Лыткаринский маньяк

– От десяти?!! За что? – ошалел Макаров от услышанного.

– А нечего было языком мести! – уверенно отрезал дежурный, вроде, и говорить-то больше не о чем.

Макаров смотрел, выпучив глаза: на дежурного, на Фомиченко, который явно все слышал, но и ухом не повел.

Десять лет за «мести языком»? А дальше что, пожизненное за косой взгляд? К стенке за неправильную прическу?

Сколько раз он видел их, был с ними знаком, но сейчас будто перестал узнавать. Словно эти люди сдернули с голов латексные накладки, а под ними… под ними что-то невообразимое! Вурдалаки какие-то. А они сидят, как прежде, и ничуть не стесняются своих вскрывшихся образин!

– Что? – с раздражением спросил дежурный под сверлящим взглядом стажера.

– И вы считаете, это нормально?!

– Я ничего не считаю. Что б считать, на это начальство есть. Им за это деньги платят, они пусть и считают.

– И часто, Романыч, вот так…

– Я откуда знаю? Он здесь не приходящий – в штате состоит. Каждый день кого-то ловит, оформляет. А сколько там левых, сколько правых, мне почем знать! Я вообще, сутки-трое работаю. А он пометок на материалах не оставляет.

Дежурный отвернулся, но тут же повернулся опять:

– Макаров, откуда ты взялся, такой совестливый? И давно ли? Зыркаешь тут на других, а сам?

– Я на десять лет никого не приговаривал.

– Ясен пень! У тебя полномочий таких нет. А были б – все то же самое. Тут не в сроках дело, а в принципе: могёшь ты, или нет.

– А вы могёте?

– Если б мог, здесь бы не сидел. Каждый должен заниматься своей работой и за нее отвечать. А за других я не ответчик.

Господи, как удобно все устроились! Конечно, виноват и отвечает кто-то. Кто угодно, только не мы.

Виктор Валерич, с усами, бравый, подтянутый. Такой правильный, крепкий мужик. За версту ясно: отличный семьянин, рукастый хозяин, заботливый отец и дед. Вот так, сядет, обнимет внучка за плечи и расскажет, какова она, эта жизнь. И все будет правильно и складно.

А здесь, – включает дурака. Досиживает до пенсии и какова она, жизнь, – знать не желает.

Фомиченко, исполнительный и недалекий. Делегировал право думать другим, послав туда же любую ответственность. Сказали – сделал. Сделал – забыл. Красота! Дадут наган – пойдет ставить к стенке неугодных. Вручат связку гранат – крикнет «Ура!» и бросится под танк. Для любых целей годится. Универсальный человек!

Конечно, никакие они не вурдалаки. Здесь все, – неплохие люди. В другое время были бы героями. А сейчас… так, поле с жиденькими цветами. Невзрачными, но не ядовитыми. А посередине, черной дырой: смертоносный борщевик, отравляющий округу своими фитонцидами.

Как он смог здесь прорасти? Почему его не задавили в зародыше? Дали впитать живые соки, позволили разрастись до гигантских размеров. Ведь здесь полиция, а не логово Минотавра! Как он умудрился тут завестись?

И что же я? Как все, цветочек полевой?

Пустой взгляд стажера жестко сфокусировался на мигающем светодиоде.

Бросивший курить курильщик, анонимный расхититель материалов, незадачливый освободитель, – все это умерло в нем. Засохло и прилипло к стулу, когда он встал с пониманием, что действительно может и должен сделать.

Макаров нащупал сбоку кобуру и двинулся к выходу. Прошел мимо зеркала, взглянул и отправился дальше. А отражение… как положено, последовало за ним. Как иначе? Теперь он был равен самому себе. Был цельным и, наконец-то, настоящим. И никакие тени с отраженьями не вправе от него отставать.

Он стал человеком, вспомнившим прописные истины, известные каждому с детства, но забытые во взрослой жизни. Что Василиса Прекрасная – добро, а Кощей Бессмертный – зло. И ничего среднего между ними нет и быть не может.

Что зло коварно и вероломно, а добро прекрасно и беззащитно. И нуждается в Иване Царевиче, его крепкой руке и остром мече. И пока он готов прийти на помощь, злу не удастся победить.

Так было и будет всегда. Теперь его очередь. Иван Царевич – он. Без коня, с кобурой вместо ножен, в серой, полицейской форме вместо кольчуги. Но, тот же самый. И добро, все то же. Оно в беде и нуждается в его оружии. В его пистолете Макарова.

Да, Макаров решил застрелить Федора Романыча. Решил, решился, – не важно. Теперь все неважно: чего хочет оппозиция, какое будущее ждет его и всех остальных…

Прямо здесь и сейчас поселился страшный, черный паук и нет никакого будущего, пока он тут.

Дверь налево выводила из дежурной части. Проход направо – в коридор с камерами для задержанных. Почти классическая развилка, только без дороги прямо.

Подобно добру молодцу, стажер остановился на распутье: слева был его долг, справа ничего не было. Но, именно туда его сейчас потянуло. Сырые камеры желали с ним говорить. Повинуясь их зову, Макаров прошел в коридор.

Уже скоро, одна из них станет его домом. И еще множество таких же, мрачных, с шагреневой штукатуркой на стенах. Но сейчас, их голос был о другом. Они благословляли его. Хотели поделиться черной, но праведной решимостью. Передать ему ужас и боль своих обитателей, превратив их в силу и железную волю. Крикнуть ему вслед: «С богом!», а когда уйдет, облегченно выдохнуть: «Совершилось».

И выйдя из их мрака, он уже не остановится. Не оглядываясь пойдет и сделает то, что должен сделать.

Едва различимая тень придвинулась к прутьям обезьянника.

– Лейтенант! Подойди. – негромко позвал Василий Иванович.

– В сортир вывести? – рассеянно спросил Макаров.

– Не делай этого.

– Что не делать?

– Того, что задумал. Не делай.

Лейтенант отвлекся от своих мыслей. Каким-то образом, человек в клетке заговорил им в такт. Получилось необычно, но продолжать разговор в подобном духе он не собирался. Однако и уходить не спешил.

– Он не сам. Зло – не он.

– Тогда кто? – неожиданно для себя спросил стажер.

– Кто… Он тебе не по зубам. Не впускай его. Этого будет довольно.

Теперь точно получалось, – они говорят об одном и том же.

Макаров внимательно посмотрел на Василия Ивановича. Он уже слышал о нем. Слышал, как дежурный орал на полицейских, доставивших его в отдел. Был в курсе его истории, диагноза и уверен: Водченко придурок и скандалист.

Но сейчас, шизофреник словно видел его изнутри. Человек, которого не должно здесь быть, говорит, чего ему не следует делать. Наваждение какое-то: Если он больной, кто тогда здоровый?

Дав высказаться всем внутри, стажер будто забыл кого-то. И теперь этот кто-то взял слово, пригласив неожиданного спикера.

– Как вы узнали? – спросил Макаров тоном человека, который все понял.

– Я это видел уже. А когда увидишь, потом ни с чем не перепутаешь. Иди к себе. Здесь не твоя вина. За студентом, только, присматривай.

Опять в цвет. Но все равно, услышанное не укладывалось у стажера в голове. Захотев вернуться в реальность, он резко и с вызовом спросил:

– На меня, теперь, тоже жалобу напишешь?!

В ответ Василий Иванович устало улыбнулся:

– Мне нечего писать. О тебе в другом месте напишут. Галочку поставят.

Кровь ударила Макарову в лицо: Стыдобища-то какая. Зачем я это ляпнул!

Он виновато поднял глаза на человека в клетке:

– Разве, я ее заслужил?

– Да, сынок, уже заработал. Иди.

– Спасибо.

Макаров повернулся и ушел, а Василий Иванович остался стоять у решетки со своими мыслями: Тебе спасибо, лейтенант. Не знал, что здесь такие остались.

В углу камеры завозились.

– О чем ты с ним? – поинтересовался спросонья Копытин.

– Лейтенант хотел героем стать. Я его отговорил.

– А зачем отговорил-то?

– Герой хорош под обелиском, а ему жить. Не стоит говно хорошего человека.

– Кто хороший человек? Макаров?! Да он, пока ППСником был, всю кровь из нас выпил! Задолбал своими протоколами, гнида!

– Ну-ну, кровь… Вашу кровь комары пить не станут. А этот, сейчас, был на пороге величия. Я-вон, в свое время, не додумал сходить туда, где явку с повинной принимали…

– Василь Иваныч, ты дурак что ли? Какого величия? Он даже в сортир тебя не выгнал!

– Нет, он выгнал. Всех, кого был должен. И закрыли тему.

Опустошенный, Макаров вернулся за пульт. Разболелась голова, выглядел он совсем плохо.

Дежурный с сочувствием посмотрел на него:

– Слышь, стажер! Иди, поспи пару часов, пока все тихо.

Сил спорить не было. Макаров пошел в комнату отдыха и рухнул на раскладушку.

Казалось, ему ни за что не уснуть. Такого обилия мыслей и впечатлений он никогда не испытывал. Они сменялись перед глазами: лица, обрывки фраз, лампочки на пульте. Все это прыгало, скакало и, наконец, стало причудливо перемешиваться, превращаясь в цветной калейдоскоп.

Дыхание Макарова стало ровным и глубоким. «Присматривай за студентом» – пронеслось напоследок, и стажер провалился в забытье.

Минут через двадцать у Антона появился сосед. Леонид Чернышов, чрезвычайный и полномочный посол Республики Кича.

При высоком дипломатическом ранге, у него было три судимости за имущественные преступления, две – за насильственные, а сейчас его задержали по чужому розыску за злостное хулиганство.

При наличии пустых камер, его могли бы заселить отдельно, но подсадили к студенту. Естественно, не из гуманистических побуждений.

Войдя в камеру, Леня сразу перешел к любимому занятию всех неудачников, – самоутверждению за чужой счет. Он уселся посередине нар таким образом, что на них сразу стало тесно даже вдвоем. Без спроса взял гамбургер, махом откусив от него половину. Потом набрал в рот минералки, прополоскал его и сплюнул в угол. Отпил еще, прополоскал горло и, на этот раз, сглотнул, смачно отрыгнув углекислоту. Не дать не взять, король периода реставрации: вернулся с помпой, захватил власть над пространством и едой и теперь был готов захватить все остальное.

О чем была его вступительная речь, даже передать невозможно. Ругань на жизнь, проклятия в адрес мусоров и прочие оригинальные суждения, не понятные посторонним, лились из него мощным потоком, и Антон заподозрил, что все это говорится вообще не по-русски. Знакомыми были только союзы и предлоги, остальное – реально китайский. И при том, никакой матерщины!

Закончив с преамбулой, Леня перешел к выяснению личности сокамерника. Любые ответы вызывали в нем смесь высокомерия и саркастического смеха:

Студент – ха-ха-ха, плевок сквозь зубы.

Двадцать один год – хе-хе-хе и опять плевок.

Первый раз за решеткой – ох-хо-хо и громкая отрыжка.

Услышав, что Антон задержан за наркотики, Леня принял вид негодующего праведника и начал ему выговаривать с высоты прожитых лет и подобия человеческой морали:

– Что вы за идиоты! Выпей водки. Что ж вас на эту дрянь тянет!

– Вообще-то я не употребляю. – попытался оправдаться Антон.

Потом, между поучительных реплик, рассказал про Федора Романыча и театральный кружок в комнате для допросов.

Леонид слушал, и дерзкое выражение стало покидать его лицо. Оно теперь вытягивалось, глаза округлялись в орбитах, а речь почти пришла к литературной норме:

– А сколько порошка-то было?

Полусжатым кулаком Антон показал примерный размер свертка.

– Да это, наверное, грамм сто будет!

– Наверное. – легко отозвался молодой.

И эта легкость бритвой полоснула Леониду по сердцу. Черствому, но не каменному: Боже мой! Студент, похоже, не понимает, в какую тему его вписали!

Дальнейшие расспросы подтвердили эту догадку, а кроме нее – еще более ужасную: парень здесь реально ни за что.

Что-то отеческое, так и не нашедшее выхода в его бесшабашной жизни, теперь настойчиво попросилось наружу. Где-то у него самого рос сын, с которым он виделся всего лишь дважды, но всегда желал ему добра. Чуть помоложе был сынок, но, в общем, дети. И тот, и другой.

– На, вот, возьми. – протянул Леонид почти полную пачку сигарет, из которой оставил себе две штуки.

– Не курю я.

– Бери. Это здесь как валюта. Обменяешь на что-нибудь. Бери!

Пораженный такой резкой переменой и неподдельным участием, Антон взял сигареты и засунул в карман.

Леня пошарил у себя в одежде, пытаясь найти еще что-нибудь полезное, но больше ничего не нашлось. Очень хотелось обнять пацана, прижать к себе. Но, конечно, здесь это неуместно.

Вот уж, чем было не удивить Леонида, так это невиновными за решеткой. За свои четыре ходки он насмотрелся на них вдоль и поперек.

Одни все отрицали тупо, без огонька. Другие – с фантазией, с задором!

Спер немного – менты сделали на нем показатели. Воровал вагонами – политический страдалец и жертва режима.

Мошенников подставляли коварные конкуренты. Насильников оговаривали алчные подруги. Педофилов – похотливые падчерицы в сговоре с мамашами.

Разбойники честно забирали свое с подлых должников. Убийцы сами отбивались от чудовищ, стоя перед выбором: или их, или они. И все, как один, оказались не в то время не в том месте.

Так что, куда не плюнь, обязательно попадешь в невиноватого.

Что говорить, Леня сам безвинно страдал. Но, если честно, положа руку на сердце: Да, бывало, что давали сверх меры. Вешали лишнего: украдешь раз, а тебе, вдогонку, три чужих эпизода. Но, чтоб совсем на ровном месте…

Что же он натворил, этот Антон? Дочку начальника обрюхатил или любимую собаку переехал скутером?

– У меня брат, в прошлом году, сюда загремел. – начал Леонид: Брательник, – оторви и выбрось. Дерзкий до одури. Чего-то там набурогозил, короче, ментов вызвали. Он на них с ножом стал кидаться. Всех их отцов-матерей по матушке вспомнил. В бобике стекло выбил. Труба короче. Реально – убить мало. Сам бог велел крепануть. Так ему коробок с травой подсунули. Год отвисел братан, за хранение, и на свободу. Я к чему говорю: ты что такого сделал, что тебя так загрузили?

– Ничего. Не знаю… Говорят, что я оппозиция.

– Оппозиция? Не слышал про такую статью.

– А много дадут за хранение? – спросил Антон после некоторой паузы.

– Хранение? – переспросил Леня. Хорошо, что в камере полумрак и не видно глаз. Не привык этот человек распускать нюни. Давно забыл, что это такое. Если и наворачивалась у него слеза, то от ветра в лицо или мошки, попавшей в глаз. Еще мог рассмеяться до слез.

Здесь не было ни мошек, ни ветра. И смешно не было, а картинка расплылась: Что ответить сопляку? Сказать: три года, пять… Смысл? Не спасет его святая ложь и ничем не поможет.

Отвратительная роль нежданно выпала ему. Роль врача, объявляющего безнадежному больному кошмарный диагноз.

Наверное, лет пять он отсидел бы сверху, только б ее избежать. Ждал, что в коридоре послышатся шаги и его заберут. Все равно, куда, лишь бы отсюда. Но нет, тихо за дверью. Ваш выход, маэстро!

– Антох, тут это… В общем… не будет у тебя хранения. С таким весом хранение не шьют. Будет сбыт в особо крупном. От десяти до двадцати или пожизненно.

– Почему сбыт? У меня ж изъяли… – начал Антон, до которого названные числа пока не дошли.

– Студент, очнись! Десятка – край. – прозвучало зловещим рефреном: Все, сынок. Кончилось детство.

Леня закурил, сделал пару затяжек:

– У Романыча все районные наркоманы на крючке. Завтра прибегут и под присягой подтвердят, что это ты им говно продавал. Фото им твое покажет, будут пальцами в тебя тыкать, как в родного.

Пыжик, конечно, не дадут. Двадцать тоже. Десятка твой трамплин и до пятнадцати. Девять, если уж совсем звезды сойдутся.

– От чего это зависит? – неожиданно серьезно спросил Антон, впервые посмотрев на Леонида в упор.

– Он еще и с обыском приедет. А порожняком Романыч не ездит. И весы отыщет со следами, и тару. Сегодня уже не поедет. Завтра. Да… завтра. – продолжил Леня, словно не заметив вопрос.

– От чего зависит срок? – повторил Антон.

Леонид посмотрел на него. Все тот же человек сидел рядом, но это был уже не ребенок. Еще не видевший ни СИЗО, ни зоны, он будто сравнялся с ним, перестал быть Антохой, студентом, сынком…

– От разного. – отозвался он: Привлекался – не привлекался, иждивенцы, характеристики, болезни. С какой ноги встал судья, какое настроение у прокурора. От мутатени всякой, короче.

– А если я ни в чем не виноват? Если я не признаю?

– А если я не признаю, что сижу сейчас с тобой в этой камере, так что? Просочусь в отдушину и окажусь дома, на диване? Все уже произошло. И от тебя больше ничего не зависит. Пойми это, Антон. Теперь все за тебя решают другие. Все. Херово это звучит, но… Хочешь, сказок тебе понарассказываю?

– Не хочу.

– И я не хочу.

Оба замолчали и погрузились в свои мысли. Антоновы были скорее не мыслями, а попытками прийти в себя. Словно он пропустил серию ударов от боксера-тяжеловеса и теперь огромные гематомы заслоняли ему глаза, в ушах звенело и пол поменялся местами с потолком.

А вот Леня гонял конкретные мысли о конкретном человеке:

Романыч – гад! Старая, плешивая крыса! Если есть железное доказательство отсутствия бога, так это ты! Как же носит тебя земля? Чем оправдывает мироздание то, что ты существуешь? Когда и чьи идолы и истуканы могли бы тебя простить?

Честно скажу, не в этих фразах размышлял Леонид о Романыче. Но, смысл был этот.

Собственно, размышлять можно было по-разному и мысли, говорят, материальны. Но, видимо, не настолько, как хотелось бы.

А из полезного… Единственное, что приходило на ум: поделиться с пацаном опытом. Хоть как-то помочь вписаться в новую жизнь. Хоть от чего-то защитить, оградить. Но как это сделать? Как объять необъятное в столько короткий срок? Это ж, как «Войну и Мир» написать на одном дыхании!

И Леня начал свои наставления, перескакивая с темы на тему, запинаясь и углубляясь в ненужные подробности. Вот некоторые из них:

– На адвоката особо не надейся. Со следователем не спорь, подписывай все что даст. Все равно по его выйдет, а станешь палки вставлять, он тебе свиданья с передачами запретит. Будешь на голой баланде сидеть и спать на казенных простынях.

Зайдут посылки, – как с ними поступать дело твое. Можешь сам съесть, хочешь – часть отдать на общее, а можешь все. Это только на твой выбор. Будут разводить – не слушай. На этап себе откладывай, там ой как пригодится. А заедут к вам с этапа, – не жлоби. С этими бог велел делиться. Знаешь, как говорят, лучше лишний год отсидеть, чем один раз этапом скататься.

Спорно, но понять Леонида можно. Сам-то он всегда заезжал по делу и с полным раскладом. Откуда ему знать, что должен говорить следователю ни в чем не повинный человек? И передачки следователь, если что, запретить не может. А про этап – да. Все точно.

– Фильтруй базар. Не «спасибо», а «от души». Не «спросить», а «поинтересоваться». Не «сесть», а «присесть». Матом не ругайся. Это здесь можно, между делом, кого-нибудь обозвать или послать, а там, скажешь: Твою мать! А тебе: Когда это ты был с моей матерью? Ты вообще, с ней знаком? Схватят за язык, предъявят. А не обоснуешь, – спросят. Могут жрачкой, могут деньгами, а могут и ртом с задницей! Вообще, поменьше болтай, побольше слушай.

Если про кого что услышишь, дальше не передавай. Не угадаешь, откуда и как потом вылезет. С расспросами к людям не приставай. Что надо – сами расскажут. А будут к тебе привязываться, скажи: Ты мент, что ли, пробиваешь?

Все верно, Леня! Оно и на свободе сплетничать и сквернословить нехорошо. А в обществе сложных и нервных граждан с биографией, которой можно пугать графа Дракулу – тем более! Принимается. Одного только, Леонид, ты не знаешь: как же надо его, блин, фильтровать в дежурной части этого ОВД!

– Будут в стукачи вербовать, тут думай сам. Администрация к тебе получше будет относиться, но зоновские опера – не агенты 007. Конспирации хватит максимум на месяц, а потом все узнают, какой ты масти. Станешь очень неуважаемым человеком, а из козлов и в петухи – рукой подать. И дорога эта в один конец, опустишься один раз и на всю оставшуюся.

А вот, приедешь на зону, в СДП будут предлагать, записывайся не размышляя. Тут без вариантов, не пойдешь по-хорошему, запишут по-плохому. Или весь срок по ШИЗО и СУСам просидишь, почки с печенью там оставишь.

Сам стукачей не бойся. Не болтай лишнего и все будет в ажуре. В каждой камере будет стукач. Обычно из тех, кому много светит. Будут тебе рассказывать о своих подвигах, как они грабили-убивали, а менты их так и не поймали. Не верь! Все сказки или они за это уже отсидели. А рассказывать будут, что б ты им в ответ про свои дела рассказал. Операм цинканут, те запрос сделают и вот тебе еще эпизодик. Обставят, вроде они сами раскрыли, а реально от длинного языка прилетит.

Здесь не поспоришь. Если мечтал в детстве стать разведчиком, то в тюрьме для этого не лучшее место. И плакат «Не болтай!» очень милый. Винтажный, но всегда актуальный. Ты бы еще объяснил, что такое СДП, ШИЗО и СУС – цены б твоим проповедям не было!

– Пока чалишься, переписку с кем-нибудь замути. Если с фантазией плохо, слова там, нужные, подобрать не можешь, попроси соседей. Это не западло. Бабы на зеков падкие. На воле-то, вон, одни педики да маменькины сынки. А женщину подсознательно к настоящему мужику тянет. Жесткому, такому, что б без сантиментов.

Пиши: по ошибке попал, оговорили, подставили. Спишь и видишь семью, детей и ее, самую лучшую на свете, своей законной женой.

Выйдешь – теплый угол и бабенка под боком. А повезет, еще и посылками завалит, на длительные свидания приезжать будет. Хоть какие-то телесные радости.

Жизненно. Но с учетом возраста обучаемого… До мечты о бабенке под боком он не дорос. Ей богу, пока нет. О другом мысли и чувства в двадцать один год. Жаль, Леня, что ты об этом забыл.

– И еще, запомни: обязательно набегут всякие решалы, мутные типы. Будут обещать условно-досрочно, актировки, помилования, смягчения, – не верь! На деньги разведут, в кредиты вгонят, жилье заставят продать. Последнее выдоят, а ничего не сделают.

Не бывает по твоей статье смягчения. Никогда! Скорее убийцу амнистируют, чем тебя. Пусть, лучше, передачку лишнюю зашлют или администрацию колонии подогреют. На зоне, кого греют, тот и в почете. И у заключенных, и у администрации.

Верю, Леонид, ты это из добрых побуждений. Только что хуже: остаться без денег или потерять надежду? Да, денег надежда не стоит, но она дороже. Лишь две вещи на свете равноценны ей. Как она, не сводимы и не оценимы в материальных благах. Как сэкономить на надежде ты рассказал. Но, вот, как жить без нее, попробуй, научи!

Говорил-говорил бывалый и остановился: Господи, что я несу!

И правда, Леня, что ты несешь! Усади перед собой пятиклассника и растолкуй ему за час азы квантовой физики. Что останется у него в голове? Наверное, что кванты живут в Африке, по соседству с Бармалеем, и чем дальше от них держаться, тем лучше. Вот, то же самое получилось, Леня. Один в один!

– В общем, если совсем будет туго, скажи, что с Чернышом в близких, сидели вместе. Это погоняло мое, Черныш. Нормальные поймут, а от беспредельщиков никакими именами не спасешься. Я тоже замолвлю перед людьми. Как фамилия у тебя?

– Нежданов.

– Держись, Нежданов Антон. Длинная дорога впереди. И на блатную романтику не ведись. Чушь это все. Постарайся остаться человеком.

Странно это напутствие прозвучало именно от него. Как если б черт рогатый заблажил «Отче наш» и осенил крестным знаменем. Но, что сказано, то сказано.

Метаморфоза не изменила отношение Антона к Лене. Отвращение никуда не делось, но… Можно его презирать, ненавидеть, за человека не считать, – невозможно ему не верить.

Как гонец, принесший плохую новость, он подлежал утилизации. Только, от новости уже не отделаться. Теперь она твоя, Антон. Осмысливай, принимай.

Маэстро закончил и, по закону жанра, вскоре за ним пришли.

С операми из соседнего отдела Леонид встретился тепло. Сразу начали кого-то вспоминать, обсуждать. Смех, шутки, сплошной позитив. Только не облобызались. Даже не верилось, что сейчас его потащат за решетку, а не на веселую пьянку.

Настало время немой сцены. Немой на языке, но многословной внутри.

Сколько времени сейчас? Между трех и четырех, наверное. Глухая, темная ночь. Все звуки стихли. Только стартер от ртутной лампы гудит в коридоре. Слышно, как в туалете журчит вода, а больше ничего.

Еще час-полтора и начнет светать. Для всего мира настанет новый день. Но, этот мир больше не захочет знать наркоторговца. И завтра для него не наступит.

Завтрашний день умер. А вместе с ним еще бесчисленное множество дней. Будто поздний октябрь дунул ледяным ветром, и они осыпались за одну ночь.

Завтра не будет ничего. Свидания не будет. А белокурая девочка, самая заветная мечта, словно утратила живые черты. Образ ее померк и выглядел теперь потемневшим ликом на треснувшей доске. Лишь крохотная лампадка памяти станет ее освещать, пока другие, более яркие, но менее приятные воспоминания не задуют свечу окончательно.