скачать книгу бесплатно
Стоян кусал ус и трепал рукав, не решаясь ответить. Народ закипал, и Варун, казалось, врос в землю, готовый ждать до утра и даже дольше.
Но всё разрешилось само. В круг к Варуну вышел со скамей Любор. Он встал к нему лицом, а кузнец даже не поглядел на него.
– Я не верю тебе, Варун! – сказал он.
Кузнец не шевелился. Толпа затихла.
– Ты хороший кузнец, но плохой выдумщик…
– Сын! – крикнул князь, – Что ты говоришь?
– Я не верю, что Варун хочет сделать её дочерью. И не разрешаю ему!
– Ты? – процедил Варун, – Ты мне будешь разрешать?
– Буду.
– Объяснись! – князь встал со скамьи. Усыня нащупал древко топора.
– Мы с древлянкой помолвлены.
Со скамей охнули.
– Я решил взять её себе женой. И мужу распоряжаться, в чьём доме жить жене. Так что, Варун, не бери на себя обиды… отступись!
С минуту было молчание, и Стоян прикидывал силы обоих – с холодком замечая, как просто был одет его сын. Ни кольчуги, ни двойного льна…
– Или придётся пройти через меня.
И даже без топора за поясом. А вон у Варуна под коленом неизменный засапожник блестит.
Но кузнец, так и не удостоив Любора взгляда, спросил князя:
– Что скажешь, Стоян? Берёшь людоедку в род?
Однако Стоян не был взволнован этой вестью. Поняв, что драки не будет, успокоившись за сына, он снова сел и в толпе нашёл взглядом Филиппа. Давеча Стоян не хотел верить греку, когда тот поведал ему о своём разговоре с Любором, но теперь всё сходилось.
– Слушай же меня, сын. И вы все тому свидетели! Если ты и впрямь решил взять её, если помолвился перед предками на кургане. Если непреклонен… Я позволю влить в нашу реку новый ручей. Вода всё равно одна.
Любор шагнул к нему, но Стоян выставил ладонь и лоб.
– Стой! Это не всё. Ты возьмёшь её при одном условии.
– Всё, что скажешь, – загорелся Любор.
– Весной Аскольд идёт на Царьград. Это не секрет, и вы о том знаете. Что ж, я не хотел ступать к нему по ряду причин. Мы только отстроились после пожара, а вспомните мор… К тому же я в лучшие дни водил дружбу с Рюриком и молодым Олегом, а те с Аскольдом не в ладах. Но это не так важно сейчас… Пусть залогом моего расположения к Аскольду, к союзу племён, к стяжанию славы послужит мой сын Любор.
Стоян подозвал его жестом, и когда тот встал перед отцом на одно колено, возложил ему на темя десницу.
– Ты поедешь в Киев. Весной ты выступишь в дружине Аскольда. Но знай, что я жду от тебя не только смелости в бою, не византийских сокровищ. Ты будешь рукой нашей мести древлянам. В походе ты должен убить Катая, князя древлян, и привезти мне его голову. В награду получишь себе жену.
***
Десять дней пути перелётной птицы, что два месяца пешему воину. Кто привык жить в степи, где простора больше, чем глаз охватит, у того этот глаз жадней. Нет тому времени ни строить, ни пахать, а только гнать и гнать горизонт прочь от себя. Да приговаривать «се мое, а то – мое же». Таковым пришло в славянские земли племя хазарское, от Каспийских степей до Днепра, бия лесных жителей, как перелётных птиц на охоте. Клали дань – с дома по беличьей шкуре и монете, со старейшины – девку, с князя – кольчугу.
Прослышав о том, что дружины славян снимаются с мест и уходят в Киев, а города и сёла стоят беззащитными, хазарский каган Ханукка повелел воеводам отправиться на закат, минуя Киев и Чернигов, не поднимая шума, дойти до Полесья. И там заявить своё господство новым данникам. Поляне на дань скоры, северяне бедны, но тоже платят исправно, а вот вятичи, кривичи, да древляне, и многие остальные рода-племена живут спокойно, жиреют и словно нет для них грозного кагана.
Шлемы-шишаки, острые, словно грозили пропороть небо, с конскими волосами в навершиях, ощетинились в долине. Срывая подошвы, прибежал в Стоянище мальчик, ловивший птиц на холме. Закричал и повалился к Стояну в ноги.
– Железное море пришло!
Заснувшее на зиму Стоянище пробуждалось. Вылезали из землянок, изб и хором мужики, бабы в дверях держали детей, водили носами – что за новости? От кого удара ждать, если все соседи в Киеве? Да и кто из славян воюет зимой? Даже скандинавы и русы не ходят – реки сковало, а пешими они не горазды.
Жрец Везнич, хохлатый и косматый, опираясь на длинный посох, ходил меж домов, возглашая гнев забытых богов. Дымящейся головнёй окуривал людей и постройки, но не подходил к избе князя. Везнич больше не говорил со Стояном-вероотступником, как и сам князь – со жрецом поганым. Народ к такому противостоянию присматривался, раздумывал, но ясную сторону – за князя или жречество, – пока не принимал.
В тот день никаких больше вестей с той стороны холмов не было. Неизвестная армия встала на ночь, и только чёрная туча застлала звёздное морозное небо – дым от сотен костров. Женщины Стоянища плакали ночью, чуя близкую угрозу. Мужчины тяжело вздыхали, доставали оружие, счищали с него ржавчину.
А на утро под всеобщее ликование со стороны реки в гости к Стояну пожаловала дружина Светлана, старейшины соседнего города и родственного племени. Светлан шёл вперевалку, грузный, с распахнутой грудью и потрясал дубиной. Вои его все как на подбор были такие же тяжёлые, высокие, обритые налысо и с предлинными бородами. А вот впереди них шли волхвы. Говорили, старый Везнич ночью отважился на путь через реку по ломкому льду. И за ночь обошёл лесные жилища жрецов, а те послали гонцов, и успели до рассвета собрать целую дружину. Светлан так боялся и почитал жреческую власть, что лично ходил по домам и будил воинов.
– Вот тебе и волхв, – шептались жители Стоянища, – Вот тебе и Везнич. Старик немощный, а привёл силу!
– И почему князь его невзлюбил? – спрашивали другие, – Уж куда лучше этого грека.
– Да всё ясно, – отвечали третьи, – Христианский жрец на нас накликал беду. Это он призвал чужаков! А Везнич пошёл, да защиту привёл.
– Сильны волхвы – ведают пути богов!
И почтенно склонялись перед жрецами, а те, загребая посохами, вступили в ворота, и за ними – сто лютых воинов могучего Светлана. Стоян и воевода Усыня вышли навстречу.
– Здрав буди, княже! – приветствовал Светлан.
– И тебе поздорову, Светлан, сын Ореха! Скажу без лукавства, не ожидал тебя, и рад, как солнцу ясному.
Стоян раскинул руки и сошёл обнять Светлана.
– Будет битва, – сказал князь.
– И сколько их пришло?
– Неведомо, Светлан. Никто не может сосчитать. А только говорят, – он отвёл старейшину в сторону, – говорят, что весь дол шлемами блестит, как половодье.
Светлан опал плечами, и вдруг стал меньше, тоньше. В страхе поднятые на князя глаза бросили на лицо серые морщины.
– А сдюжим, князь?
– Что? Не уверен?
Светлан задумался.
– Хотя если не сдюжим, они же и на наше село придут, и на Получье, и на Сожь… Всё племя на колени поставят. Надо одолеть, князь, выхода нет!
Сумятица возросла ещё больше, когда князю донесли о послах, которых гридни встретили утром у холмов. Но не стали слушать, а расстреляли их из луков. Стоян не помнил себя от гнева.
– Кто разрешил послов стрелять? Кто стрелял? Привести сюда!
А гридни только разбрелись по селу, и никто не хотел признаваться. Тела троих убитых хазар лежали в снегу за частоколом.
– Вы понимаете, что растравили зверя? – рычал князь, обращаясь ко всем и ни к кому, – Был бы толк на мир сойти. А теперь кто остановит их?
И, находя Филиппа, смиренный вид которого успокаивал гневную дрожь, жаловался ему.
– Мы могли договориться. Узнать, кто да с чем пожаловал… мировую наладить, как с печенегами было. Ну подавали бы им мёда, соболей. А теперь! Что будет теперь, Филипп?
Грек клал на широкое княжье плечо руку, второй касался его макушки.
– Всё по воле Господа. И всё в руцах Его.
– В руцах… А мне-то что делать?
– Уповать и молиться.
– Э-э, – отмахнулся князь и закусил бороду.
Кони хазар не были быстры, измотала их и голодная дорога, и ранний снег, и высокий холм, куда они поднимались скользя, а спускались с боязливым храпом.
Дружина, гридни и мужики успели вооружиться, натянуть кое-как незамысловатый стёганый доспех. Затворили ворота острога, выставили на площадь чан с вываренным соком волкобоя, или, как звали его греки – аконит. В чане мокли стрелы, повязанные у острия льняной полосой для пропитки ядом.
Светлан выставил своих воев у острога. Если враг переберётся через стену острых кольев, они должны будут первыми принять бой. Их, в свою очередь, будут прикрывать лучники Стояна. Если не помогут и ядовитые стрелы, решено было поджечь обваленный соломой частокол, и стеной огня разделить тех, кто успеет миновать стену от тех, кто ещё за ней, и по очереди перебить. У Стояна было полтысячи воинов. Но никто не ведал, сколько придёт с той стороны.
И Стоян, прося благословения у Филиппа, наблюдал из-под его креста, как все пятьсот воинов жадно вдыхают дым от жреческого курения Везнича, как глаза их ловят одноокий взгляд, и как жрец касается каждой головы корнем священного дуба.
Когда сам князь вышел перед строем, не многие глядели на него.
Он произнёс слабую речь, был бледен и прятал глаза, и всем стало ясно – в победу князь не верит. А если не верит князь, этот столп веры, то чего спрашивать с других.
Любор, дабы не видеть отцовской слабости и не тушить в себе последние угли надежды, ушёл за стогна, к терему, где искал Янку. Она ждала его ещё ночью, и потому сразу бросилась на шею, зацеловала и без лишних слов протянула холщовый мешочек.
– Что это?
– Съешь. Наши воины едят это перед битвами.
Любор высыпал на ладонь серый порошок с дольками волокон.
– Пахнет грибами.
– Говорят, наших дедов научили собирать это снадобье карелы, а тех – викинги.
Любор стоял в нерешительности.
– Князь Новгородский Рюрик, – продолжила она, – большой охотник до этих грибов.
– Ну раз Рюрик, – хмыкнул Любор, – Тогда можно…
– Ну вот, – Янка надула губы, – Раз Рюрик… а раз любимая даёт?
– Так ещё лучше, – Любор примиряюще поцеловал её в лоб.
Янка тоже поцеловала его в лоб, затем в губы, в шею, спустилась к груди. И когда уже губы её коснулись его колен, Любор удивился:
– Что ты делаешь?
– Зацеловываю. Чтобы был цел. Так делают у нас.
Он вышел из терема, уже ощущая странную лёгкость, как будто тело его надувалось воздухом, и вот-вот взлетит. Места Янкиных поцелуев пылали тихим огнём.
В детстве он слышал от дружинников, особенно от старых, кто много кочевал, о волшебных грибах и о людях, зовущихся «берсерки», что ели их и становились сильны и неутомимы. Пронзённые стрелами и порубленные секирами, они всё равно сражались. И только когда кончался бой, кончались и они.
Говорили, что те из берсерков, что доживали до преклонных лет, теряли рассудок, и в них навсегда поселялся грибной бес, и потому приходилось прогонять их из племени в леса. Там, если им не удавалось находить снадобье, в великих муках они кончали с собой. Судьба их казалась незавидной. Но Любор успокаивал себя – он же попробует всего-то один раз…
Снег поразил его своей белизной, и многое вдруг начало отвлекать. Слишком ясные запахи. На что бы ни падал его взгляд – солома, конский навоз, печной дым – всё тут же взрывалось сотнями нот запаха. Он даже оказался смущён, и какое-то время не мог освоиться с этим новым даром, стоя на месте в растерянности.
Затем обнаружил в себе источник поразительной воли. Он мог приказать всем запахам исчезнуть, и мир послушно терял насыщенность. Приказав сосредоточить все чувства на далёком неприятеле, он остался в пространстве, где не было ничего, кроме хруста снега под копытами хазарских аргамаков. Воля дорисовала и самих лошадей, и всадников, и вскоре пустое поле перед ним обросло щетиной копей и острых шлемов.
Любор стоял один, держа короткое копьё, и лавина плоти и стали неслась на него. Это были образы, сотканные из звуков и запахов – глаза не могли прозреть сквозь частокол. Но он всё равно видел их.
Тогда, почуяв свой собственный страх, как змею, заползшую к нему в живот, страх одиночества перед стихией врага, он приказал миру вернуться в прежнее свойство. И вот кругом понеслась жизнь, крик, сопение, пар из ноздрей, сияние клинков и наконечников на зимнем солнце. Нахохленный отец, низкий и коренастый Усыня в кожаном шлеме, Горазд, Витко, занявшие места у котла с ядовитыми стрелами, сосед Светлан и его косматые полуголые воины, идущие к частоколу. Кто-то провёл лошадей, кто-то погнал детей и велел им спрятаться в лесу за рекой. Хлопали двери и ставни – бабы запирались в домах, готовя ножи и кипяток на случай вторжения в хаты.
Немыслимый рёв оглушил – трубили в рог. Неприятель подошёл к стенам. И тут же синеву окропили стрелы. Любор увидел, как за частоколом в тех местах, куда эти стрелы упали, вспыхнули красные огни. Это было похоже на свечение раскалённого в кузне прута. Любор понял, что видит чужую боль, и вмиг опьянел от этого. Новое чувство сплелось в нём с гневом на врага, и зашипело экстазом в каждой мышце. Новые стрелы нашли свою цель, и, вновь увидев красные лучи, Любор довольно засмеялся. Краем глаза заметил, что Горазд смеётся ему в ответ, что он с ним связан незримой нитью. Эта нить опоясала всех соплеменников, и стало ясно, что такое, корень рода. Все люди, стоящие по эту сторону частокола перестали быть людьми. Теперь они были корнями великого древа, чей ствол и крона шумели высоко в небесах. А по корням шла жизненная сила земли, которую они оберегали, и которой кормились – начиная от почвы, заканчивая женской грудью. Могучий призыв великой матери-земли.
Первые хазары возвысились над острогом, забравшись на осадные лестницы. И вот уже приземлялись по эту сторону стены. Тогда Любор отвёл руку с копьём назад, приготовившись к броску. Но метнуть копьё оказалось не так просто. Словно на руке повис мельничный жернов. Он вырывал её из трясины, и вдруг понял, что вся дружина привязана к этой руке, и вместо того, чтобы метнуть копьё, он бросил вперёд пять сотен человек. И в то же время он был каждым из них и дрался там, у стены, ощущая горячие солёные брызги на зубах, и как сталь входит в мясо, и как хрустят жилы.
Он размахнулся ещё раз, и стрелы понесли в клювах смерть. Ещё раз – и частокол, обложенный соломой, вспыхнул рыжим коптящим пламенем. Тогда он велел отступить своей дружине, и все, как один отошли от горящей стены, через которую больше не лезли хазары. Лучники добили тех, кто успел перелезть.
Время вело себя странно, то сжимаясь, то растягиваясь, и Любор понял, что время – это женщина. Неприступная, гордая, капризная. Он попытался управлять им, но воля его оказалась слабее, и стало по-детски обидно, он чуть не заплакал. Вдруг частокол рухнул в пепел, и Любор обнаружил себя в самой гуще схватки. Он не помнил, как долго горел огонь, что от частокола остались только угли, и когда неприятель успел перебросить силы на эту сторону.
Копьё разило легко, будто всё было понарошку. И люди падали не взаправду, и кровь из его плеча лилась тягучим мёдом. А те места, куда целовала его Янка, объяла щекотка. Он прыгал выше голов, иногда зависая в небе, и оттуда пикируя на врага, при этом не в силах унять страшный смех. На лицах, видевших его, читался испуг – Любор и впрямь был страшен. Смеющийся в чёрных пятнах своей и чужой крови, с углями вместо глаз, скачущий или бегущий на четвереньках.
Внезапно картина начала уменьшаться, люди сжимались, звуки стихали, и всё уползало вдаль. Он запрокинул голову, и в кроне великого древа жизни увидел лицо Горазда. Чёрствое корневище его руки вцепилось в стеганый плащ Любора. Наконец он осознал, что Горазд тащит его по снегу, и тот корень, что тянется по белому полю – это никакой не корень, а кровавый след. И что он сам, Любор, сделанный из ломких соломин и хрупких сосудов, ранен. Багровые лучи исходили теперь уже от него самого, застилая обзор, и скоро ничего, кроме них не осталось. Кроме них, и протяжного крика
– Мама!
Он пришёл в себя на тёплых полатях с перевязанным плечом, тошнотой и ломотой во всём теле – так прощалось с организмом зелье. Грибной бес не хотел покидать уютное жилище, и цеплялся неистово за все сухожилия и суставы. Но всё же естество человека было сильней. Пока сильней.
На соседних лежаках постанывали раненые дружинники. Это был нижний зал терема. Молчаливые женщины проходили мимо с кувшинами воды, кровавыми тряпками и горшками углей, в которых краснели стальные прутья – прижигать раны.
– Всех сюда снесли, – услышал Любор голос Витко.
Тот сидел рядом, но во мраке лица его было не видно. Говорил он спокойно, иногда растирая руками ногу.
