матушку свою, что намерен убыть надолго, ибо невмоготу стало ему из-за неудачливой любви. Расплакалась она, а не укорила, пожалев его материнским сердцем своим. И рассудила:

– Уже не отрок ты. Решай сам, где тебе лучше… Мнится мне: видимся в последний раз, и когда возвратишься, меня уже не застанешь.

Коли надумал, ступай! И подскажу: лучше бы выбрал псковские земли, либо сам град Псков, откуда мать моя – бабка твоя, произошла.

Наслышана я от нее: люди там добрые, зря не обидят; приключится же беда, не растопчут. Да и не скудно обитают там, а в достатке. Присмотрись, когда дойдешь, и уразумей, как достичь того же…

Буду ждать, аще жива! И храни тя Стрибог! А в дорогу я соберу…

И с зарей покинул он дом, отчий и материнский. Двинул на север, голодая в пути, когда проел все припасы в котомке.

И исхудал, аки щепка, допрежь добрался до Изборска, знаменитого бьющими из скалы Словенскими ключами, недалече от славного града Пскова.

Тут и остановился, понеже не осталось сил двигаться дальше.

Округу ту населяли северные кривичи – выше вятичей ростом, знаменитые ратной доблестью, выраженным личным достоинством и непривычным говором, изобилующим цоканьем, чоканьем и смешением многих звуков.