скачать книгу бесплатно
– А ваша супруга, она что? Тоже?
– Тоже не будет бриться? – уточнила я.
В ординаторской раздался дружный хохот.
– Моя супруга не любительница экспериментов, – предвосхитил последующие вопросы Андрей. – Она предпочитает традиционное питание, так как считает, что увлечение диетами ведёт к снижению веса и дряблости кожи.
Я закатила глаза и сделала усилие, чтобы не прокомментировать заявление по поводу потери веса. Сирин под шутки-прибаутки закончил свой обед, поднялся и пошёл по направлению к выходу, но не успел уйти: к нему обратилась Людмила Борисовна:
– Андрей Андреевич, к нам на консультацию поступила больная из области, я записала её на приём к вам и потом на ультразвук к Нине Викторовне. Она жена большого начальника, так что, когда закончите, доложите, пожалуйста, результаты обследований.
Сирин молча кивнул в знак согласия.
Через час от него пришла пациентка – молодая женщина с хронической болью в тазу неясной этиологии. Хромает, ни сесть, ни лечь не может, вижу – конкретно болит. Лечат от эндометриоза. Проглядываю записи осмотра, сделанные Сириным. Ничего особенного, ставит тот же эндометриоз. Начинаю назначенное ей обследование, на которое, как ни странно, она никак не реагирует, то есть не больно! Пациентки с запущенным эндометриозом обычно корчатся, зубами скрипят и ругаются последними словами. А тут… тишина. Не нашла я у неё ничего, что могло стать причиной таких выраженных симптомов. Уже заканчивая осмотр, решила уточнить:
– Никакой болезненности, дискомфорта не чувствуете, когда я смотрю?
– Нет, – ответила она, – там ничего не больно.
– А где больно?
Женщина показала куда-то на лобок.
Я спросила:
– Глубокая боль?
– Да я не пойму, – пожала плечами пациентка, – я могу прямо нащупать, где болит, но отдаёт в таз, спину и прямую кишку. Я иногда просто падаю на колени, потому что от боли не могу стоять…
Я принялась ощупывать лобок и спросила:
– Кто-нибудь щупал место, где болит?
Она отрицательно покачала головой:
– Нет.
И в этот момент при пальпации я нащупала образование, похожее на шнур, который тут же выскользнул из-под пальцев, и женщина закричала от боли.
Я опять пощупала, и история повторилась.
– Где больно? – спросила я.
Она вздохнула:
– Вы на что-то нажимаете, и больно везде! И в тазу, и в животе, и в спине!
Чудненько! Я сменила датчик на высокочастотный, с помощью которого исследуют поверхностные структуры, начала смотреть её лобок и нашла нечто похожее на шнур, очень подвижное, резко болезненное, без начала и конца.
Описала в своём заключении всё, что увидела, и поставила невриному под вопросом. Посадила женщину в приёмной и отправилась к Сирину.
– Посмотрела я твою пациентку. Вопрос – ты лобок ей щупал?
– Зачем?
– Затем, что у неё там болит.
Сирин посмотрел на меня без намёка на понимание.
– Я ставлю ей невриному, для информации – опухоль периферического нерва, по которому боль иррадиирует по всему тазу. Сделай тётке хотя бы лидокаиновую блокаду для купирования болевого синдрома.
Я развернулась и уже на выходе из кабинета добавила:
– Да, диагноз я тебе дарю. Доложи Кунцевой, она ждёт.
Глава 6
Лужина
По сравнению с другими вузами студенческие группы в медицинском институте считались небольшими. В нашей, под номером тринадцать, было тринадцать человек. Жизнь всех разбросала не только по дальним больницам и городам, но и по разным континентам.
Лужина Саша осела в Канаде уже лет пятнадцать назад, но не теряла связи с родиной и с нами. Работала она психологом, причём практика у неё была разнообразной: от частных приёмов до участия в судебных разбирательствах и консультаций госпитальных больных. Работка, как говорится, не позавидуешь, особенно если относиться к ней с душой и старанием. А потому периодически Сашке требовалась эмоциональная разгрузка, частью которой являлись встречи со старыми друзьями. Своих детей Лужина так и не родила, поэтому приезжала с племянницей Алисой, которая в нашем понимании была звёздным ребенком. Санька старалась вложить в девочку всё, что недодали бестолковые родители, а посему Алиса в свои пятнадцать лет свободно говорила на английском, французском, испанском и русском, причём русский, пожалуй, был для неё самым неродным: на нём она общалась только с Сашей и с нами, когда приезжала в Россию. По этой причине Лужина рассматривала поездки девочки на историческую родину как совершенно необходимые в целях совершенствования языка.
В институте мы были неразлучными подругами, дневали и ночевали вместе, не вылезали из анатомички, готовясь к экзаменам. К концу учёбы у Александры родилась племянница, и она переключила внимание на воспитание малышки, а когда сестра с семьёй эмигрировала, бросила всё и уехала за ними следом.
Навещают они нас почти каждый год и, как правило, останавливаются у меня: и сын мой Димка, и бывший муж живут независимо от меня, а я независимо от них, так что условия позволяют принимать заграничных гостей.
Впервые Лужина привезла племянницу после двухлетнего отсутствия в России. Я встречала их в аэропорту, и Алиска, с разбегу бросившись мне на шею, крикнула: «Дай поцелую тебя в бородавку!» – и звонко чмокнула в подбородок. Тогда я поняла: за ней нужно записывать. И с тех пор тетрадь с Алисиными шедеврами регулярно пополнялась. То после длительного перелёта она жаловалась, что у неё «бомбошка болит», показывая на голову, то, проголодавшись, просила «кусарик», то, сложив вещи в багажник машины, сообщала: «Сумка в гаражнике». Когда я смеялась над ней, она, притворно сердясь, кричала: «Не смеись!», а на мой риторический вопрос «И откуда ты только на меня такая свалилась?» отвечала: «Нискудова».
Но любимым моим оставался случай, когда Александра, улаживавшая какие-то бумажные дела, оставила Алису со мной на пару часов и мы решили пойти в зоопарк. Уже на выходе из квартиры я обнаружила, что мой растяпа-сын забыл ключи дома и мы вынуждены его ждать. И вот, прождав два часа и понимая, что времени на зоопарк не остаётся и виноват в этом Димка, Алиса подошла ко мне и с бесконечным возмущением в голосе произнесла сакраментальную фразу: «Обязательно было его рожать?!»
Сейчас, в пятнадцать лет, она уже не задавала столь риторических вопросов и в основном все её языковые кульбиты были продиктованы тем, что многие слова и фразы, произнесённые по-русски, представляли собой прямой перевод с английского без учёта смысловой нагрузки. Утром, разбирая бельё из сушки и раскладывая его по полкам, Алиса кричала: «Куда носки идут?» И я, умирая от смеха и представляя марширующие в шкаф носки, бежала записать в тетрадь очередной шедевр. Заметив в моей квартире сваленные в углу коробки и книги и предполагая, что я готовлюсь к переезду, Алиса спрашивала: «Ты что, двигаться собираешься?»
После работы все собрались у меня повидаться с Лужиной. Помимо пары институтских подруг, Карасёва, Антонова и Тёткина пришёл Сиротин, который в своё время учился хоть и не в нашей группе, но на одном с нами курсе. Он был непостоянной величиной в компании: то появлялся, то пропадал; после распределения, казалось, окончательно потерялся в беспросветной провинциальной глуши, но вновь влился в коллектив, когда Кунцева собрала старых друзей под крышей новой клиники. История его оставалась для многих загадочной, как и выбранная специальность. Пожалуй, все жизненные перепетии приятеля знал лишь Антонов, который, на удивление, мог хранить секреты, когда дело касалось мужской дружбы.
Готовить ни я, ни Шурка не любили, а потому заказали в ресторане суши, которыми могли питаться хоть каждый день, а также пару коробок с пиццей, чтобы накормить Тёткина с Сиротиным, принципиально не признающих сырую рыбу.
После рабочего дня все были голодные, и суши разлетались молниеносно. Тёткин единолично завладел коробкой с пиццей, не намереваясь ни с кем делиться. Как обычно, говорили все одновременно, перебивая друг друга; не дослушав одну историю, начинали рассказывать другую, тут же обсуждали последние случаи, делились информацией по новым препаратам и при этом успевали жевать и, конечно, выпивать.
– Тёткин, оторвись от пиццы! – перекрикивая всех, потребовал Антонов. – Тебе уже операцию надо делать по удалению правого лёгкого!
– Чего это? – вытягивая из коробки очередной ломоть, удивлялся Марк. – У меня с лёгкими проблем нет.
– С лёгкими-то нет, – продолжал Юра, – а вот печень уже не помещается: посмотри на свой авторитетный живот.
Саша замахала на Антонова руками:
– Подавлюсь! Не смеши! – и, отправляя в рот крошечный кусок сырой рыбы, опрокинула на себя соевый соус, который большим пятном растёкся по её светлым джинсам.
– Как была кляксой, так и осталась, – засмеялся Юрка, показывая на Санькины штаны.
– Точно! Ты же на первом курсе была Клякса! – вспомнила я.
– Ну да, она всегда писала чернильной ручкой и таскала её в кармане, на котором оставались пятна, – подтвердил Карасёв.
– Ага, её профессор по физиологии так и звал: Клякса, – согласился Юра.
– Не по физиологии – по анатомии, – возразила Александра.
В комнату заглянула Алиса.
– О! Ребёнок! Иди сюда! – позвал Юра. – Рассказывай, как живут дети в Канаде, чем занимаются в свободное от школы время.
Алиса, ничуть не смущённая всеобщим вниманием, начала рассказывать об уроках конного спорта, в котором весьма преуспела за последние годы.
– А ещё я заканчиваю курсы спасателей и буду работать в бассейне, – добавила девочка.
– И чего ты там будешь делать? – уточнил Карасёв.
– Людей ловить, – серьёзно ответила Алиса, и все начали хохотать, а я побежала за тетрадкой, чтобы записать очередную фразу.
Сидели мы допоздна. Кроме суши и пиццы, съели торт, потом из холодильника выгребли мороженые пельмени, которые Лужина взялась варить и благополучно об этом забыла, а потому вместо пельменей мы ели кашу из варёного теста с катышками соевого мяса. Но было очень вкусно, как давно, в студенческие годы, когда вот так же собирались, смеялись и орали всю ночь, перекрикивая друг друга, чтобы утром безголосыми, невыспавшимися, но счастливыми опять встретиться в институте.
Я смотрела на смеющихся друзей, безостановочно говорящих, размахивающих руками, потолстевших, полысевших, надевших очки, и думала о том, как дороги они мне, как близки и понятны, независимо от расстояния между нами, независимо от нашего возраста. В душе мы остались всё теми же кляксами – молодыми, сумасбродными. Несомненно, медицина изменила наши характеры: при той серьёзности и постоянной ответственности, которые лежат на нас, важно уметь находить эмоциональную разрядку, чтобы не стать ипохондриками, не впасть в депрессию и не очерстветь душой. Оттого все медики немного сумасшедшие, циничные, но при том глубоко душевные люди, остро ощущающие вкус жизни, потому что знают ей цену.
Перемыв после ухода гостей посуду, мы забрались с Санькой на диван; прихватив по бокалу вина, укутались в плед и замолчали: столько встреч и разговоров за вечер! Эмоции и воспоминания переполняли и требовали тайм-аут.
– А как твой Лето-муж поживает? – нарушила тишину Шура.
– Поживает, – ответила я. – Видимся нечасто, у него молодая жена и маленький сын, – я отпила вина и продолжила: – А мы с Димкой уже взрослые и внимания много не требуем.
– Подожди, как сын? – удивилась Саша. – Ты мне ничего не говорила!
– А чего тут говорить? – заметила я. Тема разговора особого энтузиазма у меня не вызывала. – Живёт под пятой, точнее, под каблуком, точнее, в ежовых рукавицах… – я помолчала, соображая, правильный ли речевой оборот применила после всего выпитого.
Лужина, подливая ещё вина в свой быстро пустеющий бокал, хихикнула.
– Шура, вот ты, в конце концов, психолог. Крутой психолог! – махнула я для убедительности рукой, чудом не окропив плед вином. – Вот ты мне, как крутой психолог, объясни…
Лужина кивнула, стараясь сосредоточиться.
– Жили мы вместе почти, страшно сказать, двадцать лет, женились по молодости, по глупости, но ведь по любви! Общие друзья, интересы, учились вместе, сын, блин, общий!
Саша, ещё раз кивнув, подлила мне вина.
– Я никогда – ты слышишь? – никогда его не строила, не учила, не отчитывала! Мы реально были друзьями, любили одни и те же вещи, думали одинаково! Ну, что ещё надо?
– Не ори, – попросила Сашка, икнув, – я не глухая.
Приглушив голос, я продолжила:
– И вот через двадцать лет он уходит. Среди полного благополучия, без скандалов! Просто стали чужими в один момент! Уходит не только от меня с сыном – от всех друзей, чтоб не пересекаться с нами.
Лужина снова икнула.
– Тебе воды налить? – спросила я.
– А что, вина больше нет?
Мы посмотрели друг на друга и начали хохотать, толкая друг друга, разлив Санькино вино на мои джинсы, вытирая слёзы и размазывая остатки потускневшего за вечер макияжа. Отсмеявшись, мы враз замолчали, и в наступившей тишине я вдруг икнула.
Тут же начался новый приступ смеха, мы соскочили с дивана и стояли, согнувшись пополам, пытаясь восстановить дыхание и прекратить икоту. Наконец, измождённые, упали на ковёр, стащили на пол диванные подушки и, устроившись, затихли.
– Ну, так как там Лето-муж поживает? – опять спросила Саша, но я только махнула рукой, потому что смеяться сил больше не было.
– Я ведь всегда считала, что уважение и взаимопонимание – краеугольные камни счастливого брака, – вернулась я к своим нетрезвым рассуждениям. – И вот, оказывается, свобода, которая всегда была основой нашей семьи, ему на хрен не нужна. Ты понимаешь? Не нужна!
– Не ори, – опять напомнила Лужина.
– Он сейчас под полным контролем: куда пошёл, с кем, во сколько прибыл на место назначения, чем занимался поминутно, от кого пришли сообщения на телефон, кто звонил, кому звонил.
Я распалялась всё больше и больше, уже даже не пытаясь приглушить голос.
– Они дерутся! Ты можешь себе представить? – орала я, размахивая руками.
– Могу, – кивнула Шура.
– Он ходит с расцарапанной мордой лица! Ты видала такое? Мужику полтинник!
– Видала, – подтвердила подруга.
Устав от собственных эмоций, я упала на подушку и уставилась на Лужину.
– Ну, твой диагноз?
– Это любовь, – глубокомысленно изрекла Сашка.
– То есть ты хочешь сказать, что у нас была не любовь?
– И у вас любовь, – кивнула она.
– И почему он ушёл?
Лужина потянулась к бокалу, но, увидев, что он пуст, оглянулась в поисках бутылки.
– Вино ещё есть?
– Нет, всё выпили. Есть пиво, но тёплое.
