Большая ловитва

– Внимайте, – продолжил он, – и соображайте хотя бы иногда! Обоз намечался из десяти телег и троих верховых в сопровождении.

Всего получалось у них пятнадесять вооруженных. Однако меж ними и бывалые, изведавшие ратный бой, и каждый из оных не уступит двоим из наших.

Много ли нас? Двадесять, однако трое – новички в ратном деле. Аще без кривды, а никогда не кривлю с вами, то равными получаются силы. Стало быть, когда налетим, окажутся и те, кто живота лишится, и ты, Гудим, первым!

– Отчего ж первый я? Почто мне смерть сулишь? – взвился, не утерпев, первый кандидат в покойники.

– Оттого, что неумел ты с оружием и бесполезен при налете. С зимы с нами, а не овладел даже кистенем. Чаще попадаешь гирькой по самому себе вместо обозных! – объяснил Берсень, начиная вскипать, ибо не терпел вольностей подчиненных, когда держал пред ними слово. – И бесчестишь дружину нашу своей подлостью!

– Явная лжа! Нет во мне изъянов! Сам-то каков? – завопил Гудим, зримо выходя из подчинения. И Берсень ощутил: аще навек тут же не прекратить сего бузотера, натворит делов и сорвет весь замысел!

– Не лжа, отнюдь! – огласил он сурово и зычно. – Когда бой, ты за иными прячешься. А едва сбирают для общего дележа по справедливости, утаиваешь от добычи часть! Нет греха большего, чем обездолить честнейших своих товарищей по доблестному разбойному промыслу, ты же из их долей крадешь!

Зачем у тебя в портах внутренний карман, тайный?

Затем, что прячешь там уворованное от нас!

Эй, ближние к нему, тащите с него порты, да сами узрите! Забейте ему кляп, дабы не мешал уличать его, да покрепче держите!

Когда же исполнили они, вывернув тот карман у трепыхавшегося Гудима, узрели два браслета серебряных, три цепочки из того же металла, ровно девять резан и даже серебряную гривну на шею.

– Ясно с ним! Может, и прочие таковые? – негодуя, спросил вожак.

И затрепетали прочие, взирая на мычащего что-то Гудима, и представив аналогичную укоризну для себя! Ибо потаенные карманы для скрытных заначек из общей добычи, были у каждого из них, что не являлось для Берсеня тайной.

– Всем таковым скажу: отличитесь в бою, прощу любой грех, и даже никого досматривать не стану, – успокоил их он. – Однако не прощу сию крысу!

Гудим не токмо обкрадывает вас, еще и козни строит! Топорами по спинам уготовляет вам, други!

Предаст за медовухи ковш! За резану перережет выю!

Погубит всех, шкуру свою спасая! Рад будет мукам вашим!

Кончай его!

И верно рассчитал Берсень! Мигом прикончили! Ибо любую толпу – большую иль малую, нетрудно направлять, куда захочется, накалив ее эмоциями, где не должно быть иных смыслов, опричь чисто животных…

Вслед продолжил он:

– Доводя чрез старого знакомого своего еще с детства, что нападем на тот обоз, чего добивался я? Ослабления силы обозных и уменьшения потерь наших – вот чего! Не ведаю, елико из них доподлинно напугались, узнав о нашем нападении на их пути, однако уверен: под половину, а то и боле. Понеже помню, каковые живут в городище сем: немногие там отважны.

Ожидая подозрения, что предаю, собой я жертвовал, вас спасая. Ведь и поймать меня могли в городище! А вы чуть не вняли Гудиму, крысе…

Зрю на вас, и омрачаюсь! Досадую от неблагодарности сей! И мыслю: не презреть ли мне таковых, да покинуть! Не возражаю, дабы другой начальствует над вами: скорее окажетесь на колах…

Враз опечалилась вся ватага, придя в уныние от прямой и явной угрозы. Ведь найди еще столь добычливого вожака! Да и отнюдь не прельщала озвученная перспектива.

А первым возопил Осьмой:

– Прости нас, старшой, неразумных! Не ведали мы, причиняя обиду…

И солидарно поддержали его иные…

Берсень изобразил сомнение: простить, аль нет? Все же простил!

Ему и дела не было до подчиненных злодеев, опостылевших за примитивность, ничтожность в желаниях и полное отсутствие рвения к профессиональному росту.

И давно уж вывел он: способны сии отбросы токмо глушить кистенями в разбое да жрать медовуху с гулявыми девками.

Ни размаха в них, ни полета! Мелкота…

Даже Осьмой, единственный не совсем убогий, был бы последним в прежних его коллективах, разбойных.

«Ноне упокою Молчана, лягут и остальные с ним, а добычу пущай берет себе ватага! – мне она ни к чему. Как дележ начнется и лай, кому больше хапнуть, скрытно покину их вместе с Осьмым, многое посулив ему. В пути же упокою, пожалуй, и Осьмого – из предосторожности…».

Так прикидывал в канун налета, готовясь к убытию в иные края, где ожидал его партнер по торговле, старший совладелец двух ладей, плававших по Оке и реке Итиль, он же единоличный собственник трех теремов, прогулочного челна и конюшни на седмь лошадей, промышлявший и деньгами в рост…

LII

«Война войной, а обед – по расписанию!» – некогда приказал своим интендантам король Пруссии Фридрих Вильгельм I, страстный курильщик и матерый вояка, известный как «король-солдат», изловчившийся зачать в интервалах между походами на супостатов 14 детей от супруги своей Софьи. И не осмелились прекословить сему императиву монарха те снабженцы в военной форме! С той поры прусская армия прибавила в агрессивности, ведь жить ей стало лучше и веселей.

Доброгнева не являлась современницей оного пруссака, не служила в его армии, да и в Пруссии никогда не бывала – по той уважительной причине, что в начале одиннадцатого столетия такового королевства, за без малого седмь веков до его образования, не было и в помине.

А славная жена аналогично славного Молчана, сколь ни превозноси ее, все же не была рекордсменом долгожительства, подобно достоверно запечатленным ветхозаветным персонажам: Адаму, опочившему в 930 лет, Сифу, преставившемуся в 912, Кананаину, до срока покинувшнму земные пределы в 910, и даже вельми младому в оном достопочтенном ряду Ною, о коем доведено в Священном Писании: «Ною было пятьсот лет, и родил Ной Сима, Хама и Иафета», а в шестьсот он осилил построить достопамятный ковчег для сохранения от Всемирного потопа себя, своего семейства, равно и избранной живности – чистой и нечистой, каждой твари по паре…

Все ж, даже не примеряясь дожить хотя бы до четырехсот с лишком, соблюдала она – со всей непреложностью и тщанием! – правило: «Обед – по расписанию!» И стало быть, проводив мужа и смахнув невольные слезинки уголком платка, приступила она к готовке.

Дневной прием пищи наметила из гороховой каши и пареной репы, ничуть не сомневаясь в востребованности сих блюд старшими сыновьями, да и самой были они по вкусу. Не окажись же в отлучке Молчан, ту кашу, всю распаренную, уплетали бы не в три, а в четыре ложки, а вслед доскребывали.

Невелика печаль, что пучит от нее в утробе, зато отменно вкусна она у Доброгневы, не отнять!

А почему? Да потому, что оная хозяюшка никогда не ленилась ни до варки еще, ни таче!

Загодя перебирала сушеный горох, отделяя негодный, дробила его, замачивала на ночь, заливая холодной водицей и оставляя разбухать, утром опять перебирала. При варке вовремя снимала жирную пену, а когда докипала вода на донышке, наново добавляла кипяток – иначе всю кашу испортишь. Вот и получался смак!

Оттого-то и не сомневалась: когда выложит вслед пареную репу, сразу по выпеканию хлеба дозревавшую в печи в большом горшке с водой на донышке, будет солидарно одобрена и она.

И воздадим должное: даже предуготовляя дневную трапезу, она размышляла не токмо об ее наполнении! Куда пуще была озабочена информацией Молчана о возможном налете лиходеев на беззащитное от них городище.

Иная бы лишь и думала вслед, где укрыться ей с детьми, дабы не достигли вороги. Не таковой была Доброгнева!

Разве не она с азартом осваивала оружие, предложенное мужем? Именно, что с азартом! А обучаться стрельбе из лука сама и настояла! Наловчилась бы и добывать дичь, да муж возревновал к ее успехам …

При всех своих неоспоримых достоинствах Доброгнева точно не являлась кроткой голубицей, безропотно переносящей, когда ее мутузит голубь. И ни за что не подставила бы вторую щеку, врежь ей кто-то по первой, незамедлительно ответив выскребыванием зенок из чуждых орбит!

Не быв по природе мстительной, наизусть помнила она все обиды, кои претерпела сызмальства и доселе. А ведь зря! Ибо многая память – многие печали. И в дурном настроении могла подолгу перебирать худые воспоминания, словно бусины четок, надувшись на весь белый свет, аки мышь на крупу.

Впрочем, становилась вслед отходчивой, ежели муж, почуяв ее печаль, накатившую, догадывался вовремя молвить доброе слово – словно авансом. Однако за всю их супружескую жизнь догадался он о сем, либо пожелал догадаться, не боле раз, неже перстов на обеих дланях.

А встань поперек ее супружества подлая соперница, вознамерившись увлечь Молчана, затем и увести его, починял бы ту, бесстыжую, челюстно-лицевой хирург по срочному вызову, и не факт, что сумел…

Есть женщины в селищах и городищах вятичей особливой боевитости, переходящей порой и в лютость!

И когда дошла до полной готовности каша, а Храбр с Беляем уж ерзали в нетерпении у стола, мысленно постановила она, исчислив, взвесив и найдя искомую диспозицию: «Докажу ему, и городище спасу! И не изловчится он возразить, когда вернется… Враг будет разбит, победа будет за нами!»

Диспозиция же, предложенная Молчаном, не согрела душу ея, в коей уже запели боевые трубы! Ведь показалась она избыточно осторожной, хотя и из самых лучших побуждений, мужниных. А Доброгнева пришла уже в ажитацию, точно скаковая лошадь под жокеем, нетерпеливо перебирающая копытами, пред тем, как рвануть со старта.

По уважительной причине сей не все наставления бывалого супруга расценила она стратегически верными. Скажем, восприняла пораженческим его наказ: «Ежели почуешь недоброе, без промедления собирай детей, и беги с ними к валам».

И рассудила, уже воспылав азартом возможного боя: «Ни шагу назад!»

Не одобрила Доброгнева и иную директиву Молчана, в коей заподозрила умаление и недооценку ее морально-волевых качеств: «При необходимости испроси совета у Скураты и Балуя, ежели окажутся рядом. Проверены они боем и не убоятся любых лиходеев».

Не убоятся они! А рази ж она боится?!

Было, однако, в наставлениях Молчана и дельное, кое пришлись ей по душе. К примеру, захватить с собой, торопясь к валам, все оружие в доме.

«Валы – пустое: отступать – не станем! Перенести же оружие к месту возможной засады для ворогов, кое определю позде, разумно сие!» – мысленно постановила она, всецело согласившись с завершающим наказом Молчана: «Аще понадобится, не жалейте с Храбром ни стрел, ни сулиц, ни ножей, а ты и топорика! И не страшитесь ни на миг…».

Ведь Доброгнева и в мыслях не держала страшиться!

И еже приспело позвать Храбра с Беляем к столу, подытожила дальнейший план действий. Перво-наперво, сразу вслед обеда надлежало обежать товарок из числа тех, кто не в поле, и покрепче духом, нежели иные.

Довести до них о грядущей угрозе, дабы надавили на своих мужей, кои заняты ноне ремеслами – пущай всполошатся и те, осознав, что вскоре злодеи начнут сильничать их женок, еще и жилища сожгут. Да вразумить, что спасение для сих, в портах, одно: бросить, немедля, свои работы, изготовить оружие, а оно в городище имелось на всякий случай у каждого мужа, а затем прибыть вооруженными на общий сбор во дворе ее дома.

По завершении целевых указаний, следовало тут же направиться к Балую, живущему неподалеку. Уклонился он ехать на торг, хотя и неведомо, отчего. Возможно, совестно ему пред Молчаном и иными отъехавшими.

«Передам ему об опасениях Молчана, доведя: пущай, немедля, бросает свою кузню и снаряжает кого-то из своих малых оповестить Скурату, своего друга, да Гладыша, соседа! – дабы поспешили они, при оружии, в наш двор, – наметила Доброгнева. – А попробует увильнуть Балуй, натравлю на него Весняну, жену! – под каблуком он у нее, втайне блудящей с Гладышем. Аще воспротивится Весняна надавить на мужа, шепну ей, что ведома мне тайна та – враз шелковой станет!»

По всему выходило: соберется под два десятка мужей с оружием, да с пяток молодцев, коими обозначались те, кто превышали по возрасту отроков, однако еще не женились – тоже вооруженных. Не малая сила! Лишь бы успеть изготовиться до налета и всех отстроить!

«А ведь отстрою!» – решила она. И приступила к исполнению …

LIII

Булгак прибыл на службу весь в благодушии от предвкушения. И уже собирался отъезжать, дабы, проверив и два иные узилища, находившихся под его попечением, приступить в полуночную пору к осуществлению задуманного, как доставили некоего простофилю, решившего сэкономить на продажной любви. А оказался сей скрытным связным Хмары с Землей вятичей!

Чудо, сколь добычливо проведя допрос, бравый тиун ощутил, что привалило ему, превыше всяких чаяний, будто на лесной тропке нашел серебряный слиток, размером в бычью ногу.

Одного не допер Булгак! Шальная удача – девица бойкая и ежели не приголубить ее мигом, незамедлительно достигнув вслед безоговорочной взаимности, упорхнет она к другому, боле смышленому и прыткому, да и не обернется даже! А он, затянув с предварительными ласками взамен решительных действий, непростительно промедлил…

Ему бы безотлагательно ринуться верхом к высшим начальствующим Секретной службы в Верхний град, дабы тут же объявили они охоту на ловчего-резидента. А он отправился на доклад к ним значительно погодя – по завершении второго допроса.

Пред тем Булгак отчасти преуспел. Выпотрошив малодушного связного до самой его хребтины, выведал, что третьего дня тот конной депешей отправил в Центр пять пергаментов, свернутых в трубки и переданных ему Хмарой, а ромейские чертежи были скопированы именно на пергаменте.

Узнал, что с прошлого лета по нынешнее, депеш для Центра было осьмь.

Установил и место, где находится тайная конюшня, поднадзорная связному.

Однако ничего пуще допрашиваемый не сообщил, хотя и тужился с превеликим усердием. Понеже Хмара не допускал его до иного, и никогда не общался связной ни с одним из вятичским скрытников с постоянным пребыванием в Киеве.

И получилось, что все время второго допроса, за кое конная группа захвата вполне успела бы в полевой лагерь старшей княжеской охоты, оказалось потраченным с вельми малой пользой!

А еже она прискакала на место – по самому срочному приказу начальствующих, пришедших в исступление от запоздания Булгака с докладом, содержащим новость особой важности, и долго искали Хмару в почти уже темном лесу, ведь скрылся он незаметно, не предупредив иных ловчих, пока сообразили рвануть по кратчайшей дороге в Землю вятичей, резидент уж пересаживался на второго подменного коня, загнав первого…

И все же не зря кони группы захвата Секретной службы славились самым резвым ходом во всем Киевском княжестве! Ночь, весь день, да еще ночь мчали они вдогон, поочередно отдыхая от всадников, и останавливаясь лишь на недолгий отдых с заправкой овсом и водой.

Следующим же утром почти догнали беглеца, уже и последний конь пал под ним замертво, и безостановочно шел он, весь в изнеможении.

Всего и оставалось погоне, выскочившей из леса с киевской стороны, что настичь его в заросшем бесхозными травами поле, за коим начиналась пограничная дубрава Земли вятичей – со сторожевой засекой в самом начале и заставой, чуть позади.

Обернувшись, увидел Хмара, что близки уж вороги, мчащиеся вскачь. И осознав, что может и не успеть, возопил он из последних сил в родную сторону: «Братцы, выручай вятича!»

И тут же выехали от опушки седмь верховых при оружии, ибо на заставе еще издалека заметили неладное, а за ними появились из леса пешие лучники. Припустив, достигли они своего соплеменника, допрежь киевлян, закрыв его конями. А старшой их, высоко подняв секиру в деснице своей, крикнул начальствующему над группой захвата, натянувшей уже поводья: «Эй, осади! Опоздал ты! Вятичи своих не выдают!» И премного досадуя, понял тот – в чине гридня, что и точно опоздали они. А попробуй отбить сходника, могут и не воротиться в Киев! – их пятеро, а вятичей боле, даже не считая лучников. Дале приказал повернуть назад…

С той роковой оплошкой и рухнул Булгак, мигом разжалованный из тиуна в осведомители первой потаенности, толком не успев воспарить, хотя мечтал, по талантам своим, со временем встать во главе киевского сыска, а там, глядишь, подняться еще выше. А по возвращении из Царьграда – одноухим и со шрамом во всю щеку, уже и не мечталось ему сие.

С превеликими трудами выхлопотал себе должность, соразмерную чину своему, и начал заново покорять Чернигов. Со временем, благодаря розыскным усердиям и двум сфальсифицированным заговорам супротив власти, был пожалован во младшего тиуна и возвращен в Секретную службу Киева, будучи поставлен на черниговский филиал высшей школы внешнего сыска, в коем готовили сходников в Землю вятичей под личинами торговцев, ремесленников, рыбарей и скрытных убивцев.

Булгак преподавал на отделении скрытных убивцев. И исполнял свои обязанности с особым тщанием! Поелику лелеял намерение расквитаться с Хмарой, о коем Секретная служба Киева прознала уже, что Путята он, приближенный к Высшему совету старейшин Земли вятичей.

И не токмо за Киев вожделел отмстить он. Имелась причина и вяще!

Ибо годы назад, не залечив еще раны, причиненные ему в царьградском подвале, пыточном, и собрав всю накопленную за время спецкомандировки наличность, отправился он, накануне отплытия из ромейской столицы, с обмотанной еще главой, к извергам, изуродовавшим его.

Те встретили его с удивлением, ощущая и некую неловкость за явное небрежение чувством прекрасного, допущенное в работе над ним, с одновременным отступлением от эстетических идеалов.

Ведь имперские застенки охватило тогда повальное увлечение зеркальной симметрией. И применительно к сходнику от Киева, надлежало: определив нос осью будущей композиции, отрезать оба уха, не прибегая к увечью ланиты. Либо прижечь раскаленным гвоздем обе ланиты, не посягая на ухо.

А нынешний облик иноземного лазутчика, представлявший рукотворную эстетическую аномалию и сущую диспропорцию, вовсе не соответствовал заданным эталонам новейшей пыточной моды, являя в глазах подлинных ценителей явный производственный брак, невежество и бескультурье.

И когда Булгак предъявил всю прихваченную наличность в обмен на сведения о том, как раскрыла его секретная служба, царьградская, а подозревал он и кое-кого в представительстве Киева в Царьграде, старший в подвале, имевший доступ к некоторым тайнам имперской безопасности, презрел служебные обеты и открыл ему приметы доносителя, оговорив, что не ведает ни имени, ни племени его, а по-гречески тот чешет, почти что ромей.

По всем приметам вышло: Хмара! – один в один. Хотя Булгак до смертного своего часа так и не узнал, подозревая кое-кого в представительстве киевском, что именно сей «кое-кто» небескорыстно осведомлял Хмару…

LIV

Отличившись на новой службе, ведь на счету его воспитанников значилось немало именитых вятичей, хотя и не везло никак с Путятой, Булгак отчасти восстановил доверие вышестоящих. Удосужились они вспомнить, елико полезного сделал он для Киева в Царьграде. И назначили его начальствовать в черниговском подразделении Второй управы Секретной службы Киевского княжества, ориентированном на выявление сходников – преимущественно из вятичей. Здесь и воспрянул он, заслужив вскоре восстановление в чине тиуна.

Касаемо частной жизни, и по сей не женился, предпочтя свободу узам.

По молодости, еже строил карьеру, некогда было, да и незачем: не ведал он отказов, аще вожделел, а продолжать своим чреслами род Булгаков считал излишним, ибо все три старших брата его впали в таковое многоплодие, что скоро нечем будет кормиться их потомству. Да и не желал он неудобств от подрастающего поколения, бездельного, умеющего токмо транжирить сбережения родителей, предаваясь праздности. А для отдохновений имел домоправительницу, вдвое моложе себя, и сенных юниц, тоже угождавших ему.

В увлечениях своих предпочитал охоту, поставив ее с годами превыше сладострастия. Однако из предосторожности никогда не охотился один, выезжая с парой ловчих и сопровождением из осведомителей второй потаенности.

Никогда не приходили ему во снах особи женского пола, равно и те, кого упокоил он в застенках. Являлось иногда десное ухо, вопия: «Почто оставил меня в Царьграде без погребального костра и тризны?», оставаясь доныне в неведении, что Булгак давно уж перешел – одним из первых в Чернигове, в иную веру, бичевавшую оные обычаи как злостное язычество. А чаще всего снилась изобильная ловитва, где добывал он, кого хотел, и токмо тур всегда ускользал от него. И пробудившись думал не раз: «Вот незадача! Не выпало мне охотиться на тура наяву, а и во сне не поддается он!»

Ибо на туров в Киевском княжестве дозволялось охотиться лишь князю Владимиру – в сопровождении лучших ловчих большой охоты.

Не удивительно, что весь воспылал он, проведав от младшего тиуна Доброслава, завзятого, точно сам Булгак, охотника, состоявшего при воеводе, надзирая за тяжбами, что в полях, разделяющих границы Киевского княжества и Земли вятичей, объявился матерый тур. А раз никому не принадлежат те поля, нечего и опасаться княжеского гнева!

И Булгак без проволочек приступил к подготовке большого выезда, распорядившись о подменных конях, ведь до тех полей не добраться и за день. Напросился с ним и Доброслав. Бдительный тиун, подозревавший всех и вся, недоглядел, увы, ворога совсем рядом! Поелику Доброслав – с богатым послужным списком и многими отличиями по службе, являлся сходником от вятичей, действуя по приказу Путяты – высшего своего начальствующего…

Однако допрежь надлежало выяснить, не объявились ли конные отряды на подступах к ничейным полям со стороны Земли вятичей. И поступили ответы, что не замечено ничего особливого в движении по основным путям. Зато из городища близ реки Москвы пришло нежданное известие, что прибыл туда небезызвестный Путята за младшим родичем своим, начинающим охотником, и днями собирается выехать с ним в приграничье, где будто бы объявился одинокий тур.

– Эге! Вспомнил ворон сей свое ловитвенное прошлое. На тура моего зарится! Шиш ему, а не тур! Не успеет он! Сам ему зенки выклюю! – эмоционально рассудил главный черниговский добытчик сходников от вятичей.

А на следующий день поступило еще одно донесение из того же городища. Путята и младшой с ним выехали на тура! И Булгак незамедлительно сообразил: открывается возможность сразу для двух побед, великих: и тура взять, и сего ворона, о коем годами мечталось ему, не мене, чем о чудо-звере! Чуть погодя, рассчитал он примерное время прибытия своего ворога.

Попутно пришел к выводу: никогда не отважится бывалый ловчий отправляться на тура вдвоем, а стало быть, кто-то присоединится к нему в пути. И елико конных будет в отряде том? Ежели немало, пленение Путяты существенно затруднится.

Однако по-прежнему не докладывали ему о выявлении больших отрядов. И уверовал он: немногие с Путятой будут! А значит, вслед за туром настанет и того черед!

Одновременно рассудил о бывшем резиденте Секретной службы вятичей в Киеве – злостном и заслуживающим самых суровых кар, предстоящих ему в скором времени:

– Не стал бы он болтать всуе об охоте сей, и брать с собой младшого, буде каверзу замыслил. Можно выезжать!

И опрометчиво расслабился…

Не ведал он в расчетах своих, что связной, принимавший сии донесения, устные, дабы, через двое суток скачки, меняя и лошадей в пути, передать их иному связному, а тот еще через двое суток, передавал их третьему, коему и предстояло, завершать этапы скрытной эстафеты, конной, давно уже выполнял приказы Путяты.

И будучи единою разоблаченным его людьми, столь преуспел на своей службе, новой, что пади в ноги Булгаку с чистосердечным покаянием, его бы и сие не спасло. Сами же донесения, намеренно придержанные, припаздывали в Чернигов на три дня каждое.

Не всякий доверенный нарочный подлинно прыток, и в редкостной цепи не заведется со временем слабое звено!

А вот доносителя из городища, возглавлявшего резидентуру Первой управы Секретной службы Киевского княжества в округе, включавшей седмь городищ и осьмьнадесять селищ, не призвали на новую для него службу.

Поелику слишком преуспел он на старой, и допрежь не оказался раскрыт, стал причиной гибели не одного подчиненного Путяты.

Теперь же, с последними извещениями в Чернигов – о Путяте и выезде на тура, отпала необходимость использовать его втемную, держа под незримым контролем тайный канал вражеской связи. Ибо с предстоящим захватом Булгака сему каналу все одно пришел бы конец. Не идиоты же служат в Чернигове! – доподлинно сообразят при расследовании, скором.

Посему резидент тот, непригодный отныне для скрытного использования и ставший, вследствие сего излишним, аки червь в яблоке, был по убытии Путяты с Молчаном предан некоей трясине, навзрыд голося пред тем…