Капель: Граница Тишины

Ружьё было наизготовку. А этот всё ближе, уже метрах в пятнадцати. Слюна густыми каплями свисала с отвисшей челюсти. Шерсть на загривке вздыбилась. Он не рычал, шел молча, и эта тишина была страшнее любого рыка. Степан видел его глаза – желтые, с вертикальными зрачками, горящие холодной, голодной яростью. Рука была на курке, но Степан отчего-то медлил. Не страх. Что-то другое. Какая-то непонятная, неуместная жалость к этому такому же, как и он, одиночке, вынужденному идти на смертельный риск ради выживания. Хотелось, чтобы этот волк, такой же, как и он, изгой, просто развернулся и ушёл. Чтоб разошлись миром.

– Пошёл отсюда! – хрипло крикнул Степан, сам удивляясь своему голосу.

Волк чуть повел головой, едва заметно, но не остановился. Желтые глаза хищно прищурились, зрачки сузились в невидимую щель. Затем он чуть припал к земле и, издав низкое, утробное рычание, со всей своей голодной яростью, со всем остатком своих старых волчьих сил рванул на Степана.

Ясно уже. Нужно стрелять. Степан поймал в прицел несущуюся на него серую молнию. В последний момент. Волк был уже в двух, может, трех метрах.

ЩЁЛК.

Сухой, мертвый, оглушающий щелчок. Осечка.

Глаза Степана расширились от ужаса и недоумения. Успел только издать какой-то глупый, нечленораздельный звук: "Эээ…", – а руки уже действовали сами, подчиняясь древнему инстинкту. Бросил ружьё, бесполезный теперь кусок металла, перед собой, выставил левую руку, готовясь встретить удар. Шаг зверя, еще прыжок. Степан лишь успел чуть сместиться в сторону, пытаясь уйти с линии атаки. Завалился в подтаявший, грязный снег. Волк, промахнувшись в прыжке, приземлился рядом, тяжело, но уверенно. Рыкнул, коротко, зло, будто сплюнул. И тут же, почти без паузы, развернулся и снова кинулся на него. Почти мгновенно. Степан, еще падая, рукой потянулся к ножу, что был в ножнах, сбоку, на поясе. Сейчас, барахтаясь в снегу, уже доставал его, пальцы никак не могли ухватить скользкую рукоять.

А волк уже вцепился ему в ногу, сперва в толстый валенок, но быстро поняв, что тут поживы не будет, яростным рывком вцепился выше, в плотную ткань тулупа, пытаясь добраться до мяса. Степан в это время всё ещё возился с ножом – зараза, не вытаскивается, застрял! Волк рвал тулуп со страшной, утробной силой, протащил Степана с полметра по снегу, куда-то на себя и вбок, пытаясь перевернуть, подмять. Степан другой рукой, свободной, огрел его тяжелым кулаком в переносицу, целясь в уязвимое место. Волк коротко, зло взвизгнул, но хватку не ослабил, наоборот, разъярился ещё больше. Уже целился клыками ему в лицо. В этот самый момент Степан наконец-то выдернул проклятый нож. Махнул не глядя, почти наугад, отчаянно. И резанул зверя по морде, наискосок, от глаза к пасти. Кровь полоснула по руке, залила ему глаза, смешиваясь со снегом. Волк, скуля и рыча одновременно, отпрянул на мгновение, но тут же снова вцепился – в перчатку на той руке, где был нож. Нож выпал из ослабевших пальцев, упал прямо на живот Степана. Боль пронзила кисть, будто тысяча раскаленных иголок впились прямо в кровь. Степан снова ударил свободной рукой, но уже слабее, стараясь двигаться как можно активнее, извиваться, чтобы дезориентировать зверя, не дать ему вцепиться в горло. Видя нож, лежащий на нем. Нашел момент, перехватил его здоровой рукой и, собрав последние силы, саданул куда-то в шею, под челюсть, со всей оставшейся у него дури.

Зверь издал странный, булькающий, захлебывающийся звук. В его желтых глазах на мгновение прочлось нечто похожее на недоумение. Страх. И осознание. Конца. Степан, не раздумывая, вытащил нож и всадил опять, чуть ниже, для верности. Жалел его. Странная, неуместная жалость. Так, наверное, может пожалеть только враг, который стал врагом не по своему желанию, а просто потому, что природа так устроила. Из них двоих сегодня должен был выжить только один.

Зверь обмяк, сбросил хватку, завалился на бок. Хвост несколько раз дернулся, туда-сюда, как у верного пса, который только что дождался с охоты усталого хозяина. Степан лежал рядом… Дышал тяжело и рвано, боль от укушенной руки пронзала все тело, кровь уже проступила сквозь толстую перчатку, окрашивая снег в бурый цвет. Зверь ещё дышал, бока его тяжело вздымались, но уже реже, и он поскуливал, тонко, едва слышно, будто жаловался всему миру, той самой безжалостной природе, что вынудила его пойти на этот отчаянный, последний шаг. Дыхание Степана, глубокое, почти животное, постепенно успокаивалось. Он откинулся на спину. Бросил нож в снег. Смотрел на серое, равнодушное небо. И вдруг услышал, как волк затих окончательно.

Не было ни мыслей, ничего. Кроме глухого, тяжелого облегчения. И странного, почти нереального ощущения конца. Как будто в этой короткой, яростной схватке, длившейся минуту или, может, целую вечность, – он не знал, – как будто в этом времени и была сконцентрирована вся жизнь, а всё, что было до и после, – только тягучий, серый сон.

Глава 7: Так Надо

Постепенно, будто вязкая, черная смола, просачивающаяся сквозь трещины в старом срубе, мысли стали затекать в его сознание. Неявно, но неотвратимо. Сайга. Что это было, чёрт возьми?! Его верная «Сайга» дала осечку в самый важный момент, не было ещё моментов важнее! Она должна была спасти его, огрызнуться сталью и огнем, а она – замолчала!

Степан с тяжелым усилием сел. Осмотрел место, где только что отгремела короткая, яростная схватка. Кровь – его и волчья – растеклась по подтаявшему снегу багровым, мутным пятном. Волк лежал рядом, как выброшенное на берег, исковерканное чучело. Степан оглядел руку. Да, рана есть, клыки вспороли толстую перчатку и кожу под ней, но, по сути, пустяки. Глубокие царапины, но кость цела, сухожилия тоже. Хлоргексидин! Очень кстати! Промою, обработаю сразу – и обойдётся! Перчатка с толстой меховой подкладкой спасла от худшего. На ноге, наверное, тоже что-то есть, там, где волк трепал валенок, – нога онемела, и разбираться с ней сейчас не было сил. Ладно, потом. Сначала – ружьё.

Он с трудом встал, покачиваясь, подошёл к лежащей в снегу, будто труп, «Сайге». Посмотрел на неё снизу вверх, и почему-то острая, жгучая злость сдавила горло. Хотелось высказать ей всё, что накипело. Но что в этом толку? Ладно, ещё рано паниковать. Поднял её. Тяжелая, холодная. Привычным движением передернул затвор – туго, со скрежетом. Выбросил патрон. Наколотый капсюль, но не сработавший. Осмотрел механизм внимательнее, поворачивая ружье в слабом свете заходящего солнца. И то, что он увидел, заставило сердце пропустить удар, а потом рухнуть куда-то в ледяную пропасть. Тонкая, едва заметная трещина на зеркале затвора. Деформация выбрасывателя. Это конец. Поломка. Серьёзная. Окончательная.

Степан стоял понуро, опустив руки, несколько долгих, пустых минут. В голове крутились тяжелые, как жернова, соображения: как он будет тут дальше, без ружья? Да, силки – они всегда выручают, если повезет. Но ружьё – это в первую очередь оружие. Защита. От НИХ. И от крупного, голодного зверья, что редкость – но всё же.

Сам он её не сделает. Точно не здесь, в зимовье, без нужных инструментов, без деталей, без токарного станка.

Степан сжал челюсти так, что заходили желваки. Что-то оборвалось внутри. Семь лет. Семь долгих, промерзших лет она служила ему здесь верой и правдой. Он полагался на неё как на единственного верного приятеля. Семь лет здесь и ещё больше там. В той, другой, почти забытой жизни.

Присутствие отца вдруг заполнило всё вокруг, всего Степана, сдавило грудь невидимым обручем. Это он, наверное. Он забрал то, что сам когда-то дал. Не гоже ему, Степану, трусу и предателю, носить его ружье. Вернее, не его, а им подаренное. Вспомнилась их первая настоящая охота. Ему тогда было лет четырнадцать, и он, добившись наконец, чтобы отец всё-таки взял его с собой, стоял перед стареньким «Москвичом», а отец доставал из багажника длинный брезентовый чехол. Открыл его, а там – оно. Новенькое, пахнущее смазкой и морозом. Символ принятия. Символ того, что он теперь – мужик. А не маменькин сынок. Его ружьё. Теперь – мертво.

Степан стоял в оглушающей тишине тайги. Сколько простоял так – не знал. Просто застыл, не шевелясь, глядя в никуда. Пока не почувствовал, как пробирает холод. Тело задрожало мелкой, частой дрожью. Наверное, от раны. Кровь идет. Нужно обеззаразить, пока не поздно. Перевязать. Но сперва…

Он глянул на неподвижное тело волка. Не было ни радости от победы, ни азарта от добытого трофея, ни предвкушения сытной еды, которой теперь, казалось бы, будет в избытке недели. Просто глухое, тяжелое понимание, что нужно это сделать. Он подошел к зверю. Поднял с земли нож. Первым делом – обескровить, пока туша не остыла. Затем, работая быстро и сноровисто, как делал это сотни раз, освежевал. Шкура – густая, хоть и побитая, – пригодится. Мясо… оно было жестким, жилистым, но это было мясо. Разделал тушу на несколько крупных кусков, которые можно было бы унести. Внутренности оставил здесь – лес сам разберется. Ружье он подобрал, перекинул через плечо – теперь это была просто тяжелая, бесполезная железяка. Взвалив на себя шкуру и лучшие куски мяса, он, шатаясь от усталости и боли, побрел к зимовью. Всё это давалось ему крайне сложно. Будто на это не осталось никаких сил, никакого желания. Просто надо. Просто ТАК НАДО.

Закончив возиться с мясом и шкурой у зимовья – часть подвесил вялиться в сарайчике, часть убрал в холодный предбанник, – он тяжело опустился на табурет. Уже смеркалось. Сегодня – сеанс связи с Игорем. Разговаривать тоже не хотелось. Хотелось одного. Закончить всё. Прямо здесь и сейчас. У него будто не осталось ничего, и та последняя тоненькая ниточка, что связывала его хоть с чем-то тёплым, с чем-то значимым в этом мире, – кажется, окончательно разорвалась. Где-то там, на задворках сознания, упрямо, почти назойливо бились немые мысли – ружьё можно починить! Следующей зимой! Собраться, дойти до райцентра – там, в старых мастерских, найти верстак, металл, что-то придумать! – но мысли эти не имели никакого значения, они были раздавлены под грудой ледяного безразличия ко всему.

Нужно связаться. Нужно. Мы условились, – думал Степан, почти не чувствуя собственных мыслей. – А там посмотрим. Может… Может, нож использовать? Тихо уйти… перерезать… Мысль оборвалась, что-то резкое, почти физическое, мешало ей оформиться. "Боишься?.."– мысленно, с кривой усмешкой сказал себе Степан. – "Ссыкло."

Степан тяжело поднялся, взял генератор, вышел на улицу. Включил. Дальше – связь. Просто пару слов скажу, что всё нормально. И конец связи. Настроил частоту, надел старые, потрескавшиеся наушники – слушал. Глаза были пусты, туман равнодушия окутал разум. Хотелось спать. Шшшшш… Шипение в наушниках надоедало, раздражало. Ну где он там? Да ну его к чёрту! Степан только хотел выключить приёмник, как вдруг… Голос? Даже не голос, а дыхание. Тяжелое, грузное, прерывистое. Затем снова короткое шипение, как будто кто-то пытался что-то сказать, но не мог. Степан мгновенно насторожился, туман в голове чуть рассеялся, это вернуло его сюда.

– Волк, приём? – обеспокоенно, сдавленно проговорил он в микрофон тангенты.

И снова ничего, только треск статики.

– Волк, приём?! – повторил Степан, уже громче, чувствуя, как ледяные пальцы страха сжимают сердце.

Шшш… Затем голос Игоря. Еле слышный, почти шепот, будто в горле у него стояла каменная плотина, мешавшая говорить, и страшный, надрывный хрип:

– Степан… – Долгая, мучительная пауза, Игорь будто собирался не то с мыслями, не то с последними силами. – Степан… Мне… конец, походу… Кхк… Кхк… слышишь?.. Плохо дело… Я… кхк… я на капкан свой… напоролся… по дурости… еле выбрался… вчера ещё… Сегодня… кхк… кхк… – снова пауза, и дыхание Игоря в наушниках стало таким тяжелым, прерывистым, что от него самому Степану становилось трудно дышать, и голова начинала болеть и кружиться. – Сегодня… совсем плохо стало… заражение видимо… Не знаю… сколько протяну…

Степан молчал, тупо пялясь в одну точку перед собой, на грубо отесанную стену зимовья. Картинка никак не складывалась. Он только что, минуту назад, сам думал о том, чтобы добровольно закончить с этой проклятой жизнью, как вдруг жизнь, или судьба, или что там еще, решила закончить с Игорем. Всё это было каким-то чудовищным, нелепым бредом. Нелогичным. Не поддающимся никакому пониманию. Степан нажал на кнопку тангенты и проговорил тихо, почти беззвучно:

– Понял тебя, Игорь… – Он молчал, не зная, что сказать толком. Слова казались пустыми, ненужными. – Антибиотик нужен. У меня нет. В том году сам последний использовал, когда хворь срубила. Да и сильнее нужен..

После долгой паузы, заполненной лишь тяжелым дыханием Игоря, тот сказал:

– Понял… У меня тоже… пусто… кхк-кхк… Придётся, наверное… ногу отпиливать… – И он засмеялся. Сдавленно, коротко, сквозь невыносимую боль. И от этого смеха у Степана мороз пошел по коже.

Сам не зная почему, Степан тоже коротко, глупо усмехнулся в ответ. Он уже не помнил, когда в последний раз смеялся по-настоящему.

– Дурак ты, Игорь. У тебя сердце не выдержит такого. Ты ж дед уже! Забыл?

Степан ждал ответа. Ответа не было. Только тишина и треск помех.

– Игорь?! – снова ничего. – Черт… – проговорил себе под нос Степан. – Вырубился, что-ли.

Сердце застучало, забилось с новой, неожиданной силой. Жизнь! Жизнь вдруг снова заструилась по его венам, горячая, яростная. Помочь. Надо как-то помочь! Как я помогу-то?! Чем?! У меня ружья теперь нет! Антибиотик – он может быть… где-нибудь в райцентре. Там, на площади, аптека. Он был там пару лет назад, – огромная, самая большая в округе… Там может быть, если не всё ещё разобрали. Там точно есть запасы! Или в квартирах где-нибудь остались, в старых аптечках. Нет, в аптеке той, центральной, наверняка что-то может быть… Тут же все эти лихорадочные мысли ударились, будто скоростной поезд о бетонную стену, раскрошились в мелкие дребезги. Если даже сейчас пойду… Они уже проснутся. Наверняка. Капель же! Я не успею. Да ещё и без ружья…

Степан откинул голову назад, тяжело опёршись о стену зимовья, смотрел в низкий, бревенчатый потолок. Потолок глядел на него равнодушно, лишь переливаясь оранжевым, тёплым отблеском от догорающей печи. Ответа, решения там не было. Ружьё… ружьё… У Игоря же двустволка! Точно! Я могу пойти к нему, тридцать километров по тайге – ерунда для здорового. Весной, по раскисшей земле, сложнее, но всё равно – ничто по сравнению с… Он даже не хотел думать об этом, представлять, как он идёт в райцентр, кишащий этими тварями, один … А может… может, успеет? Может, у Игоря два-три дня запаса есть?! И эти ещёбудут оттаивать, может подморозит завтра!.. Будет идти не останавливаясь, только на поспать пару часов в сутки. За полтора-два дня дойдёт, а там назад уже проще будет!

Тогда… То был момент, когда нужно было принимать решение. Здесь и сейчас. Два выбора – действие или бездействие. Сейчас. Потому что промедление было равно смерти. Но чёртов выбор никак не приходил! Или просто он не мог на него решиться! И злился! Ненавидел себя всей своей выжженной душой! Сейчас! Нужно решить сейчас, твою мать, Степан! Он сам не понял, крикнул это вслух, или только в своей голове?

И сам не заметил, как его тело уже начало собираться в поход. Короткие, отрывистые движения. Коробок спичек – в нагрудный карман, поближе к телу. Нож – в ножны. Топор – за пояс, сзади. Брезентовый рюкзак – почти пустой, но что-то нужно будет взять. Быстро налил из бочки во флягу талой воды. Бросил в рюкзак остатки вяленого мяса – ему хватит, а там… там будет видно. Аспирин пригодится Игорю. Посмотрел на руку, на процарапанную волком кисть. Хлоргексидин! Он плеснул его прямо на рану, не жалея. Зашипело, обожгло. Стиснул зубы. Перемотал бинтом, остатки так же бросил в рюкзак. В последний момент вспомнил про фонарик, достал из сундука, проверил, – вроде работает. Сунул в карман.

Степан затушил огонь в печи, засыпав угли золой. Вышел во двор. Уже совсем стемнело. Сам не мог до конца поверить, осознать происходящее. Но где-то там, в самой глубине измученной души, едва заметно заблестел, заиграл крошечный огонёк. Чувство, что он сейчас, наконец-то, делает что-то правильное. Настоящее. Не ради себя одного.

Степан щелкнул замком на двери зимовья и, не оглядываясь, пошёл в тёмный, молчаливый, хвойный лес. Навстречу неизвестности.

Глава 8: Призраки Узкоколейки

К ночи подморозило, и та снежная, раскисшая за день каша, что была под ногами, вдруг превратилась в коварную, сложно проходимую твердь. Ледяная корка, скрытая тонким слоем свежего снега, предательски ломалась. Степан шёл медленно, тяжело. Валенки то и дело проваливались, застревали, и приходилось прилагать значительное усилие, чтобы высвободить ногу, рискуя потерять равновесие. Пожалел, что не взял лыжи. С другой стороны, на некоторых участках, особенно в густом подлеске, они могли бы стать только балластом. Ноги то и дело заплетались в сухих, колючих зарослях кустарника, скрытых под снегом. Пот градом катил по спине, по лицу, обдал всё тело уже через пару часов такой мучительной ходьбы. Степан даже снял ушанку, хотя морозный воздух кусал уши.

Идти приходилось почти на ощупь, полагаясь больше на инстинкт и смутную память о маршруте. Луны не было, только далекие, холодные звезды редко мерцали в прорехах между тучами. Степан понял, что ночные переходы не совершал уже очень давно. С самого начала заражения, тогда, семь лет назад, приходилось спасаться бегством, не останавливаясь ни на секунду, ни днем, ни ночью. В последние же годы он действовал более размеренно, осторожно, предпочитая передвигаться по свету. А сейчас… сейчас на кон была поставлена чужая жизнь. И его собственная, если уж на то пошло. Поэтому он шёл, мучительно, стиснув зубы. Несколько раз возникало почти непреодолимое желание остановиться, просто сесть на снег, закрыть глаза, но он гнал эту мысль. Двигаться. Не останавливаться. Рана Игоря может быть очень серьёзной, и тогда промедление… тогда не поможет уже ничего.

Высоко на вековых елях протяжно, тоскливо ухала сова. Этот звук, смешиваясь с его собственным грудным, хриплым дыханием, создавал жутковатую симфонию ночной тайги. Ветки хлестали по лицу, оставляя саднящие царапины. Степан сплёвывал налипшую хвою и горькую слюну. Думал про Игоря. Старый дурак… угораздило же его, попался в собственный капкан. Зрение в последние годы начало его подводить, он сам жаловался. А ведь Степан говорил ему, сколько раз говорил – будь осторожнее, ставь пометки покрупнее, заметнее. Теперь вот, из-за такой дурацкой, нелепой случайности – может оборваться жизнь. Единственного человека, с кем он мог перекинуться словом в этом вымершем мире.

Степан шёл монотонно, почти механически, выполняя одни и те же въевшиеся в подкорку действия. Проверить направление. Зимой, ночью, это было непросто. По мху на деревьях – если удавалось нащупать ствол и отличить северную сторону, более влажную и покрытую мхом гуще. По наклону веток у отдельно стоящих деревьев – они обычно гуще и длиннее с южной стороны. По звездам, если их было видно, – найти Полярную. Сейчас небо было затянуто, и он больше полагался на общее ощущение направления, и на какой-то внутренний компас, выработанный годами блужданий. Обойти очередное препятствие – поваленное бурей дерево, предательский, невидимый во мгле пень, о который можно было сломать ногу. Иногда, лишь короткая, на несколько глотков, остановка – попить воды из фляги, привести в чувство затекшие мышцы.

В голове, как назойливые осенние мухи, крутились мысли – что делать дальше. Он дойдёт до Игоря, это точно. Окажет первую помощь – всё, что сможет в этих условиях. Промоет рану, перевяжет, даст аспирин. Приободрит, как сможет. Попросит его двустволку – без ружья ему нечего и думать соваться дальше. И затем – тяжелый, почти самоубийственный переход в райцентр. Это ещё семьдесят километров, сперва по глухой тайге, потом по грязным, наполовину заснеженным полям, через наверняка кишащую имидеревню. На юго-запад. Остановиться на пару часов у Игоря, поспать перед ночным переходом? Хотя таким черепашьим темпом он сам, возможно, доберётся до зимовья Игоря лишь под самое утро. Нужно ускориться. Обязательно.

Райцентр… При одной мысли об этом месте у Степана сводило скулы. Он бывал там раза три за последние годы – самое доступное и относительно богатое на припасы место в округе. Так он думал. До того момента, как два года назад не столкнулся в нём с бандой отморозков. Те, как саранча, обшаривали квартиры, магазины, вынося всё ценное. Все в чёрном или в армейском хаки. Неподалёку, у въезда в город, стояли их машины – несколько УАЗиков и даже какой-то бронированный грузовик. Они будто купались в золоте, раз у них был бензин в таких количествах. Автоматы наперевес, вели себя как пьяные обезьяны в зоопарке – орали, стреляли по пустым окнам, не думая экономить патроны. Степан увидел их издалека, с холма. Остановился, замер. Но его заметили. Погнались за ним, с гиканьем и матом. Он еле ушёл тогда, помог многолетний опыт охотника – запутал следы, петлял по дворам, скрылся в подвале какого-то развалившегося дома. Переждал, пока уляжется их азарт. Ушёл и пообещал себе больше туда не соваться. Никогда.

Наконец, силы начали его покидать. Ноги подкашивались, каждый шаг отдавался тупой болью во всем теле. Степан остановился возле большого пенька, в который чуть не врезался во тьме, снова ушибив и без того ноющую ногу. Тяжело дыша, опустился на него. Мрак накрыл тайгу своим зловещим, хладнокровным, безразличным одеялом. В этой всепоглощающей тьме ему всегда мерещились образы – то искаженное человеческое лицо, то притаившийся за деревом зверь. Но он давно привык отгонять эти видения, как назойливых, мелких мух, понимая, что они бессильны. Могут лишь запутать, всколыхнуть ненужные эмоции, разогнать по крови ледяной страх. Ему это было сейчас совершенно не нужно.

А вот треск. Который он вдруг услышал справа от себя. Настоящий треск сухой ветки. Это уже было насущное, реальное. Степан мгновенно напрягся, обернулся. Ничего не разобрать. Не видно, хоть глаз выколи. Тогда – слух. Он замер, перестал дышать, вслушиваясь, вычленяя из этой глубокой, почти абсолютной тишины – чужое дыхание, осторожные шаги. Нет. Только снова тихий треск, чуть дальше. Может, сова охотится, или какой мелкий ночной зверёк прошмыгнул где-то рядом, испуганный его присутствием. Степан невольно выдохнул, с облегчением опустил голову. Разминал свою руку, ту, которую помял тот волк в недавней схватке. Болит. Но терпимо. Голова ныла всё это время, с тех пор как он вошел в этот ночной лес. Просто тупым, давящим фоном гудела, безостановочно, разливаясь по черепу, а на затылке, казалось, устроила свой командный центр. И оттуда, из этого центра, кто-то невидимый монотонно трубил в огромную, басистую трубу, от звука которой лопались перепонки. Когда сидел, боль чувствовалась острее. Последние таблетки аспирина решил поберечь для Игоря. Собрался с остатками сил и снова двинулся дальше.

Впереди его ждала старая, заброшенная узкоколейка, по которой когда-то, в другой жизни, ходили маленькие поезда, таскали лес из глухих делянок. Сейчас она почти вся поросла травой и кустарником, зимой была накрыта толстым слоем снега, но кое-где всё же из-под него выглядывали ржавые, искривленные рельсы и полусгнившие шпалы. По ней ему предстояло пройти километра два – это был самый прямой и относительно ровный участок пути к зимовью Игоря. И он шёл. Этот путь, как ни странно, всегда давал ему временное, хрупкое ощущение безопасности, будто сама земля здесь всё ещё хранила в себе остатки человеческого присутствия, которое каким-то необъяснимым образом успокаивало.

Сам не заметил, как, подчиняясь монотонному ритму шагов, провалился в воспоминания. Тело шло на автомате, а мысль, свободная и неуправляемая, гуляла в далеких, почти забытых далях. Он ещё молодой совсем, года три как закончил железнодорожный техникум, отучился на помощника машиниста тепловоза, но романтика стальных магистралей быстро уступила нужде, и он поехал на заработки, на вахту, на север. Работа была не пыльная – знай себе, рой мерзлую землю, таскай трубы. Но платили по тем временам неплохо. Можно было потом хорошо, беззаботно пожить у себя в Красноярске два-три месяца, не думая ни о чем. И вот – поезд. Душный, переполненный плацкартный вагон. Воздух, в котором смешался едкий запах пота, перегара и тот самый, незабываемый аромат железнодорожного туалета. Да ещё кто-то постоянно дымил в тамбуре, наполняя вагон сизым, тошнотворным маревом. Степан сперва был очень недоволен всем этим, морщился, но потом, в пути, и сам закурил – от скуки, от общей тоски.

А затем, во время пересадки, в Тюмени, к нему напротив подсела она. Лена. Это он потом, позже, узнал её имя. А сперва – просто ехали, молчали. Она читала книгу, изредка поднимая глаза. Светлые волосы, русая коса, перекинутая через плечо, как у прилежной студентки. Простая ситцевая юбочка, открывающая колени – мягкие, чуть округлые, как у ребенка. В общем. Степану было трудно отвести от неё взгляд, а заговаривать с такими… неземными существами он просто не умел. Так и пялился украдкой, когда она не видела. Она не видела, но, наверное, чувствовала. Потому что в один момент вдруг подняла голову и посмотрела прямо на него – спокойно, чуть удивленно. Степан тут же, как пойманный на месте преступления воришка, уставился в грязное окно, будто там было что-то невероятно интересное. А она продолжала смотреть. Он чувствовал её взгляд на себе – не осуждающий, не насмешливый, а какой-то… изучающий. Любопытный. С трудом заставил себя повернуться. Встретились глазами. Карие, с золотистыми искорками, они смотрели прямо в душу. И в этом взгляде что-то неуловимо стрельнуло, какая-то невидимая искра пробежала между ними. Степан тогда подумал – показалось. Густо раскраснелся, сам почувствовал, как жаром опалило всё лицо, до самых кончиков ушей. Она чуть заметно улыбнулась уголками губ и снова опустила глаза в книгу. И тогда он понял, что нужно как-то действовать, хоть что-то сказать, иначе этот момент уйдет навсегда.