Звезды под твоим окном

Она вернулась к книге и целую ночь заново выстраивала связи, оживляя голос, просидела за столом, не смыкая глаз. Муж так и не дождался ее в постели. На следующее утро в школе учитель спросил Варю, в чем же заключаются положительные качества Робинзона Крузо.

– Бог даровал человеку разум, чтобы он был волен спуститься в ад, но после этого признать грехи свои перед Богом. Робинзон проявил кротость, – ответила она смиренно.

7 ноября

Вопреки нескончаемым сомнениям, большинство офицерских рук оказалось поднято в пользу Тухачевского, ожидавшего чего угодно только не такого, поскольку отношения с высшим командованием у него натянуты подобно растяжке, ожидающей ноги какого-нибудь рассеянного деморализованного солдата. В одном ряду с ним стоит Ворошилов, за которого тоже ни мало проголосовало по преимуществу из старшего состава. Проходя по рядам аплодисментов, маршалы жали многочисленные руки, а с верхних рядов за всей картиной наблюдали бардовые слившиеся с темными занавесками сотрудники НКВД.

Дома Тухачевского ждала жена, приготовив все к столу. Она поцеловала его и поздравила с громким событием. Лицо его слабо выражало радость, и скорее как обычно выдавало попытку разбавить улыбкой излишнюю напыщенность, но улыбка не отменяла строгой прямоты бровей и рассеянных глаз, от чего у наблюдателя складывалось двойственное впечатление.

– Ты что не рад? – удивилась жена.

– Просто до сих пор не могу понять, почему ты не ушла от меня. Какой это уже раз я дома за этот год?

Лицо Юлии стало предельно серьезным. Она села за стол, как бы приглашая мужа последовать ее примеру.

– После стольких лет, когда я всю молодость угробила на то, чтобы ты не думал о домашних делах, а целиком посвятил себя армии, ты хочешь все это слить в унитаз? – на широких щеках мужа выступил румянец. Она двумя пальцами пододвинула к нему конверт – Кстати, тебе сегодня письмо пришло. Не стала открывать, как ты и просил…

«Товарищ Тухачевский, последние годы мы с вами жесточайше спорим по ряду серьезных для военного дела вопросов, однако на всех доверенных вам постах вы проявляете себя как блестящий теоретик и стратег лишь с некоторыми оговорками. Посему хотел бы от своего лица принести извинения за свою не вполне обоснованную и поспешную критику ваших предложений по вопросам обороны. Таких, как вы, не хватает нашей стране прямо сейчас, и чтобы понять это, достаточно взглянуть на наших европейских соседей.

Подпись: И.В.Сталин»

Тухачевский отложил письмо и принялся за еду. Тишину нарушал звон вилок о поверхность тарелок.

– Ну что там?

– Сталин извинился.

– Извинился??

– Да. А еще Ворошилова повысили вместе со мной.

– Так это же твой шанс не ходить под его любимчиком…

– Понимаю, куда ты клонишь, но чем больше молодняка встает на мою сторону, тем сильнее на меня давит груз ответственности. Это, знаешь ли, мешает иногда думать об армии в целом.

– А на войне не давил что ли?

– Там я их редко видел в лицо и общался с ними не так… близко что ли. Сейчас каждого почти по имени знаю, когда в аудиторию вхожу.

– Если тебя это утешит, они на твоей стороне именно потому, что готовы следовать за тобой и выполнять твои приказы. Нельзя не оправдывать их ожиданий.

В дверь постучали.

– Кто это так поздно может быть? – произнесла слух Юлия и открыла дверь. На пороге стоял мужчина в черном костюме, на орлином носу держались круглые очки – А Дмитрий Дмитриевич? Проходите!

Мужчина держал под мышкой большой широкий конверт, а в руке бутылку шампанского и когда увидел Тухачевского, обнял его.

– С повышением, Миш! Как раз хотел немного отметить и дать оценить тебе одну мою вещицу… новую. – Дмитрий достал из конверта виниловую пластинку.

– Давай оценим. – Тухачевский поставил ее на граммофон. Шампанское разлилось по бокалам пенистым золотистым морем.

– Надеюсь, они получат, что хотели! Хотели ведь пафос и героику. Получите героический классицизм! – Игла встала на дорожку пластинки.

На протяжении десяти минут вместе с шампанским по их телам разливалась грозная мелодия скрипки и пианино, нарастая к середине композиции, затем барабанная дробь ускорила действие композиции, пафосные духовые сменялись лиричной скрипкой. Звуки всех инструментов слились в единую симфонию, закончившуюся медленными ударами барабана.

– Понимаешь, им нужна ведь революционная романтика, а не «Ода на восшествие на престол…» – Тухачевский хотел подняться с кресла, но ударившее в голову шампанское усадило его назад.

– Уверен? По-моему Сталин как раз и настаивает постоянно на этой царской помпезности. По крайней мере, такие ощущения у меня вызывает архитектура, им одобряемая. – Дмитрий суетно кружил над ним ястребом.

– Нет, Дима, ты не подумай. Мне все понравилось…

– Но понравится ли Сталину? – Дмитрий поправил очки – Ведь сапожник непритязателен во вкусах… И в этом вся проблема!

– Дело не только в его вкусах справедливости ради. Вся эта канитель с соцреализмом, понимаешь… нужно, прежде всего, решать политические задачи, пропаганда идеи все дела… Сейчас просто не лучшее время для… искусства, Дим.

– То есть ты тоже против настоящей музыки? – на лице Дмитрия мелькнула разочарование – Тот ли это самый Тухачевский, которого я знал? Который был согласен со мной в порядке высших сфер…

– До высших сфер дожить надо, Дим…

– Но нельзя же, чтобы в искусство лез сапожник!

– И не только в искусство… – Тухачевский вздохнул. Преодолевая гравитацию после шампанского усилившую свое действие, он поднялся и похлопал Дмитрия по плечу.

– Я бы еще понял, если бы такой как, ты стоял у руля. Человек, ценящий музыку… искусство… высшие сферы. Но этот изверг – ни в какие ворота!

Тухачевский успокаивал, как мог своего друга, слова которого тем временем бурно лопались пузырьками шампанского в голове под отпечатавшийся мотив симфонии, и образы бесконечных марширующих солдат с выставленными вперед штыками, сминая все на своем пути, затмевали в памяти весь прошедший день.

Утром в поисках спасительной таблетки от головы Тухачевский обошел новых коллег высшего состава под предлогом знакомств, в ходе которых встретил все больше и больше противников Ворошилова. Все больше предложений он услышал по модернизации упреждающих ударов по врагу: Противопехотные мины, не убивающие вражеского солдата до конца, а делающие его калекой для нагрузки на экономику врага, газовые бомбы замедленного действия, снаряды отравляющие продовольствие и воду… Среди вороха подобных предложений одно бронебойной пулей прошило его с ног до головы: Военачальник предложил, намекнуть Сталину в личной беседе на смещение Ворошилова как неэффективного сотрудника. В подобном ключе Тухачевский еще не освещал свои военные реформы.

Но выделить на это время мешали постоянные делегации в Англию и Германию. С другой стороны, там он мог проверить реальное количество своих сторонников. Облачаясь в форму рядового, Тухачевский посещал консперативные квартиры вербовщиков. Как правило, стены там были увешаны вариациями буквенных и цифровых шифров. Два-три человека денно и нощно придумывали наиболее эффективный шифротекст для передачи людям в Москву и Ленинград. По их словам, число готовых поддержать маршала росло с каждым месяцем. Был среди них один, к которому Тухачевский заходил отдельно. Еще беспризорником Стас Карпухин бегал по улицам отстраивающегося города и воровал да бился с другими сорванцами стенка на стенку, пока не попал под гребенку колонии Макаренко под Полтавой, где мягкой педагогической дубиной из Стаса попытались выбить все улично-уголовное дерьмо, довольно глубоко въевшееся за прошедший сензитивный период развития личности. После службы в армии Стас для себя решил, что улично-уголовное дерьмо можно сублимировать в куда более романтизированную стезю советского офицера, статуи которому начали вырастать по всем городам на каждом шагу. Муштра приучила его к риску более организованному, чем он привык на улице. Тем лучше для его импульсивного нрава, потому что войны как назло не предвиделось ближайшее время. И только товарищ Тухачевский на своих лекциях заочно пообещал «самую кровавую мясорубку в истории, если мы не…». Впрочем, нерадивый курсант прослушал, что было дальше, и забегал по пятам за Тухачевским, пока не дослужился до офицера, сопровождающего маршала в числе немногих на заграничные делегации. Тухачевский приказал оставаться в посольстве Германии на время. И вот Стас здесь уже три года, а войны все по-прежнему нет! Стас порой задумывался, а не обвели ли его вокруг пальца, как уличную шпану? Думал он так, пока не последовало предложение от странного дяди в строгом костюме и маске на пол лица, завербоваться в немецкую разведку. Он представился Иваном Эдуардовичем и говорил на безупречном русском очень мудрено и путано, но при этом очень красиво обрисовывал перспективы войны. Стас согласился, потирая руки. Пришел Тухачевский и сказал, что немецкая разведка и дальше должна думать, что он, Стас их агент, в то время как он уже двойной агент. Тухачевский снова обмолвился о войне, и у Стаса вопросов не возникло, кроме одного:

– Почему этот человек говорил по-русски?

– Тоже двойной агент. Будешь посредником между нами.

– Есть!

Для пущей конспирации Стас переоблачался в студента и посещал университет имени Фридриха Вильгельма, где слушал курс немецкой философии от Ивана Эдуардовича. И как ни странно, в ожидании того, что не выдержит скучнейших лекций и сбежит в тур по Европе, Стас проникся страстным и увлекательным вещанием Ивана Эдуардовича о войне как ценности европейского язычества и как следствие европейской культуры как таковой.

– Война закаляет человечество, отсекая наиболее слабые и больные его части и развивая сильнейших счастливцев, достигших самого расцвета своих сил! – говорил он на русском для русских же отпрысков белоэмигрантов – Потому-то по славной рыцарской традиции на войну и отбирались лишь самые лучшие и достойные представители популяции. Война для благородного – вернейший способ использовать свой генетический потенциал полностью.

Речь оратора проникала в каждую частицу его молодого организма через уши и наэлектризовывала тело. Стас ощущал себя в такие моменты более достойным и готовым сворачивать горы, чем обычно. Затем лектор ждал, когда заряженные студенты вытекут из аудитории и заговаривал непосредственно со Стасом.

– Ко мне приставили человека из ведомства, – Иван Эдуардович отвел Стаса в подсобное помещение, – Придется тебя с ним познакомить, дабы отвести какие-либо подозрения заранее. Я объясню ему, что ты «наш» человек. Это ясно? – Стас медленно кивал, мысленно сбрасывая бомбы на какие-то города, закалывая штыком врага, обливая его свинцовым дождем, голыми руками проникая в грудную клетку и вырывая сердце, затем его неся на острие победного знамени. Иван Эдуардович приблизился к нему еще на шаг и треснул леща, заставив сосредоточиться на холодном безжизненном глазе, казалось, проникающем в самое нутро, – И только попробуй выкинуть что-нибудь эдакое, понятно?

Стас закивал, мысленно нанимая специальных людей, чтобы принимали бесчисленные нагрудные награды, потому что на груди его самого уже не хватало места. Он не заметил, как уже сидел в мюнхенской таверне и распивал пиво в окружении двух агентов германской разведки, один из которых претворялся, подмигивая Стасу или просто моргая – черт его знает. Они шушукались на немецком. Иван Эдуардович постоянно кивал в сторону Стаса, что-то о нем рассказывая. А человек из ведомства, которого он назвал, кажется, «Gotlib», оценивающе оглядывал парня. Так и хотелось врезать по нацистской харе, уже развязав войну, но Стас вежливо и сдержанно давил лыбу, насколько привык это делать перед высшим командованием.

Тухачевский также просил Стаса передавать Ивану Эдуардовичу собственные сообщения. К примеру, надо было передать, что чекисты стали присматриваться к его фигуре, поэтому и их нового лидера придется устранить и т.д. Пытаясь понять весь этот хитроумный план, Стас запутался в своих извилинах и ограничился простой передачей информации.

Тухачевский тем временем смотрел на молодые лица своих сторонников и иногда спрашивал что-то вроде:

– Я-то понятно, а вы зачем мне помогаете? Вроде молодые еще.

Каждый отвечал:

– Вот именно, что молодые! Хочется уже скорее заиметь какие-нибудь военные заслуги. Это ж такое событие будет, когда вы к власти придете! Тем более в такой момент.

Мысль о том, что люди могут руководствоваться теми же мотивами, что и он, приходила Тухачевскому нечасто, но когда это происходило, он растворял ее в муштре собственных мозговых структур по парадам мировой военной истории. Будучи свидетелем многих военных парадов в европейских странах, он взирал на экипировку солдат, авиацию и пехоту, морской флот, артиллерию и вооружение регулярной армии. Давно это перестало его удивлять по-настоящему. Однако с недавнего времени солдаты Германии начали носить странные значки на повязках и чем-то зацепили его. Он ходил по Берлину и осматривал людей, среди которых видел все меньше и меньше евреев. Протестующие, когда-то заполоняющие улицы, куда-то подевались. Хотел зайти в сувенирную лавку, дабы купить дочке подарок, но она оказалась закрыта. Один немецкий генерал пригласил его к себе на рюмочку шнапса.

– Сначит ви, косподин Тухачевский самолично бивали на полях сражений? – спрашивает он, любуясь выправкой маршала. – То есть толжны по тостоинству оценить нашей фооружение. Как человек фоенный…

– Действительно впечатляет, но не нарушаете ли вы тем самым Версальский договор? – Тухачевский вращал пальцами пустую рюмку.

– Ах, та нам эти условия кажутся не спрафедливыми. Нельзя же оставить без сащиты дом, зная, что у соседей оружия намного польше?

– Справедливо… – мотив Симфонии снова проигрывался в голове маршала, когда он думал о вооружении. С таким маршалом как Ворошилов дом не защитить, подумал он, вспоминая увиденный за весь день парад неисчислимого войска. Он хотел спросить про химическое оружие, но не стал рисковать и, отказавшись от шнапса, покинул генерала.

Последние сомнения развелись с встречными аплодисментами в Академии среди офицеров, когда Тухачевский представлял своего заместителя на преподавательском поприще. Поэтому он заходит в кабинет к Сталину, на лице которого видит некоторое сомнение, словно оно передается от человека к человеку как болезнь в целом уверенных людей.

– Да, товарищ Ворошилов делает много для развития армии. – Взгляд Сталина зацепился за карту за спиной Тухачевского. Красными флажками были усеяны области востока СССР и запада Европы. Тухачевский не разглядел где именно и удивился, что есть какие-то стратегические планы, о которых его не осведомили. Напряженный сосредоточенный взгляд Сталина бороздил карту. – Но стране… все-таки нужен более сбалансированный подход. Поэтому я и настоял на вашей кандидатуре в качестве маршала.

– На подготовку по плану Ворошилова может не остаться времени… нельзя же оставить без защиты дом, зная, что у соседей оружия намного больше?

Сталин в замешательстве пустил струю дыма над ними. Они смотрели друг на друга в плохо скрываемом напряжении и ожидании чего-то.

5 июня

Отделы НКВД по архитектурному строению и психологическому умонастроению друг от друга отличаются не сильно. О как сказанул-то! Здесь, конечно, так не разговаривают. Выборгский отдел маловат в сравнении с Московским, единственное, что могу сказать. В выборгский отдел, куда привязал меня товарищ Ежов, я впервые прибыл в качестве сопроводителя «Разинского» на допрос. На улице стояла такая знойная жарища, что можно было утопить всю улицу только сняв и выжав до нитки одежду. Из окна машины я увидел здание, где буду работать ближайшее время. Трехэтажный утюг, – и здесь все дома такие по-европейски причудливые, о чем я недавно рассказывал преподавателю, вытянув билет посвященный эпохе Петра, который после шведов разбавил классицистическими новшествами старые постройки – усеянный сверху кирпичными треугольниками, под палящим солнцем, казалось, растает как кусочек торта. Хотя по утрам во время смога иногда утюг этот выглядит как корабль, разрезая стену тумана, плывущий куда-то вперед. Что же это из меня льется и льется-то? Какой-то неиссякаемый источник… как же это Варя из школы рассказывала… метафор! Во!

Так вот внутри здания наконец-то повеяло прохладой. Ветерок гулял по пустым коридорам. Вообще довольно непривычно видеть такое. В милиции у нас суетились все. «Работают у себя в кабинетах» – чуть ли не шепотом пояснил мне комендант.

Структура здесь стандартная для отдела: Функционируют основные три этажа. Третий этаж отведен полностью под архив, где копятся толстые папки с делами, и охраняют это все два любителя порезаться в картишки, о чем, конечно же, никто не должен ничего знать, кроме таких же любителей, которых как оказалось здесь не мало. Второй и первый этажи занимают кабинеты следаков разных рангов, которые, сверкая звездами на фуражках, во время перерыва, как по сговору все выходят в коридор, высвобождая из кабинетов накопленный сигаретный дым, кто столовую, кто к знакомому в другой кабинет. В это время атмосфера сгущается, и коридоры заполняются духотой и шумом. А самым свежим местом становится, как ни странно читальный зал архива, если не поднимать ворохи пыли, конечно, резкими движениями папок.

Двигаются они все в любом случае, будто по строго заданному маршруту как роботы на колесиках. Пока проходил мимо них чуть не запутался опять весь. Потом только узнал, что здесь есть еще и подвал под задержанных, куда нам собственно и нужно было отвести «Разинского» на допрос. Там было еще жарче, чем на улице. Все было в решетках, коридоры здесь, куда уже, чем наверху. В затхлой духоте камер я чуть не разделся по пояс, другие же стояли по стойке смирно, точно сделанные из тугоплавких металлов, и отдавали честь Пивоваркину, который мне говорил, что здесь нужно будет пройти условную стажировку для опыта. Как мне рассказывали, иногда в подвале становилось настолько жарко, что заключенных выволакивали без сознания и откачивали. Пивоваркин меня естественно попросил присутствовать на допросе все для того же опыта. Допросная находилась за толстой стальной дверью на десяти тысячах замках, не знаю, сколько мы ждали, пока их отопрут. В центре комнаты с зарешеченными окнами стоял стол с писчей машинкой и лампой, по левую сторону висел портрет Железного Феликса, по правую – наш флаг красный. И какой-то особенно низкий потолок, даже как-то неудобно стало… жить. «Разинского» посадили на железный стул, следователь сел за стол на венский стул. А я так в сторонке наблюдал. В довольно вежливой форме следователь задавал «Разинскому» вопросы, пока не пришлось перейти на повышенные тона и мат, так как задержанный, мягко говоря, отказывался отвечать. Все что удалось выяснить – это, чем занимались «Разинские» на селе. Про шпиона и внутренние порядки урка наотрез отказывался говорить. Пивоваркин, тоже наблюдавший за этим цирком, достал из кобуры пистолет, взял его за дуло и рукоятью как молотком принялся отбивать кисти «Разинскому». Выглядело все это неприятно. И, видимо, заметив на моем лице отвращение, Пивоваркин уже за дверьми сказал, что иногда только так и приходится проводить допрос.

– Это точно законно? – спрашиваю его.

– На самом-то деле не очень, но без труда не выловишь рыбку из пруда. Ты же вроде даже убивал, мне рассказывали… чего такой мягкотелый-то?

– Ну… приходилось защищаться. Но здесь же по сути первому нападать надо. Непривычно. Неужели и мне придется это делать?

– Ты же ставишь целью поимку шпиона, а его тоже надо допрашивать как-то будет и имей в виду, что в шпионы берут людей куда крепче, чем эта шпана уличная! – Он показал большим пальцем на дверь, возле которой мы стояли.

Затем «Разинского» отправили на временное пребывание в темную камеру, а меня в свободное плавание, вернее даже в относительное свободное циркулирование по зданию отдела. Потому что циркулируют тут все по таким же закономерностям, как и кровь в организме: В течение нескольких дней следователи бегают с этажа на этаж между архивом и своим кабинетом в поисках необходимых деталей для ведения дела, иногда могут съездить на опрос свидетелей или подозреваемых, чаще всего их привозят сюда. Затем надышавшись архивной пылью и сигаретным дымом, наслушавшись от начальников упреков в долгом ведении дел, многие идут вниз в поисках отдушины, являющейся по совместительству частью работы – допрос, где можно вдоволь поорать и сбить костяшки кулаков. Сколько разных признаний я наслушался за лето. Продажные милиционеры жаловались на маленькую зарплату, спекулянты, перебравшиеся из деревни, жаловались на нашу власть в целом, иногда по ошибке всякая мелочь к нам попадалась вроде воров и мошенников.

За время работы здесь по взглядам, которые на себе я ловил, могу выделить условно несколько типов НКВДшников по их отношению к работе и т.д.:

А) Роботы. Их я так прозвал, потому что ничего кроме работы видимо для них не существует в жизни. Они будто смотрят сквозь тебя. Спина вечно согнута над кипой бумаг, из кабинета выходят только в архив. Создается впечатление, что живут они тоже только здесь, как тоннельные крысы и дневной свет им виден разве что в окно. Скорее всего, у них ни семьи, ни друзей толком нет, вот бедолаги и находят смысл жизни здесь. Таких здесь на самом деле не очень много и работать с ними удобно, без лишних церемоний бумажки заполнят, дело изучат. Правда, как и я, они пригодны только для протокольных допросов. Насилие при допросе они вообще не котируют. Хотя один такой затесался даже среди исполняющих смертный приговор. Случайно зашел к нему в кабинет, перепутав дверь. Я спросил, не отягощает ли его такая работа, на что он ответил, что пустить пулю в затылок намного проще, чем пытать живьем человека.

– В средневековье самым гуманным считался топор, рубящий головы. – говорил он, закуривая после очередной смены. – Сейчас же заключенный даже не знает, что его казнят. Сознание гаснет по щелчку пальцев буквально. Даже психологических мук нет. Мне только спусковой крючок спустить и все.

С тех пор я старался внимательно читать табличку на двери, прежде чем входить.

Б) Карьеристы. Не могу сказать, много ли их, но дело иметь с такими приходится нередко. Сразу же почуял презрение к себе, увидев, как смотрят на меня. Любят поспрашивать новичков за устав да попридираться к мелочам. Берут только те дела, которые позволят им продвинуться повыше. Вероятно, они и «раскрывают» продажных милиционеров. Частенько в коридоре среди них слышу разговоры о военных, с которыми они в ладах. Ходят постоянно небольшими группами не меньше двух человек. Любят вступать в союз с отбитыми или роботами, чтобы докопаться до какого-нибудь троцкиста из идейных и премию получить за раскрытие «пособников троцкистов», вот только троцкистская литература берется идейными из спецхрана для того, чтобы «знать врага в лицо», и ничего не попишешь. Естественно карьеристы принимают все доносы от доходяг – ложные и не только. Часто с роботами у них на этой почве возникают стычки: Роботы тычат в нос статьей о ложных доносах, а карьеристы пытаются отмахиваться нормой, которую надо сделать по раскрытым преступлением в год. Даже не пытаюсь вникнуть в эти тонкости, иначе увязну как в болоте и сожрут с говном меня одни из них. Но разок видел, как доносчиков отправляли в милицию.

В) Идейные. Здесь все сложно. И дело не только в троцкистах и сталинистах. Эти привыкли собачиться на крыльце. Проблемы у меня возникли с одним типом. Кажется, «Нагорный» у него фамилия. Его морщинистое лицо с большим носом было натянуто на полностью лысый череп головы. Форма смотрелась на нем смирительной рубашкой, так как он говорил со мной с постоянно скрещенными руками на груди, будто все, чтобы я не сказал, он не одобрит. Все началось с моего замечания по марксистской матчасти, что классовое сознание не всегда совпадает с классовой принадлежностью. Дочитав «Разгром» товарища Фадеева, он ответил мне, что я пытаюсь оправдать интеллигентов таким вот образом и что Маркс нигде такого не писал.

– В прочем, плевать мне, писал или не писал… – добавил он, сплюнув табак. – Скоро Сталин всех этих русофобов добьет окончательно. Туда им и дорога.

Сказал бы я ему, конечно, что без интеллигенции нам смерть, да не стал с ним спорить, как меня и предостерегли ленинцы, разделившие мое замечание в целом. Среди них тоже идут постоянные споры о том, нужна ли смертная казнь. Многие поносят бедного Ягоду за мягкотелость перед врагами. Другие же не понимают, почему заключенным ГУЛАГа вообще нужно платить деньги. В общем, с кем не заговори, обязательно найдется, о чем поспорить.

Г) Отбитые наглухо. Иначе назвать не могу. Если честно, их не всегда отличить от идейных, так как любят они лозунгами щеголять особенно на допросах. Как-то раз при мне один, срываясь на допрашиваемого урку, вызвал его на кулачный бой. Снял с себя портупею, френч да на заднем дворе давай махаться. Урка, конечно, все зубы потерял, но и этого с фонарем под глазом уволили.