Большая ловитва

Однако и рта не раскроет без предъявления оплаты!

Все оное должно быть донесено лично Годуну, и никому иному, не позде вечера следующего дня! И открывается для Михалапа таковая возможность отличиться и повыситься в скрытном чине, коя выпадает токмо раз в жизни! Ведь возлюбит его Годун за великую услугу, оказанную им всей Секретной службе Киева! Еще и наградит разовой выплатой в двойном размере! И слава о нем разойдется по всей сыскной службе, на зависть иным осведомителям…

А дабы не взбрело Годуну, что замышляется уловка супротив него, Михалап уже сей миг получит даром троих киевских, кои давно уж доносят им, ромеям. Сих можно отправлять в застенок, немедля! И назвал мнимый торговец войскового сотского Душана, детского Торопа из младшей княжеской дружины и младшего тиуна Девятко из киевского сыска.

Один из них – Девятко, точно доносил ромеям. А Душан и Тороп причинили много горя нашим соплеменникам, и были в крови, выше локтей, когда Святослав ходил в Землю вятичей для грабежей и злодейств.

– Вот каковой была наживка твоя, – вырвалось у Молчана.

– Таковой, и вельми уловистой! – не без самодовольства, зримого, подтвердил старший родич. – Ведь на нее клюнул и старший тиун Светозар, начальствующий над Годуном. Громадный чин в Секретной службе Киева, о коем и не чаял я!

По докладу Годуна, одобрив предложения того о согласии выкупа секретнейших данных за триста дирхемов, решил и он присоединиться, тряхнув стариной и покусившись на грядущую славу Годуна, дабы не досталась тому одному. Тем паче, Девятко уже дал признательные показания, пройдя две дыбы и три прижигания.

Душан и Тороп пока упорствовали, однако, по уверению мастера-палача, вот-вот должны сознаться и они. И ведь сознались! Причем, в самый канун убытия Светозара со Годуном на озеро – с охраной, и под предлогом ловли карасей на уду. Три признания кряду окончательно убедили их, что небескорыстный мнимый торговец вельми сведущ.

Помню, когда еще издали завидел я, что плывут к нам в челне двое, обеспокоился и изготовился отменить задуманное. Однако, чуть погодя, рассмотрел, что на веслах – Годун, а рядом с ним сам Светозар, решил рискнуть.

И в разгар недовольства фальшивого ромея с черной повязкой по самое чело, державшегося за борт челна, выкатившего двум именитым чинам за дирхемы, привезенные в мешке, хотя могли бы сообразить, что приметен он, и лучше бы в двух кошелях, подплыл я под водой со срезанной камышиной во рту. И дотронулся до подчиненного своего, подавая ему условный сигнал.

Челн мы мгновенно перевернули вдвоем! И удостоверился я, что недаром обучали его умениям подводного удушителя: при моей посильной помощи ловко разобрался он с обоими!

Ни тот, и не другой даже пикнуть не успели…

И еще раз отличился он, когда, бесшумно нырнув в самую глубь, поднял со дна мешок с дирхемами, коей нельзя оставлять было не токмо из соображений скрытной наживы. Ведь извлекая утопленников и обнаружив его, киевский сыск сразу и сообразил бы, что нечисто дело!

А тут списали на несчастный случай, обрадовавший многих сыскных, ибо и Светозар, и Годун отличались свирепостью нрава, злопамятностью и мстительностью. И никто из подчиненных не мог сказать о них доброго слова. Потому и расследовали, спустя рукава…

Да где же, в конце-то концов, Булгак?! Елико добираться можно?! Уже начинаю тревожиться, не заподозрил ли он чего, не ускользнул бы от меня…

– А чего ж тревожиться? Ты ведь и сам ускользал от него! – вновь проявил ехидство Молчан, наново утомленный многословием старшего родича, равно и приводимыми им деталями: допрежь дойдет до сути, заснуть можно!

– Будя! – воскликнул Путята, впадая во всамделишный гнев. – Пресеклась моя терпеливость!

И высказал в адрес своего младшего родича таковое, что никак нельзя привести из соображений благопристойности…

L

Была та Прекраса главной и многолетней полюбовницей мечника Бажена, состоя и женой Истомы – ловчего-старейшины старшей княжеской охоты. И по рождению первенца ея, вскоре и сообразили все, что вряд ли зачинал его муж. К пяти же годкам того мальца отпали и последние сомнения: рыжий, конопатый, курносый – точь-в-точь Бажен, коему всегда все сходило, аки с гуся вода, по причине близкого родства с главным воеводой Свенельдом.

Еще три года тому, вслед за тризной по Люту – сыну и наследнику Свенельда, убиенному по приказу древлянского князя Олега, среднего брата Ярополка, что и предопределило будущую междоусобицу, Бажен, став ближайшим советчиком главного воеводы, возрос боле прежнего. Сильно прибавил в потаенных своих доходах, провозглашая, что живет токмо с жалованья от князя, отстроил дом – подлинно дворец, обзавелся личной конюшней, где и иноземные кони были, и вожделел уже боярства.

Свенельд же, бывший еще шесть лет тому десницей князя Святослава, а до того шуйцей княгини Ольги, напрочь сокрушив древлян и ограбив их подчистую, являлся закоперщиком похода на иноземные города с катапультами, прельстив обещаниями богатой добычи иных воевод и даже князя Ярополка. И скопированные чертежи хранились, под особым надзором, именно у него.

Ноне же, всего за полгода сильно утратив прежнее влияние при князе Ярополке и сдавая одну былую позицию за другой – из-за интриг воеводы Блуда и в пользу того, он убыл из Киева собирать войско для отражения варяжской рати под началом Владимира Святославича. Не подозревая при сем, что коварный Блуд, главный его соперник при княжеском дворе, окончательно переметнулся к Владимиру и уже измыслил, как извести Ярополка, предварительно запугав его, что и сделал потом.

Секретные же пергаменты Свенельд доверил перед отъездом на хранение Бажену. Из покоев оного мечника чертежи, в его отсутствие по выезде на охоту, и исчезли…

А кто был вхож в те покои?

Жене своей, Ружице, Бажен дозволял появляться там единожды в году – в ночь накануне праздника Лады – богини брака и семьи, из опасения, что иначе прогневается она и сурово накажет его за хроническое неисполнение супружеского долга. Прочее время проводила она в собственных покоях на другой половине дома, разделяя с мужем лишь вечерю, когда за общим столом собирались и дети их – юного и отроческого возрастов.

За уборкой в покоях Бажена лично надзирала ключница Богдана – главная над всей домовой прислугой, имевшая столь вздорный нрав, что даже самые кусачие и гавкучие псы, завидев ее, мигом поджимали хвосты и спешили слинять подальше.

Некий Добыш в личине поставщика к двору княжьему заморских вин, попробовал, было, привлечь Богдану к скрытному сотрудничеству, понеже, вразумлял ее он, крепчают внутренние вороги на тайном иноземном содержании, при том, что никогда не дремлют внешние, и должно неусыпно бдеть даже и в покоях своего хозяина, о чем ему, Добышу, при исполнении, докладывать. А обернулось для него вельми уныло.

Борзая ключница, полувековая, не боявшаяся ни Перуна, ни злобных банников-женоненавистников – нечисти, промышлявшей в мыльнях, ни тиунов из сыскного ведомства, не промедлив, ринулась выцарапывать бойцу невидимого фронта очи его, карие, стремясь и выдавить их из орбит! Однако, из-за разницы в росте, пришлось довольствоваться глубоким, сообразно величине когтей ее, процарапыванием сугубо враждебных ланит.

А еже они воспалились, ведь не соблюдала Богдана опрятность своих когтей, и не смогли помочь Добышу в спецлекарне, лишь обмазали чем-то вонючим, пришлось обращаться к знатному целителю Кудеяру – тайному ревнителю выявления внутренних ворогов по линии Второй главной управы, состоявшему в скрытном ведомственном чине осведомителя первой потаенности.

Вместе с тем, была она безусловно предана Бажену, хотя терпеть не могла полюбовниц его, при том, что Ружицу не терпела еще боле.

Обстоятельства сии исключали вероятность лукавых подходов к ней вражьих сходников, ибо не спустила она даже прыткому служивому Секретной службы, не прикоснувшись к личине его, скрытной, однако не пощадив натуральную.

В покоях тех была – с обратной стороны, куда можно подняться, минуя густой придомовой сад, исключительно с черного входа, содержащегося под замком, и тайная дверка с еще одним замком, тоже вне контроля Богданы. А ключи от них, помимо самого мечника, имела Прекраса, и лишь она одна, как самый близкий Бажену человек и в Киеве, и за его пределами.

Булгак давно уже проведал о том из собственного скрытного источника – от ее задушевной подруги именем Белослава, с коей вступил не токмо в агентурные сношения, втайне от вышестоящих над ним. Поелику, задолго до хищения секретных пергаментов, затаил он мечту продвинуться по службе с помощью всесильного главного воеводы, раз уж собственные начальствующие тормозили его. И решил начать с извилистого выхода на Бажена.

Путь к достижению лакомой цели избрал он таковой: соблазнение задушевной подруги Прекрасы – личное знакомство чрез нее с самой Прекрасой – личное знакомство с Баженом чрез Прекрасу – личное знакомство со Свенельдом чрез Бажена. Предполагалось, что главный воевода вскоре сообразит, елико полезным может оказаться, аще приблизить его, столь даровитый тиун, недооцененный в Секретной службе, хотя чудеса творил он еще в Чернигове и уже в Киеве арестовал матерого затаившегося ворога.

Отчасти уже преуспел он. Дюже невзрачная Белослава, ибо иных задушевных подруг у красавиц и не бывает, отнюдь не воспротивилась ему, будучи завистливой к блудежам Прекрасы и охочей до любовных забав, на кои скупился ее муж. Вслед познакомился чрез нее с главной полюбовницей мечника. И когда мысленно сравнил вынужденную свою возлюбленную, от коей воротило его, и приходилось понуждать себя, с неверной женой ловчего-старейшины, сравнение оказалось сильно не в пользу Белославы…

По совершению кражи чертежей греческой катапульты, осмыслил он данные, накопленные в общении с Белославой – постылой, зато полезной. Ибо золотое правило сыска: с лица воду не пить, был бы осведомитель хороший!

И четко вывел: надобно копать либо в ближнем окружении Прекрасы, либо в ближнем окружении ее покладистого Истомы. У Прекрасы такового не имелось, поелику ей вполне хватало, из предосторожности, одной Белославы, мухортой. Оставалось окружение ловчего-старейшины старшей княжеской охоты, с коим – фальшивым отцом своего первенца, Прекраса предусмотрительно сохраняла ровные отношения, не дозволяя ему ничего иного; впрочем, он и не домогался очередности с мечником.

Главное затруднение заключалось в том, что в окружении гостеприимного и хлебосольного ловчего-старейшины состояла чуть ли треть старшей княжеской охоты. И хватало меж них удальцов, не вышедших за пределы младости!

Прекраса же, пылкая, давно пресытившаяся Баженом, имевшим и других полюбовниц, опричь нее, имела обыкновение заглядывать на пиры Истомы со товарищи. Явно высматривала, кому б из ловчих отдаться ловчее!

Ежели преуспела она в сем, мог ли ее избранник оказаться вражьим сходником под видом служивого старшей княжеской охоты? Еще сколь мог!

А способен ли оный сходник выманить у нее, либо, что еще вероятней, выкрасть на время, ключи от черного хода и тайной дверки, и проникнуть, никем не замеченным? Даже сомнений нет! – сходники, они ловкачи. Сам он, Булгак, точно не преминул бы!

Вслед начал он исподволь прикидывать, в свободное от службы время, в ком таится злодей, совершенно упустив из виду, что к отгадке можно привлечь и Белославу. И лишь вечор, пребывая по необходимости в ее объятьях – первый раз за многие дни, понеже сначала некогда было ему, да и желаний не возникало, а потом нельзя было ей, осенился он!

И велеречиво молвил – с вкрадчивой нежностью в тоне:

– Умаялась ты! И меня умаяла… Лучше тебя и не встречал никого! Рядом с тобой не токмо Прекраса, пожухлая, а и любая из киевских прелестниц померкла. Ничтожен погасший огарок супротив горящей свечи!

– А она пожухлая, на твой пригляд? – встрепенулась Белослава, не в силах скрыть радость свою, кою Булгак, понятно, провидел.

– Не слепец я: говорю то, что зрю! И знамо мне, отчего таковой стала.

– Да отчего ж?! – токмо что не вскричала Белослава.

– Ясно тут! Мечнику она давно наскучила – сама ты говорила, а с мужем не спит из вредности, и нет у нее сердечного друга, вроде мя у тя.

Да и кто ж на нее польстится? – телеса наела, и чрево у нее, будто на сносях!

Сколь ни сладостно было Белославе, худобой своей напоминавшей ему хворостину в женском обличье, услышать сие, все ж возразила она, в чем и не сомневался Булгак, поелику жены в Киевском княжестве обожали вступать в противоречия:

– А вот и есть! – из младших дружков Истомы. Уж и не ведаю, почто он на нее польстился …

– Не верю! – воскликнул Булгак, возликовав в душе. – Не бывает такового коварства в старшей княжеской охоте! Там лишь дичь промышлять умеют…

Огласи его имя, горлинка моя, коханая, и тут же возражу тебе!

Однако вместо воркующего ответа, честного, что предвкушал он, голубка его лесная начала вилять и уклоняться, ссылаясь на клятву, данную Прекрасе. Злостное неповиновение оной вороны, ощипанной, надлежало пресечь на корню! – оставляя все ж возможность для раскаяния. Он и пресек:

– Аще душу мою изранила, встаю и надеваю порты! Клятвы не словами дают, а любящим сердцем, аки у мя! Доверилось оно, не лукавило, а зрю: напрасно было сие…

Ты даже Прекрасы хуже! Та, не любя тебя, все же открыла секрет свой. А ты – говорившая, что любишь мя, чужой таишь!

Не хочу и ведать о полюбовнике том! Спросил, дабы разговор поддержать, и что открылось? Змея на груди моей, доверчивой!

Не обманешь боле, доколе натягиваю сапоги! И не увидишь! Ухожу навек, ведь и не осознала ты…

Белослава столь опешила от жгучей обиды в гласе возлюбленного ея, что не сразу и сообразила, чем ублажить сию скорбь. И лишь почуяв бедствие, едва ль поправимое, и ощутив в душе пронзительную горесть, вцепилась в руце его, когда уж начал он неторопливо натягивать иной сапог:

– Не серчай! Прости бестолковую! Хмарой его зовут… И не помышляла обидеть тебя! Останься! – Ладой и Мокошью молю…

– Допускаю, что прощу, почитая Мокошь. Однако не сразу! Слишком оскорблен я, и еще не скоро отляжет от сердца и заживет в израненной душе…

Помыслю, тогда и решу! Надейся, хотя и не вполне: сперва заслужить надо! – смилостивился, вроде бы, Булгак, лихорадочно мысля вовсе не о Белославе. И не о Ладе с Мокошью!

Хмара!!! Вот он, сходник! И точно от вятичей. Предполагал ведь я, что они…

Нашелся! Уж теперь-то не уйдет!

И чуть погодя, стремясь поскорее упорядочить мысли свои и наметить планы особой срочности, покинул конспиративное жилище, в коем встречался с Белославой. Выделено оно было сразу троим тиунам для встреч с личными их соглядатаями.

Однако, опричь сыскных надобностей, чаще встречались они с очередными возлюбленными, заранее договариваясь, дабы не пересечься. И держали в строжайшей тайне блудливость свою на служебных лежанках! Ибо начальствующие, сами не без греха по той же части – вот токмо располагали они пуховыми перинами, а не соломенными матрасами, строго взыскивали за таковое, когда попадались нижестоящие…

Уходя, он сказал Белославе, еще не определившись, кем воспринимать ее отныне – то ли вороной, коханой, то ли общипанной горлинкой – однако безусловно в тоне горчайшей досады:

– Зришь сама, во что обратила мя. Уже невмочь и прикоснуться к тебе! – весь я в расстройстве. Уйду, дабы не высказать лишнее, усугубляя печаль и раны. Ежели прощу, тогда и вызову.

А пока забудь вход в сей дом! Все же дозволяю надеяться: порою отходчив я…

На улице его дожидались верные Здравень с Могутой – стражи его с прошлой осени.

Он шел и размышлял на ходу. Ликовал от удачи и упивался собственной прозорливостью.

Ведь верно рассчитал, что за историей с чертежами почти наверняка стоят сходники от вятичей. Загодя определил, что искать надобно чрез Прекрасу! И боле того, выявив примерно два десятка возможных ее покорителей, зрил в числе подозреваемых и сего Хмару – отчасти знакомца его, давнего.

Тут же вспомнил он и о тех приметах, кои давно уж вывел, размышляя о том, кто стоит за серией загадочных злодейств, не раскрытых. Дерзость замысла, пуще наглости, всегдашняя удача при исполнении, и – никаких следов, могущих стать зацепками…

– А вот и не сошлось у него! С зацепками и вечным везением точно закончилось! Осталась токмо дерзость, наглая. Однако близок конец и ей, и ему! – в азарте пробормотал он, сам того не заметив.

И точно! Зацепка по имени Прекраса была налицо. Нельзя доверять подругам свои блудливые секреты! – чревато сие… Не предусмотрел Хмара!

Ясно теперь со Светозаром и Годуном, утопшими в озере, недалече от полевого лагеря старшей княжеской охоты, где пребывал и сей ловчий.

Еще и корабли сжег! Нет пока прямых улик, а и они будут!

Явно преуспел и с Гремиславом, неустанным ворогом именно вятичей.

Зачем было поджигать секретную мастерскую, тайна сие! Все же и здесь проглядывает подлая его манера.

И мало того, что чертежи спер, еще и на него покушался дважды!

– Да, – подумал Булгак, убыстряясь в ходе, – дошло теперь до меня, что он и тут замешан! Эх, догадаться б о том ране! Хотя и вовремя остерегся я.

И точно вовремя! Когда на спуске из Верхнего града в Нижний – на ногах, а не в седле, ибо по ясной погоде захотелось следовать в ближнее узилище пешком – летела в спину ему двуконная повозка с грузом, ведь, якобы, понесли лошади, а возница, безмолвный, не мог, будто бы, удержать, и обернувшись в последний миг на грохот сзади, успел извернуться он, то незамедлительно доложил начальствующим, что мстят ему за смерть вражьего сходника. И настоял, дабы перевели к нему – с зачислением на скрытную службу, Здравеня с Могутой, кои давно уж рвались в Киев. А того возницы и след простыл, ибо не в силах был Булгак, весь в потрясении, гнаться тогда за ним…

И понимая, что чудом уберегся от неведомого ему злодеея на повозке, не сопоставил он тогда со встречей одной, двумя днями ране, на том же спуске. Был он верхом, и тоже спускался, а навстречу поднимался конный, чей лик показался ему знакомым, однако не мог припомнить, кто таков. И лишь, когда сблизились они, узнал: тот самый черниговец, непохожий на северянина, с коим, по заданию тамошнего сыска, довелось пересечься. Хмарой именовался он, пребывая торговцем мелким.

И оный его узнал, тоже не выразив радости.

А еже миновали друг друга, и взглянули – каждый в каждого – пристально, то недоброе исходило из зраков Хмары, о коем разузнал позде, что состоит ловчим старшей княжеской охоты. Однако Булгак ничего не заподозрил тогда, и токмо сей миг прозрел: «Да ведь он выведывал, каковым путем езжу в узилище я, предуготовляя мне смертельную каверзу!»

Здравень с Могутой выручили уже вскоре. По выходе из секретного жилища поздним вечером, едва свернул он за угол, набросились на него трое – с кистенями. Будучи настороже, успел отскочить он, крикнув на помощь своих стражей. А те – на каждого и двух кистеней мало, не замедлили, выскочив из-за угла! И худо пришлось злодеям супротив черниговских богатырей! – еле ноги унесли, бежав с позором, а один и с кровищей из носа…

И вдруг пришло ему на ум, что при всем подвалившем счастье возможны и затруднения. Как представить начальствующим свою сыскную удачу? Ведь сразу же и спросят: «От кого, тиун, выведал ты таковое?» И что ответить?

Сослаться на скрытную возлюбленную? Сразу же и затребуют ее к себе – на самое строгое дознание! И выложит она, коза тощая, едва пригрозят ей, связь свою с ним, тайную, на служебном матрасе. А ведь непременно застращают!

«И тогда конец мне! – дошло до новоявленного счастливца. – Мигом взыщут, ведь токмо и ждут, дабы поскользнулся я».

К тому ж, тут замешана Прекраса. А рискнут ли они за нее взяться? Ведь за ней – мечник, а за тем – главный воевода! Аще вернет себе Свенельд расположение князя, одолев войско Владимира, полетят головы у тех, на кого нажалуется ему Бажен.

Несдобровать и старшим тиунам! – не ему одному. И едва ли замолвит слово прежний благодетель – не до того ему ноне, когда Владимир идет с варягами на Киев, и вся приближенная к Ярополку знать уже намылилась бежать с уворованными богатствами в иные пределы.

Да ведь и на Хмару есть пока лишь внутренняя уверенность. «А доказательства где?» – непременно осведомятся начальствующие, сославшись, что весь Киев блуден, однако не каждый блудник – вражий лазутчик!

Ведь не успела забыться им оплошка с ловчим старшей княжеской охоты Тархом, оказавшимся всего-то потаскуном, а об ином мечталось, однако потерявшем в застенке предварительного содержания часть своих перстов, что вызвало ропот во всей старшей охоте и жалобы от нее вышестоящим. И вряд ли они дадут согласие на задержание ловчего той же охоты – с допросом в пыточной камере, без явных свидетельств его причастности…

«Получается: могу поставить капкан на самого себя!» – открылось прыткому тиуну. Ибо сложилось в Киеве: для высоких чинов, погрязших, нет наказаний. А всякий лиходей, дружный с князем по прошлому его, и вовсе неприкосновенен! Буде ж чин невелик, а попался, устроят показательное судилище.

И замедлившись в шагах своих, решил он повременить с докладом начальствующим, кои понятия не имели о тайном его открытии, а стало быть, и не торопили. «Выжду чуток, а там видно будет!» – определил он для себя.

Все же бессонной ночью нашел он, как и начальствующим преподнести, и обойтись без упоминания Белославы. Для основательной подготовки требовалось всего три дня с вечерами. А вслед: герой он! И в наградах…

LI

И кольнуло в сердце Доброгневе, когда осмотрелась она по выходе! Поодаль иных в обозе, стояла телега, рядом с коей увидела она Некраса, мужа той самой Млады. А кто она, и сколь тосковал о ней Молчан в первые годы их семейной жизни, Доброгнева ведала доподлинно.

Ведь еще девчушкой на пороге отроческого возраста, тайно влюбленной в Молчана, наблюдала она Некраса, тогдашнего его задушевного друга, а уж о Младе, завидовала коей и ревновала к ней, даже и баять нечего!

Однако, взяв себя в руце и не выдавая огорчения, подошла она к Молчану, вся прихорошенная и в жемчужном ожерелье, самом дорогом для сердца ее и заветном, и молвила при всех:

– Муж мой, любимый и желанный, прими сие в дорогу оберегом!

И протянула ему жемчужину на раскрытой длани своей.

– Исхитрилась изъять из ожерелья, не повредив его! Лучшая у мя жена! – подумал Молчан, растроганный.

И обняв ее, тоже при всех, поцеловал в уста сахарные…

Едва последняя телега обоза въехала в лес, Молчан определил: «Пора!» И громогласно отдал команду: всем спешиться и подойти к нему.

Когда исполнили и обступили начальствующего своего, открыл им он:

– Дабы не было в городище перетолков, когда выезжали мы, решил чуть отсрочить известие особливой важности. В канун отъезда оповестили меня, что в пути может ожидать нас разбойничья засада!

И будто бы, сии лиходеи состоят под началом Жихоря – жил некогда таковой, не столь далече… Случится сие доподлинно, иль нет, не ведаю. Однако обязан уведомить вас о том предостережении.

Немного было сил в нашем обозе еще сначала. Ноне и они убыли. Отказались четверо, а добавились двое. И получается: двенадесять на семи телегах да конных трое. Напади разбойники, будет их, предполагаю, гораздо боле.

Ежели вернемся, никто не осудит нас, а родные еще и обрадуются. Однако и товар останется непроданным.

Аще возобновим движение на торг и доберемся туда, то, по продаже товара, закупим там кому что надобно. А и риск немал! Добавлю, что могут напасть на нас не днесь, а при возвращении.

Рассудите сами: продолжать нам путь, либо повернуть обратно. Сам я встревать не буду: соглашусь с вашей волей…

– А что, дружина моя, не пора ль рассудить нам, как обоз встретить, дабы никто не ушел? – обратился к разбойничкам Жихорь, давний знакомец наш, известный в банде вожак ее, Берсенем. – Осьмой, с тебя начну. Излагай!

И взяв в кулак лохматую браду, кою любому уважающему себя вятичу полагалось в нормальных условиях расчесывать каждый день, а хорошо бы и умасливать ее в самом буквальном смысле, ведь оберегала она мужскую силу от износа, и зело немаловажно сие, Осьмой изложил свое суждение:

– Буде налетим с обеих сторон, застав врасплох, никто не уйдет!

– Врасплох отнюдь не получится! – огорошил его Берсень. – Предупреждены они, и настороже будут.

– Предупреждены? Кем? Кто ж сей изменник? – встрепенулся Осьмой, а с ним и остальные.

– Мной, – поведал Берсень самым спокойным тоном. – И не измена сие, а хитрый замысел, ослабляющий обозных.

– Да рази ж не измена, ежели предупреждены они?! – раздалось возмущенное восклицание из второго ряда.

– Отзынь, Гудим, не то осажу тебя, будто лошадь, еще и плетью угощу! Допрежь выслушай, а суди вслед! И прочие помолчите! – вразумил Берсень разбойный коллектив, демонстративно не отрывая десницу от шаровидного с четырьмя шипами навершия булавы – знака его начальствования, рукоять коей была засунута за пояс.