скачать книгу бесплатно
Однако радость была недолгой, и шестнадцатилетнего сына, наречённого отцом судьбоносным именем Лесобор, на охоте изорвал медведь. О том Варун узнал через много дней, когда в лесу среди костей нашли кольцо, выкованное его руками. Подарок-оберег сыну. Долго пил безутешный отец хмельной мёд и крепкое пиво, долго горевал. Но цвела у его колен дочка Полеля, последняя отрада отца. Теперь и её не стало, унесли невесть куда древлянские людоеды. На сей раз Варун не горевал так много и даже сам испугался в себе такой перемене – неужели может жильный плотский человек стать камнем? Вот и одноглазый жрец Везнич, глядя на Варуна, заключил, что потух в нём зелёный огонь, который боги развели во всём растущем и дышащем. Мирская тягота погубила его.
Теперь же Варун, словно снова оживая, повадился хаживать в терем. Оставляя забитую безмолвную жену за вечным трудом – кузня и дом несли много хлопот – он шёл к Янке, приносил ей тёплые ещё с наковальни серьги, витые тяжёлые гривны на шею, и радость и загляденье всего рода славянского – ажурные височные кольца. В самом Киеве таких не сыскать было – точно огонь, заключённый в неподвижное серебро.
Просил пойти к нему, неумело и рублено выходили слова, в которых даже нежность звучала приказом. Янка только отмалчивалась, а украшений не трогала. Зато прочая теремная баба так и вилась вокруг неё теперь. Её больше не боялись, как дикую людоедку, но видели в ней объект обожания знатного жениха.
И всё бы могло сложиться у Варуна, никто бы не спросил пленницу о её желании, если бы не забитая и тихая жена кузнеца, Заслава. Стоянова младшая сестра, которую князь любил паче всех, особенно по смерти их матери.
Выдавая замуж, просил её с любой просьбой и мольбой сразу к нему. Вот и теперь, как появилась древлянка, как заметила Заслава мужнюю до ней охоту, так и пришла к Стояну.
– Братец-удалец, любый мой князь, вижу я, откуда беда идёт в наш с мужем дом.
– А ну что ещё такое Варун выдумал? – заволновался князь.
– Деток не стало, так он и меня разлюбил… да и любил разве когда? Но вот пленница-то ему и совсем ум извела. Всё ходит к ней. А если возьмёт её к нам, то сживёт меня со свету, помехой ему буду. Да и сама не перенесу делить свой дом с людоедкой!
И принялась горько плакать. Стоян обнял её, погладил по редким волосам с проседью и заверил, что запретит Варуну брать древлянку себе в жёны.
Так однажды, возвращаясь от молчащей Янки к себе, сшибая в досаде ногами камни, Варун повстречал князя у самого своего дома. Стоян вывел Заславу, и перед ней запретил кузнецу покушаться на девицу, объявив её своей наложницей. И жену бить тоже запретил. Варун почесал затылок, помялся с ноги на ногу, да махнул рукой – а гори но всё Святовитовым конём!
***
Месяц ревун уходил в красные хоромы рощ и дубрав, на свежем ветре нёс прелые запахи усталой земли. Урожай был собран, озимая рожь посеяна, и пашни дышали вольной грудью. Из этой груди и людям в сердца изливался покой, сознание полноты их дела, снятого хлеба, тяжёлых коробов репы и лука. И под белым, самым ярким в году солнцем, на столы ставились кувшины пенного пива и щедрые ломти мяса – месяц ревун был так же и месяцем охоты.
Предки потому и нарекли его так – ревун, что леса то дальше, то ближе оглашались оленьим рёвом. Истощённые, возбуждённые олени долгое время не могут ни есть, ни спать, а только ищут олениху и денно и нощно сцепляются рогами в бою. Вот он закидывает голову, вытягивает шею, и под золотые кроны летит хриплый протяжный рёв. Низкий и глубокий, как треск поверженного дуба-великана.
– Как призыв самого Перуна! – заметил Любор.
Он вышагивал гордо бок о бок с Янкой. Они гуляли по лесу, и предлогом тому была охота, Любор даже лук с собой взял, но зверьё совершенно его не интересовало.
– Чего ж они так рычат? – спросила Янка.
– Подруг зовут. Горазд говорит, сейчас их бить всё равно, что грибы собирать.
– Вот как? Всё, как у нас. Полюбил – глаза закрыл.
При этом Янка окунула Любора в свои зелёные омуты, и пока тот захлёбывался, боднула его боком. Он побежал за ней, а она, смеясь, скрылась в ракитнике. Зелёные глаза мерцали в красной листве, дразня, вызывая, и Любор хотел зареветь, как тот олень.
Он догнал её, прижал к берёзе.
– Ты чего? – она казалась теперь беспомощной и хрупкой.
– Томишь ты меня.
– Вот и не думала.
Лёгкое тело вынырнуло из кольца его рук, и снова он стоял один, слушая смех.
Янка по осени стала часто покидать терем – работы бабам было мало, Варун караулить перестал, а князю она была не нужна. К реке больше не ходила, но часто глядела на закат, туда, где был её дом. Те, с кем она отправилась в поход, давно уже были в Киеве, а ей туда путь был закрыт. Но вот дом её был не так далеко.
Тоску по дому развеивал Любор, хорошенький и белокурый парень, очевидно, накрепко в неё влюблённый. С чего она взяла? – да просто рядом с ней он терялся, спотыкался, ронял стрелы, хмурился, и румянец в белой молодой бороде был особенно ярок.
Она позволяла брать себя на охоту.
– Скучаешь по дому? – спросил он.
– Да. И я должна вернуться.
– Ты же знаешь, что этого нельзя.
– Знаю…
– А что там, дома-то? – он откашлялся, – Жених?
– А, может, и жених.
Любор схватил её за руку.
– Говори, как есть, сватаная ты?
Она выдернула руку.
– Ишь чего ему!
– Хоть скажи, – он остановился, – Чистая ты? Девка?
Янка спрятала улыбку за оскалом и, не успел он моргнуть, сбила его с ног.
– Ты мне ещё за тот бой должен! – огрызнулась она, уходя.
И, уходя, качала бёдрами.
Её шаги растаяли, осенний лес был тих. Любор поднялся с земли и огляделся – вдруг кто видел. Опасения оправдались, на прогалине стоял человек и глядел в его сторону. Высокий, широкоплечий, но худой, с длинной белой бородёнкой в чёрном колпаке. Это был грек.
– Чего тебе, чёрный? – со стыдливой обидой крикнул Любор.
Монах, словно это был приказ, смиренно поклонился и пошёл к нему. А, подошед, перекрестился и перекрестил Любора, а тот отмахнулся, как от комара.
– Ты это брось, жрец, – Любор отступил.
– Оно во благо. Крестное знамение. Спасёт и сохранит.
– От чего спасёт? Никто не нападает.
– От сетей мира сего.
– Каких таких сетей?
– Соблазны, страсти… грехи. Они терзают нас всех. Я знаю, что и тебя. Потому что во всех нас это жало.
– Ты говоришь туманно жрец, но ты сам всё видел, – Любор кивнул в сторону, куда ушла Янка.
– Страсть по жёнам – тоже сеть, – сказал Филипп, – И ты попался в неё.
– Не нравится мне в сетях быть. Лучше рыбаком. Поймать бы такую рыбку! – Любор улыбнулся, и решил попытать грека, – Знаешь, как? Ты же столько видел, небось. И как с жёнами быть знаешь.
– Мы, монахи, жён обходим стороной.
– Почему?
– Обет. Они только нарушают тишину духа, в которой может открыться Бог.
– Не понимаю, зачем такой обет брать? Заставляет кто?
– С ним проще. Поверь. Но тебе то не обязательно… А вот с этой древлянкой я общался давеча.
– Да ну! – Любор хлопнул грека по плечу, – Говори. О чём?
– Хочет она домой больно. Как бы не ушла по весне.
Любор помрачнел.
– Думаешь, уйдёт? Леса… куда ж она одна? Да и как же… Неужели? Как бы её остановить? Ты можешь, чернец? Ты же умный.
– Не мудрей природы женской. А уж коли непокорная…
– Эх ты! И как быть?
– Тут только одно может помочь. Муж ей нужен. Любимый и суровый.
Любор помолчал, смерил грека взглядом, а тот опустил очи долу и вздохнул.
– Хорошо говоришь, – сказал Любор, – Мне такое любо… Кто ж ей мужем будет?
– В этих вопросах, княжич, я не силён. Не монашеского ума дело.
– Однако ты предлагаешь это. Значит, есть что у тебя на уме?
– Только бы Господь Бог на уме был, и на языке… остальное не нужно.
– Что ж в этом вашем Господе Боге такое, что даже о девицах думать не хочешь? Или старый уже? – Любор рассмеялся, – Вроде не старик. А чудной ты, право, чудной.
– Бог рассудит.
– И имя чудное у тебя. Филипп…
– Как у одного из апостолов, – грек перекрестился.
– Это кто такие?
– Ученики Христа. Было их двенадцать, и во время оно ходили апостолы по всему миру, разносили весть о Нём.
– О ком? – нахмурился Любор.
– Об Иисусе Христе.
– Кто такой? Князь?
Грек пожевал бороду и что-то прикинул.
– Приходи, княжич, как-нибудь ко мне в избу. Поговорим.
– О чём мне с тобой говорить? Как ты богов наших в Получье свалил?
– О разном. И о древлянке твоей, если хочешь, поговорим. А теперь разреши идти, вечерню пора служить.
Вот и вышло так, что единственным человеком, который мог бы его выслушать и дать совет, оказался монах христианин, чужак из Греции. Но, может, не спроста отец так уважал его, и стоило прислушаться к старшему? Через старших глаголет расчёт.
Но на следующий день Витко, Горазд и прочая молодёжь позвали Любора на охоту, ибо близился заветный праздник Осенины, когда солнце с луной делят небо поровну, а там и дни гуляний. И на столах должно быть всего в избытке, чтобы то, что не съели люди, съела земля и река, а накормленные духи почвы и воды хорошо послужили в новом году. Били оленей, свежевали прямо в лесу, и чёрные от крови, усталые и весёлые возвращались домой.
– Весенний дождь из тучки, осенний – из ясени! – так говорили.
Утром на заре моросил последний тёплый дождь, и на берегу Сожи собрались все поселяне от мала до велика. Круглым хлебом и кутьёй в горшках встречали матушку Осенину. Обливали детей речной водой, набирали в вёдра – омыть скот. В избах гасили все огни, заливали угли в печах. К вечеру новый освещённый огонь вынесет из своей норы жрец Везнич и раздаст всем – новое тепло в старые очаги. Чтобы всю долгую зиму грел как следует. В нём сожгут ветхую одежду, ломаные сохи, стрелы, и всё то, что есть символ старости.
На золотой горе из палых листьев стояла жена Стояна, держала в одной руке факел, в другой – хлеб. Остальные женщины водили хороводы в пять рядов, и рябило в глазах от лент, венков, гривен и серёг – тяжёлых и звенящих. Трещали костры, и дым устилал землю и реку, а в нём кружились лица, горели глаза и белые улыбки в вечерних сумерках.
По обычаю парни и девицы с завязанными глазами искали друг друга, и как только собиралось двенадцать пар – символом равноденствия, – их обряжали, пестовали, и поили хмельным мёдом. Потом пары распускались, и всё повторялось. И так до тех пора, пока могли стоять на ногах.
К Любору всегда стягивалось больше всех девиц, словно те видели сквозь повязки. А на самом деле просто запоминали, как бежать к нему через луг, сколько шагов-поворотов. С выставленными руками бойко шли, пихались локтями, визжали, цеплялись за его рубаху. Он и сам громко и весело смеялся, и к ночи был совсем пьян и зацелован.
Янка сидела у костра, и только хмуро поглядывала. Он тоже замечал её, и всё хотел подойти, но суматоха, крики, подначки друзей – и вот опять понеслась весёлая игра. Один раз Любор всё же подошёл пригласить её на луг, но она показала ему язык и отвернулась. И не сказала, что прежде того сам Стоян проходил мимо неё и бросил:
– А ты тут посидишь. Нечего. У нас и своих девок хватает.
И потому Любор ушёл ни с чем, хотя заметил ещё у другого костра Филиппа. Направился к нему, и весело махнул рукой.
– Чернец! Ну хоть ты иди плясать!
Грек тоскливо улыбнулся.
– Грех это. Да ещё и в праздник.
– Это что? – Любор пьяно и нахмурено улыбнулся, – У вас там тоже Осенину встречают?
– Рождество Пресвятой Богородицы нынче, княжич. Один из самых…
– А, как знаешь! – за руку тащили его в хоровод.
В круговерти всего, оглушённый бубнами и дудками, а больше всего – хмелем, Любор плутал по краю луга в молодых рябинах. Тут его подкараулила тринадцатилетняя Светлуша, румяная и белая, и припала к его груди, будто бы со слезами, хотя то был только повод. Любор удивился, чего она плачет, и девчонка толком ничего не объяснив, полезла сама губами ему в лицо.
