Лыткаринский маньяк

Да, на него. Федора Романовича Луценко.

Нет никакого желания копаться в его личности, а придется. По мне, так это он не должен отражаться в зеркале. Потому что всему живому, включая тени и отражения, надо бежать от Федора Романыча, как черту от ладана.

Он и политика никак не пересекались. Валежников, оппозиция и прочие малопонятные слова были ему до лампочки. Романыч просто любил котиков и не любил остальных. Людей, оленей, дятлов… Всех!

Но, можно просто не любить. А он не любил активно, с использованием служебного положения и нехитрых манипуляций руками. И показатели из своей нелюбви делал отличные.

Будь я у них штатным психологом, посоветовал бы Федору Романычу терапию: представлять граждан милыми, пушистыми котами.

Начальство его не жаловало. В открытую не презирало, но стояло в шаге. Никто не считал его методы нормой.

Каждый раз, получая продукты его жизнедеятельности, они внутренне содрогались. Молились, чтоб их собственные оболтусы не повстречали, где-нибудь, такого же Федора Романыча.

Его жертвы тоже не безмолвствовали. Но, их вопли не могли разрушить заговор молчания.

Ибо палки, палки… Палки, как деньги – не пахнут. А в отчетности смотрятся не хуже, чем добытые законным путем.

Поэтому, неприязнь загнали внутрь, а на поверхности были грамоты, благодарности и поощрения. Блестящий, олимпийский рубль!

Так, посмотришь: к чему пустая интрига? Федор Романыч и есть Лыткаринский маньяк. Индивидуальное воплощение коллективного безумия. По всем показателям проходит.

Завел в практику людоедские приемы. Ломал судьбы и калечил жизни. Действовал, в терминах Уголовного Кодекса, с особой дерзостью и исключительным цинизмом.

Не проходит он по одному, единственному признаку. Но, по тому, без которого звание маньяка не присвоишь: никто не умер от его делишек.

Хуже или совсем плохо, но все остались жить на этом свете. Скрежетали зубами, отбывали срок и возвращались. Были даже те, кто умудрялся оформить дубль.

Писали, орали… Но, выйдя, никто из подшефных ему не мстил и не преследовал. Ни в коем случае не призываю, но как-то странно для истинно невиновных людей.

Так может, и не все на ровном месте?

Наркоманы – граждане ушлые: проглотил чек с героином, скинул пакетик с травой и ву-аля! Попробуй, докажи! Теперь они случайные люди в случайных местах. А обществу все равно, как именно они исчезнут. Фокусы Федора Романыча оно стерпит и простит скорее, чем разбитые стекла машин и похищенные из них барсетки.

Выходит, это подлое и бездушное, но, все-таки, орудие.

Вот, только, в чьих руках…

Да, хорошо рассуждать о нем издалека. Но, когда Федор Романыч поблизости, на философию перестает тянуть. И, чем он ближе, – тянет все меньше и меньше.

Дверь открылась и на пороге появился невысокий, коренастый мужик, одетый по гражданке, с пистолетом в оперативной кобуре. Лысая голова, с коротко стриженными остатками растительности, была похожа на стенобитное орудие. И очевидно, что стену бы он пробил не только лбом, но и лицом, так что б оно не пострадало.

Тяжелый, немигающий взгляд впился в Антона, и у него внутри все сжалось. Что-то, однако, было в этом образе необычное. Виновато поглядывая на визитера, Антон заметил, что на руках у того надеты синие медицинские перчатки.

Первой пришла мысль, что это как-то связано с предстоящим избиением. Но, как перчатки могли поспособствовать экзекуции, было совершенно не понятно: Может, заразу какую боится подцепить?

Федор Романыч остановился в дверях и перемялся с ноги на ногу, подгадывая, чтобы на ходу выбить из-под задержанного стул, сразу указав на его место в предстоящем диалоге. Но, рассмотрев Антона, счел это лишними хлопотами: Очевидно, доминировать здесь будет несложно.

Пройдя к столу, он сел напротив, достал из кармана увесистый целлофановый сверток с чем-то белым, перевязанный сверху черной ниткой, и положил перед задержанным:

– Знаешь, что это такое? – начал без вступления Федор Романыч.

Тон его был таков, что ответить «Да» само просилось на язык. Но, Антон правда не знал и растерянно ответил:

– Нет…

– Ты не спеши, рассмотри получше.

Антон взял сверток, покрутил его в руках и положил обратно.

– Нет. Понятия не имею. А что это?

– Так я и думал.

Начальник ОБНОНа встал, забрал со стола сверток и молча ушел. Но отсутствовал он недолго. Взяв из обезьянника Повлоцкого и Смыслоедова, он вернулся уже через несколько минут. Теперь, у него в руках были ручка, бумаги и папка.

Войдя в комнату, он деловито положил это все на стол, и подошел к студенту. Подтянутый и строгий, как конферансье:

– Я Луценко Федор Романович, начальник ОБНОН.

Что-то неуловимо знакомое почудилось Антону в этой презентации. Старинное имя какого-то древнего персонажа. Но, чье именно, он не вспомнил. Сейчас его больше занимало, что вообще происходит. Только был здесь, не представлялся, а теперь так официально…

– Нечаев Антон Леонидович?

– Да…

– Сейчас, в присутствии понятых, будет произведен ваш личный досмотр. Перед его началом предлагаю добровольно выдать предметы и вещества, запрещенные к гражданскому обороту. У вас есть при себе что-нибудь запрещенное?

– У меня? Меня уже обыскивали… Нет.

– Ясно. Лицом к стене, ноги шире, руки ладонями к себе.

Антон неловко принял требуемую позу.

Не особо-то и виртуозным движением, Федор Романыч засунул что-то ему в карман, после чего тут же вынул и, победным жестом, продемонстрировал понятым.

Ей богу, даже неудобно. Испанский стыд какой-то! Хоть бы на какие курсы походил. К тем же братьям Сафроновым.

Антон обернулся и увидел, что начальник ОБНОа держит двумя пальцами сверток, который показывал ему накануне.

– Это не мое! Вы… Я… я его и в руках-то не дер… – осекся Антон на полуслове. Предыдущий спектакль вмиг обрел смысл: Боже мой!

– Не твое, говоришь? Ничего, экспертиза покажет, чьи на нем пальчики! Понятые, все видели? Только что, в вашем присутствии, у гражданина Нежданова был обнаружен и изъят сверток с веществом белого цвета, предположительно, героином. Нежданов, что-то можете пояснить по данному факту?

Нежданов был не в силах что-либо пояснить. Несмотря на молодость, давление у него подскочило и перед глазами плавали яркие круги.

– Ваше право! Так и запишем: от объяснений отказался. Понятые, подойдите!

Федор Ромыныч быстро заполнил протокол досмотра, положил сверток в пакет, перевязал его канцелярской ниткой и приклеил бирку. Понятые расписались на этой бирке, в протоколе, и они покинули комнату для допросов. Все действо заняло не более пятнадцати минут. Зато последствия вытягивали совсем на другой срок.

– Привет Валежникову, гаденыш! – прорычал Федор Романыч перед тем, как дверь за ним закрылась.

– Я не… – начал Антон уже в пустоту.

– Конвой, в камеру его! – послышалось снаружи.

Он остался один. Затянувшийся балаган становился уже немного забавным. Никто ведь не объяснял, какими последствиями грозят ему эти незатейливые сценки.

Выйдя из комнаты для допросов, Федор Романыч взял объяснения с понятых.

Что сказать? Оба прекрасно видели, какой неловкий фокусник начальник ОБНОНа. Но, объяснения нужные дали. То есть, не дали, – не глядя подписали то, что он написал за них.

Как соучастники подлости, они достойны осуждения. Но достойны, если не видеть их вживую. А если видеть… Два несчастных алкаша в состоянии, когда им надо спать мертвецким сном. А, вместо этого, их все терзают, таскают куда-то.

Яркий свет и громкие голоса для них хуже любой пытки. В правозащитники они совершенно не годились, а перед Федором Романычем смотрелись чисто детьми. Куда им спорить!

Вернувшись в полумрак КПЗ, они почувствовали себя рыбой, отпущенной в реку.

– Чем занимались, соколы? – строго спросил Василий Иванович.

– Понятыми были на обыске. У нашего студента какой-то сверток изъяли.

– Значит, верно я его учуял. Началось!

Кого он учуял и что началось, горе-понятые решили не уточнять. Но, рассказали, чему были свидетелями в комнате для допросов. Василий Иванович молча выслушал их.

Федор Романыч составил рапорт об обнаружении признаков преступления, сколол материал и положил на пульт: Регистрируйте.

– Давай, Макаров, регистрируй. – продублировал его слова дежурный. Бери журнал, штамп в верхнем ящике. Тренируйся!

Пока ОБНОНовский начальник подбивал бумаги, никакого конвоя так и не появилось.

Федор Романыч с чувством схватил ключи и сам повел Антона в камеру, картинно одев на него наручники. В браслетах не было никакого смысла, кроме свербящего желания унизить. Намекнуть, мол, привыкай! Теперь это твои аксессуары надолго.

Провел мимо КПЗ, уже в персональную конуру. Из-за решетки обезьянника вытянулись руки и молча передали Антону бутылку минералки и гамбургер. Студент стал опасным преступником, совершившим особо тяжкое преступление, и в КПЗ ему больше не место.

В камере, Федор Романыч снял наручники и пошел обратно, желая, не хуже тех пьяниц, поскорее оказаться в темном кабинете на диване.

Но, проходя мимо КПЗ, был остановлен самым бесцеремонным образом.

– Эй ты, лысый! А-ну, подойди сюда. Ты что творишь? Ты присягу, вообще, давал? Неужто, там о таком написано!

От такой наглости Федор Романыч опешил и застыл на месте. Потом пришел в себя:

– Чего ты там сказал? Ах, ты, бомж вонючий. Сейчас я тебе расскажу про присягу. Сейчас!

С этими словами он бегом устремился в дежурку, схватил ключи и вернулся к обезьяннику:

– Сейчас-сейчас. Ах ты, сученыш! Думаешь, раз дурак, то все можно? Я на твои справки плевал. Будешь пятый угол у меня искать!

Заедающий замок открылся и Федор Романыч влетел в КПЗ. Василий Иванович встал ему навстречу.

Подскочив к нему вплотную, начальник ОБНОНа стал изрыгать ругательства, дыша перегаром и внутренними нечистотами. Группировался, готовясь дать наглецу в морду.

Василий Иванович брезгливо поморщился, но, в остальном и бровью не повел, глядя Федору Романычу прямо в глаза.

Алкоголики с ужасом забились в угол: сейчас это ходячее стенобитное орудие всю камеру разнесет!

– Что, ударишь? Давай, попробуй. Только сразу убивай. Останусь жив – тебе не жить. Найду, зубами жилы перегрызу. Мне терять нечего. Напоследок еще одну галочку заработаю. – с гробовым спокойствием сказал бывший следователь: Тогда не победил и сейчас обрыбишься!

В немой дуэли антагонисты смотрели друг на друга: странный праведник и воплощенное зло. Секунды шли, но удара не последовало.

И тут обитатели КПЗ увидели чудо. Громила, с пистолетом подмышкой, огромными кулаками и литым, лысым черепом, словно стал уменьшаться в размерах. Поза его скрючилась. Наглый взгляд потух, а брови выгнулись домиком.

Неистовый носорог обратился мерзкой жабой. И стоит на нее наступить, она квакнет и превратится в липкую лужицу.

Стало нестерпимо стыдно, что минуту назад они испугались его. Жалкого, нескладного сморчка, хватающего теперь ртом воздух.

Василий Иванович тоже преобразился. Словно просиял, увеличился в линейных размерах. Нависал теперь над Федором Романычем, как гранитная глыба.

Они увидели вдруг, что он совсем не старый. А его немытые волосы, дырявые ботинки и потертая одежда – лишь мишура. И он, в любой момент, может скинуть ее с себя. Стать чем-то иным. Любым, кем сам пожелает.

– Послушай, ты, подобие мента! Встань ровно, когда говоришь с офицером!

Под каким забором ты зарыл свою честь? – прогремел он уже совсем другим голосом:

Мерзавец! Ты что наделал? Зачем пацана погубил?!

Молчишь? Иди, проспись. И зубы почисти. Дышать стало нечем, когда ты зашел!

Бессовестный. Дурак! Вон из моей камеры! Вон!!! И дверь за собой закрой! И что б я больше тебя здесь не видел!

Федор Романыч попятился назад, будто боясь повернуться к говорящему спиной. В дверях быстро развернулся и, вороватым движением, защелкнул замок камеры.

– Чертов идиот. – прошипел он уходя. Но так, что б Василий Иванович этого не расслышал.

Несколько минут все просто молчали. Потом Копытин не выдержал:

– Вот, это ты его умыл!

– Толку-то! Поздно. Он своих дел уже наделал.

– Василь Иваныч, да ты… ты нереально крут!

– Я не крут. Я человек! А со мной скотина заговорила…

Больше ни у кого никаких слов не нашлось.

В кабинете Анатолия Ильича раздался звонок:

– Готово. Материал в дежурке. – проворчал из трубки начальник ОБНОНа: Все, я спать.

Ни радости, ни облегчения майоры не испытали. Теперь они как-то странно поглядывали друг на друга, мол это ты, ты, а не я все придумал. А я просто, пошел на поводу. А сам бы сроду такого не сделал!

Как Понтий Пилат, хотели умыть руки. Впрочем, если хотели, то мыло – вот оно! Отмени приказ и гоняй дальше в белых одеждах. Отмены, однако, не последовало.

Вместо этого они начали подначивать и урезонивать друг друга.

– У меня да, сын раздолбай. Но, вот с «этими» никогда не свяжется. Может наркоманом стать, тьфу-тьфу, может с гопниками или фанатами… Но, только не с этими. – горячился Анатолий Ильич, у которого сын учился в консерватории и был таким же гопником и фанатом, как его папа виолончелистом.

– А у меня дочь, с серьгой в носу, вся из себя неформалка. Музыку слушает – уши в трубу сворачиваются. Друзья приходят – как будто похоронная процессия собралась. Все в черном, мрачные как демоны. Везде кресты, сплошной Rest-in-Peace. Никаких авторитетов не признают.

Но, власть-то не критикуют! Понимают: она дала им свободу. Сегодня свергнут, завтра сами пожалеют!

Рассказывая о дочери, Николай Павлович не врал. Просто, выдавал за современную, историю семилетней давности, когда его дочка увлекалась готической субкультурой. Пару лет она действительно проходила в черном и серьгой в носу, но быстро переросла. Атрибуты неформала давно остались в прошлом, а в друзьях завелись жизнерадостные молодые люди.

Прибеднялись они, в плане собственных детей, с единственной целью: доказать друг другу, что прямо сейчас терпят от молодежи все. Толерантны к любым кошмарам, но оппозиционная ересь – это уже за гранью.

Постепенно, пафос их словоблудия повышался. Вспомнили скрепы, традиции, нумерованных родителей вместо папы и мамы. Ротшильдов, масонов, МВФ, – всех врагов, столпившихся у ворот и жаждущих развала страны. И, наконец, постановили, что находятся на переднем краю борьбы и быть сейчас слюнтяем – значит стать предателем!

Это было словоблудием, потому что ни один из Анаколиев, в действительности, так не считал. В другое время и другой компании, каждый из них посмеялся б над такими рассужденьями. Но, сейчас, они уговаривали друг друга и самих себя и, на какое-то время, уговорили.

Совесть или что там у них, вместо нее, замолчала. Рефлексия прошла, и в майорах очнулся Его подлейшество Карьерист. На переднем-то краю они оказались, но вдвоем здесь тесновато. Поскольку победить и доложить о победе – вообще не одно и тоже.

Теперь их разговоры утратили эмоциональность, стали вымученными и натянутыми. И все потому, что каждый был занят собственными мыслями, которые у них, в очередной раз, совпали: как избавиться от конкурента и захапать победу себе!

Формально, возможностей у Николая Павловича было больше. Как первый зам, он имел первоочередное право доклада. Но, райотдел – не королевский двор. Церемониймейстера тут не держали. Право-то он имел, а Младший Анаколий был шустрее. И не собирался сдаваться без боя.

Просто поразительно, насколько совпадали их помыслы и желания.

– Что, схожу в дежурку, за материалом. – как бы нехотя произнес Николай Павлович. Бежать сломя голову, ему было не по чину, но, что б этого не сделать, пришлось натурально сдержаться.

И, с этой фразой, он всего на миг опередил Анатолия Ильича, открывшего рот сказать то же самое.

Младший Анаколий сглотнул слюну, проглотив запоздавшие слова.

Ладно, забирай. Я и без него доложу. А как – увидишь!

Тем временем, в дежурной части, себя уговаривал другой человек. Но, мотивация и аргументы у него были совсем другие.

Материал лежал перед Макаровым. «Регистрируй!» – многократно отзывалось у него в голове, но он все никак не решался. Боялся дотронуться этих бумаг, будто это порча, к которой нельзя прикасаться.

Стажер был наслышан о начальнике ОБНОНа, но, не во все верил. Говорят-то разное, а теперь… Сам стал свидетелем. Чего-то отвратительного, ужасного, но пока неизвестно, насколько.

Пересилив себя, он взял материал в руки. Четыре бумажки и опечатанный пакет на скрепке. Увесистый, такой… и он понял: это не материал, – больше материала! Судьба паренька оказалась у него в руках. И он (О-да!), точно знает, что с ним делать: вышвырнуть блевотину к чертям собачьим. Сжечь, утопить, изничтожить!

Сотворить добро от собственного имени он был пока не готов. Но и сидеть сложа руки не собирался. От анонимности добро не перестанет быть добром. Ведь, результат важен.

Стажер поставил на рапорте крупный, прямоугольный штамп и вписал регистрационный номер. Филькина грамота превратилась в официальный документ, повод для возбуждения уголовного дела. Но, не совсем превратилась.

Запись в книгу учета Макаров вносить не стал. Склонился над ней с ручкой, сделал вид, но ничего не написал.

После «регистрации», он положил материал перед собой. Потом отодвинул, подальше от дежурного с помощником. Потом – еще дальше. Достал из нижнего ящика амбарную книгу, повертел в руках и отложил в сторону, поверх опуса Федора Романыча. Приготовления этим завершились.

Теперь оставалось ждать удобного момента. Разный народ сновал в дежурку и обратно, но, это было и неплохо. Визитеры что-то приносили, забирали. Ничего не объясняли, нигде не расписывались. В суматохе, материал запросто мог исчезнуть. А кто взял – потом ищи-свищи!

Наконец, хождения закончились. Дежурная смена впала в оцепенение, глядя стеклянными глазами в маленький телевизор. В нем главная героиня мелодрамы, с глазами печальной коровы, безбожно тупила, чем создавала все новые и новые повороты сюжета. Судя по лицам соседей, эти повороты уже не рождали у них никакого душевного отклика. Макаров осторожно потянулся к бумагам… И тут произошла катастрофа. В дежурную часть, ураганом влетел Николай Павлович!

Ничего не объясняя, как гончая с феноменальным нюхом, он сразу подскочил к амбарной книге и выхватил из-под нее материал. Победно тряхнул им и также стремительно исчез.

Вскоре, в дежурку заглянул Анаколий Младший. Спросил, забрал ли Николай Павлович бумаги и тоже ушел. Не понятно, на что он надеялся.

Стажер был раздавлен. Разъяренный тигр прорычал внутри него: Да, что ж вам, скотам, все неймется!

Упрекнуть себя ему было не в чем: времени он не тянул. Возможность уничтожить материал действительно появилась только сейчас. До этого – никак. Но, все равно, досада захлестывала его с головой: Как же так? Как же так?! Прям не судьба! Что же делать теперь?

Ответ пришел мгновенно: Отпустить парня.

О боже, опять! Да, опять. Но сейчас эта мысль не показалась ему такой дикой. Молотком в виски еще не стучала, но и безумной уже не казалась. Просто, была пока сырой, требовала осмысления и перевода в практическую плоскость.

Он стал осмысливать и переводить:

Чем же так согрешил студент? Покусился на устои, нормы? Нет. Не может быть мертвечина нормой. Говорят: стабильность, но и стабильности никакой нет. Все ужимается, урезается, сокращается. Ряды врагов все множатся, а в друзьях такие, что враги не нужны.

И никого не сыщешь, кто бы это одобрял. Но все молчат. Все, кто может, кто должен, кто просто обязан говорить, кричать! Все: якобы оппозиция, переплюнувшая в панегириках штатных подпевал. Интеллигенция, совесть нации, взболтнет что-то со хмеля, а потом кается, извиняется, лебезит.

Один Валежников не молчит. И неприятный он, и на Западе учился, и достал всех. Вон, и к отделу уже подобрался. Но, не молчит ведь!

Да, отпустить парня. И с ним – идею. Дать ей хоть где-то продыху, хоть где-то дать зеленый свет! Пусть знает: ее здесь слышат, хотя толком и не понимают.

И самого пацана жалко. Все ж из пальца высосано.

Пока народ дремлет и тупит в телевизор, пойти и вывести с черного хода. До рассвета могут не заметить. А студент едва ли пустится в бега. Уже наутро вернется, с адвокатами, правозащитниками, может, и самим Валежниковым в придачу. И что тогда будет с этими писульками? Выкинут, порвут. Скажут: Гражданин, мы вас впервые видим!

Макаров поднялся, осторожно взял с пульта связку ключей, и двинулся вглубь темного коридора, где в ряду серых, одинаковых дверей, была особенная, которую необходимо отпереть.

Сейчас он был на грани. В шаге от того, чтобы решиться. Не хватало какой-то малости, легкого толчка, откровения: Каким же видят они этот прекрасный новый мир? Кто и где окажется, когда он наступит? Какую цену за него придется заплатить? Парень, расскажи…

Макаров чуть слышно стукнул в дверь шестой камеры. Шаги с другой стороны приблизились и остановились.

– Ты, это, только не думай. Здесь не все такие. – начал он дрожащим голосом: Мне, например, Валежников нравится. И пацаны из роты, тоже, почти все за него. Реальный мужик и вещи правильные говорит. И не боится. Вообще – красава…

Макаров, милый Макаров! Богом клянусь, он бы все тебе рассказал.

Разгоряченным, торопливым шепотом рассказал бы, что храм не может быть военным, а демократия – суверенной. Что мускулы надо иметь, но не обязательно ими трясти. Что враг снаружи не повод для концлагеря внутри. Что богатство может приходить от труда и таланта, а не от близости к дряхлеющему телу. Что нищие в стране, это не стыдно, а немыслимо. Что критика улучшает власть, а не наносит ей смертельное оскорбление. Что невиновность и честь мундира, как параллельные, никогда не должны пересекаться. Что глобальные проекты и великие стройки прекрасны, но человек живет однажды и имеет право на счастье при жизни. Что свобода не меняется на пряник, ибо пряник съедят, а свобода не вернется.

И всей своей историей мы заслужили, чтоб государство не смотрело на нас голодным ястребом, а доброй, синей птицей оберегало, как своих птенцов.

И еще, он сказал бы большое человеческое спасибо, но отказался от твоего благородного предложения. Потому что крест, который взвалили на него, соструган не вами, а от века уготован каждому, кто хочет что-то изменить. Что он не только скорбь, боль и мука, но и величайшая честь, и самая блистательная доблесть. И путь через него не обрывается на краю могилы, но ведет прямиком в бессмертие.

Все бы рассказал он тебе, Макаров. Но, имей он об этом, черт побери, ну хоть какое-то представление!

А он не имел. Был всего лишь напуганным ребенком, запертым в темном углу.

– Извините, вы не можете дать мне телефон. Никто не знает, что со мной. Я хоть матери позвоню. Или сами позвоните, я номер продиктую.

На откровение это явно не тянуло. Тянуло на ушат холодной воды, приводящей в чувство.

Позвонить матери… Он мог позвонить в штаб Валежникова. Мог и его самого набрать. Рассказать, что здесь творится, позвать на помощь, сдать негодяев с потрохами. И не скрываясь, от собственного имени. Впустить их сюда, несмотря на запреты начальства.

Хотел причаститься их правдой, поклониться в ноги Справедливости. Но, это…

Снаружи возникла пауза. Антон не знал, что за ней скрывалось. Не мог знать, что тот, за дверью, стоит сейчас перед выбором: остаться просто хорошим человеком, которым он и так был, или стать Человеком с большой буквы. Пойти на повышение, но не по службе, – по жизни…

– Нет, братан, этого не могу. – виновато прозвучало с той стороны: Узнают, – с работы попрут. А у меня ипотека и жена беременная. Прости.

А у меня ни того, ни другого. И, видно, уже и не будет. – подумал Антон, но вслух ничего не сказал, отойдя от двери. Лишь одним откровением он уже устал делиться: что не имеет решительно никакого отношения к Валежникову. Но, как видно, здесь в этом никого не убедишь.

Макаров вернулся в дежурку. Сейчас он, наверное, и в зеркало постеснялся бы взглянуть: Вот уж, воистину, разбег на рубль – удар на копейку. Это надо, так себя переоценить!

Уязвленное самолюбие требовало себе оправданий: Может, ничего страшного не произошло? Одноклассника, вон, ловили как-то, с понюшкой кокоса. Дали условняк и ничего, живет кем жил. Уже и судимость давно сняли.

С надеждой, что не так все плохо, он повернулся к дежурному:

– Так что с Неждановым?

– Попал!

– Его осудят? Какой-то срок дадут? Что будет-то теперь?

– Сбыт будет. – буднично отозвался дежурный: От десяти лет.