Возвращение

За время, пока он вел свой монолог, Роза уже успела сходить принести воды и теперь все их внимание переключилось на Жака, его так называемую беседу с Реханом. Хотя сам Рехан, положив ногу на ногу и опершись кулаком о щеку, с нескрываемым интересом слушал Ру, до сих пор не проронив ни слова.

– Я знаю, что декреты, реформы Людовика 16 были неудачными, – сказал Рехан.

– О, еще какими неудачными, молодой человек. Чего стоит один только его разрушительный декрет, допустивший продажу серебра и тем самым дискредитировавший бумажные деньги. Этот декрет позволил ростовщикам и спекулянтам возможность безнаказанно наживаться. Захвачены плоды трудов земледельцев, военные, магистраты завладели всеми отраслями торговли. И в то же время выдают патенты, разрешают вывозить продукты первой необходимости за границу, между тем как народ повально умирает от голода. Народ, который, казалось бы, живет на самых плодородных местах. Законы военного времени, вот на что ссылаются наши «благодетели». Как тебе такой искусный план угнетения? Эти анархисты нарушают наши самые священные права, вырывая у ремесленника хлеб, в котором он нуждается. Своей монополией они создали ужасающие, тягостные налоги. Враги у наших границ не так опасны, как они. Наши пушки всегда смогут дать отпор, но спекулянты под личиной братства объявляют войну нашим собственным гражданам. Одним росчерком пера король отправляет народ на смертные муки, и у вдов даже нет ткани, чтобы оплакать своих храбрых мужей. Рис, хлеб, ткани на вес золота! И как после этого эти трусливые тираны могут утверждать, что они любят и заботятся о своем отечестве? Даже во время господства всяких там Ришелье и Неронов, они бы постыдились подобного расточительства и жестокости. Вот по какой такой причине народ голодает, в то время как последний урожай дал столько хлеба, что хватило бы на три года? По какой такой причине те подачки, что швыряют народу чиновники такого качества, что не станет есть даже собака, а цена на него завышена в два-три раза? Они говорят, что причина – война. Но, простите, и при Людовике 14 народу пришлось бороться против шайки королей, однако спекуляция не поглотила страну, не бросила ее в пропасть нужды и разорения. Но нас ничто не способно поколебать, пусть даже сама природа восстанет, чтобы нас погубить. Вы вооружимся мужеством и предадим суду врагов отечества. Закончилось время молчать, спать и притворяться, мы будем безжалостно уничтожать тех, кто так развращает общественное мнение, этих проповедников королевской власти, тем, кому так по душе жестокие игры! Их изнеженной, праздной жизни придет конец, а народ будет отомщен за все заговоры и свое унижение.

– Браво, Жак, браво, – похлопал Леклерк. – Я очень извиняюсь, но нам с Кларой нужно оставить вас на некоторое время, – и с этими словами, раскланявшись, Жан взял Розу под руку, и они покинули дом.

– Жан очень подвижный, умный юноша, – заметил Жак Ру, – но он бывает нарочито груб и самоуверен, а я не люблю таких качеств. Впрочем, мы редко пересекаемся с ним. Кстати, месье Рене, вы кажетесь мне достаточно благоразумным молодым человеком. Что вы делаете здесь, я не знаю, и, конечно, никогда не узнаю, но могу я попросить вас об одном одолжении?

– Я с радостью помогу вам! – воскликнул Рехан и мельком посмотрел на Клер. Та кивнула.

– Я бы хотел попросить вас отнести письмо Марату. Он живет по соседству с кафе Прокоп, где вы были.

– Правда? Я с удовольствием выполню вашу просьбу!

– Вы так горите желанием встретиться с этим человеком? – не понял радости Рехана Жак. – Как бы то ни было, я буду очень признателен за вашу помощь.

– Мне действительно интересно увидеть его, – признался Рехан. – Я слышал, он очень популярная фигура…

– Фигура огромного масштаба, – резко перебил его Жак, – ни много, ни мало провозгласивший себя «другом народа». И газету свою назвал также.

– Мне кажется, вы обижены чем-то на него.

– Есть такое. Рене, позволь, я буду говорить с тобой на ты, так как ты стал ближе мне по духу. В своем письме я много что высказываю ему, ведь Марат приписал мне много всего, что опорочило мое имя в кругах. А ведь когда-то он сам искал со мной знакомства. Чуть больше года назад он прислал ко мне скульптора, который пригласил меня на встречу с ним. Он жил тогда у трех сестер Геврар на улице Сент-Оноре. Я отправился к нему, и он принял меня по-братски. Тогда он дал мне письмо в клуб кордельеров с тем, чтобы подтвердить, что он действительно является автором газеты «Друг народа», и даже предложил мне подписаться на последующие его издания. Я передал Робеспьеру и Шабо письма, в которых, помимо названной цели, была и задача заинтересовать якобинцев в распространении его публикаций. Спустя несколько дней он попросил у меня убежища на пару дней. Я принял его, как с удовольствием принял и всех, кто приходил тогда к нему. Но, вместо двух дней, я практически неделю выступил не только как гостеприимный хозяин, но и как его слуга. Шесть ночей я спал на досках, я один готовил им стряпню, я даже выносил за него горшки. Словом, он нуждался во мне, и я готов был оказать ему всю посильную помощь. И что же? В награду он оставил мне на камине пятнадцать ливров, и к тому же оклеветал меня. Я думал, что служу общественному делу, а его деньги оскорбили меня, даже если бы он заплатил мне в десятки раз больше, я бы не принял их, но он посчитал меня одним из своих лакеев. Я подарил ему гостеприимство, а он злоупотребил им. Его последующие клевещущие заявления привели меня в ужас. Он начал говорить, что я не признаю религию, что, тем не менее, сделав ее своей профессией, я утверждаю, что она насквозь пропитана ложью, и что лучше меня никто не сумеет разыграть комедию святости! Я же помню, что он непрестанно говорил со мной только о своих произведениях, о своих бесчисленных талантах и бедах. Да, я говорил нелицеприятные вещи, но только об аббате Фише, которого считаю лицемером и даже сообщил ему о том, что когда-нибудь я мечтаю отказаться от своего сана, хочу жениться, завести добропорядочную семью, открыть типографию. А Марат на всех углах разглагольствовал и в своей газетенке продолжал писать, что это я пустился на самые крайние меры, только лишь, чтобы побольше поднять шума в революционном движении! А кто же тогда, как не он писал, что нужно воздвигнуть восемьсот виселиц для депутатов Учредительного Собрания, рубить головы всем жирондистам, роялистам, да и всем противникам нового режима? Но Конвент нуждается в таких неистовых ораторах, как Жан Поль Марат. Он, Робеспьер и Дантон сейчас возглавляют свой политический клуб, «Общество друзей Конституции». О, как он непоследователен! Ведь, обвиняя меня во всевозможных злодеяниях, одно только его имя внушает ужас всей Европе! Да, я был на время освобожден от своей должности, но вовсе не потому, что приписывает мне Марат. Я был замешан в одной неприятной истории в семинарии, где я преподавал философию. Начальник семинарии очень плохо относился к учащимся. С уважением и почтением он относился только к дворянам и каноникам, и тогда несколько молодых людей, учащихся, решили проучить его за это. На протяжении трех месяцев они разбивали окна такими большими камнями, что повредили сами рамы, даже полицейские ничего не могли поделать с ними. Тогда однажды месье Ансель, повар этой семинарии, отправился сторожить с заряженным ружьем, чтобы прогнать этих распутников. Они проникли незаметно, сквозь дыру в ограде и, когда начали вновь бросать камни, он выстрелил и попал в одного из них. На следующий день юноша умер, и полиция арестовала начальника семинарии и главного управляющего. Я жил при семинарии и в результате тоже попал под арест, лишился сана, но через полтора месяца был восстановлен в своих правах по постановлению парламента.

– То есть сейчас вы действующий священник? – уточнил Рехан, когда Жак снова взял стакан с водой, чтобы промочить горло.

– Нет, сын мой. По состоянию здоровья мне пришлось покинуть сей пост, хотя после ареста я еще некоторое время проработал там, читая экспериментальную физику. Свою епархию я оставил с прекрасной, безупречной аттестацией, что бы ни говорили про меня люди. Марат забывается, уличая меня в беспутном поведении и подстрекательстве народа. В том старом режиме, когда я работал, епископы, викарии были беспощадны ко всем лицам духовного звания, которого могли уличить в беспутности. В таком случае как я мог занимать должность викария и священника в двух смежных епархиях? И я не получил бы таких положительных и одобрительных аттестаций. Да, я всегда придерживаюсь очень строгих принципов, и со времени начала Революции я создал вокруг себя много врагов. С тех пор, как я вел Людовика шестнадцатого на эшафот, с тех пор, как я объявил непримиримую борьбу со скупщиками и спекулянтами, у меня масса недоброжелателей, которые мечтают только об одном – моей смерти. Дворяне, некоторые священники, роялисты, интриганы, банкиры, так называемые «друзья народа» осыпают меня оскорблениями и клеветой так часто, как ложе прекрасной дамы цветами роз. Но я не вступаю в сделки с мошенниками, я истинно уверен, моя душа чиста. А Марат не в состоянии назвать даже имена тех лиц, события которых он приводит в своих газетах против меня. Например, он обвиняет меня в подстрекательстве народа в Конаке, но в своем письме я очень четко изложил ему все факты, которые объяснят ему, что я не был причастен к этому делу.

– А что было за дело? – спросила Клер. Также, как и Рехан, она сидела и слушала, стараясь даже не дышать. Она привыкла видеть месье Жака больше молчаливым, а если и говорящим, то мало. Сегодня же он открылся ей в новом виде, которого она не знала.

– Это было три года назад, в 1790 году, в ту пору я служил викарием в Конаке. В моем приходе было поле с десятью тысячами моргов, свободное от всякой феодальной повинности. Но жители хотели, чтобы земля была обложена, и тогда господин Мартен, фермер герцога Ришелье, и некоторые другие его приспешники выступили против этого акта. Тогда господин Дюпати де Белогард, отнюдь не лишенный мужества, совершил покушение на мэра и застрелил его. Люди стали преследовать убийцу, но, не найдя, разорили его владения. И, моя милая Клер, я вовсе не принимал ни малейшего участия в этом дебоше. Прошло уже две недели к этому событию, как я ушел из этого прихода, и служил в другом. Если бы я имел место быть там, то был бы арестован. Марат также бессовестно лжет, говоря о том, что я был с позором изгнан из многих домов, где был учителем, но я никогда не преподавал ни в одном частном доме. Да, некоторые родители моих учеников при семинарии с почетом принимали меня у себя дома, даже несмотря на то, что некоторых из их отпрысков я исключал из обучения в своем классе. Я никогда не потакал им, не льстил, мне приходилось говорить неприятные истины, но если они неспособны, зачем такие трудности? Но я никогда не преподавал отдельно, индивидуально с кем-то. Марат утверждает, что также в городе Сент я посеял раздор во всех семействах, но я также могу утверждать, и не без пустых оснований, а со свидетельствами, что я никогда не занимал никакую должность при этом городе, был там считанное число раз, и каждый раз не оставался там более чем на день. Даже не на сутки, а на день. Я не знаю, может быть, он считает меня своим соперником, этаким Маленьким Маратом, каковым меня прозвали, но я категорически не согласен с этим заявлением! Быть может, мое письмо покажется Марату слишком жестким, но я не согласен больше безропотно терпеть его незаслуженные оскорбления. Впрочем, в тот день, в тот час, когда я посвятил себе борьбе, я знал и предвидел в качестве платы людскую недоброжелательность, мои гонения, всевозможные преследования. Но я всегда буду говорить правду, не льстя законодателям, и не прикрывать ничьи преступления. Я написал Марату, что для совершения революций всегда будут пользоваться людьми с сильным, отчаянным характером, а когда в них больше не будут нуждаться, разобьют как стакан, – с этими словами, допив остаток воды, Жак без сожаления расколол стакан, швырнув его на пол. – Марат чувствует себя непотопляемым, что ж, он в большом заблуждении. Я поддерживал его борьбу, а теперь он объявил мне войну.

Тяжело вздохнув, он обвел глазами присутствующих.

– Так ты все еще хочешь выполнить мою просьбу? – спросил Жак.

– Нисколько не колеблясь! – ответил Рехан.

Достав из-за пазухи желтоватый плотный конверт, Жак передал его.

– Ты найдешь, где он живет?

– Я покажу ему, – сказала Клер.

– Что ж, в таком случае я хочу пожелать тебе удачи, сынок. Я очень рад, что мне удалось познакомиться с тобой. – Он протянул руку Рехану и скрепил ее твердым рукопожатием.

– Мне тоже, месье Ру, – Рехан на секунду вспомнил, что французы не любят сильных рукопожатий, но от такого человека, как Жак, он не мог ожидать иного.

Возвращаясь назад, Клер чуть ли не прыгала от восторга.

– О, Рене, каким-то чудесным образом ты так понравился месье Ру! Ты произвел на него очень большое впечатление!

– И он на меня тоже, – согласился Рехан. – Весомая фигура. Не знаю, какое у меня будет мнение о Марате, но Жак Ру – это кремень.

– Ты когда хотел пойти к нему? – спросила Клер.

– Готов хоть сейчас, или у тебя есть дела?

– Нет, Роза убежала с Жаном, поэтому я свободна. Сегодня такой чудесный день, давай пройдемся.

– С удовольствием, – развернувшись в сторону центра, они пошли по широкой мощеной дороге к дому Марата.

Рехан уже немного начал ориентироваться в улицах и, когда они проходили по очередной улочке, он чуть убыстрил шаг, зная, что за углом его ждут восхитительные ароматы парфюма. И снова, как в тот раз, он остановился на несколько минут, наслаждаясь запахами.

– Рене, ты, кстати, говорил, что у вас есть разделение духов на женские и мужские. Я не сразу сообразила, но разделение у нас тоже есть, но не потому признаку, что у вас.

– А как у вас?

– По социальному признаку. Духи подчеркивают принадлежность человека к тому или иному классу, социальной прослойке. У нас я бы сказала, три вида духов: королевские духи, для буржуа и духи для бедных. И для последних они изготовлены всего лишь из сажи и масла.

– Из сажи и масла? – поразился Рехан. – Но для чего?

– Для дезинфицирования воздуха.

– Бред какой-то… Послушай, Клер, – продолжая путь, спросил Рехан, – а почему бы твоему отцу не использовать духи для своих кож? Наверняка они будут пользоваться бОльшей популярностью. Ведь он мог бы и не только просто выделывать шкуры, кожи, но и создавать сумки, кошельки для дам.

– А что, это идея, Рене! Я обязательно скажу отцу об этом! Или, быть может, ты ему предложишь? От тебя, мне кажется, он воспримет эту информацию более конструктивно.

– Хорошо.

– Рене, ты уже немного знаешь о нашем городе, стране, а я бы хотела узнать о твоем времени. Даже если быть откровенной, я хотела бы узнать сначала о нашей стране, что с ней в твоем времени. А уж потом и все-все-все остальное.

– Но я никогда не бывал в вашей стране, – несколько смущенно ответил Рехан.

– А-а, – немного разочарованно проговорила Клер.

– Хотя, стой, я смогу рассказать тебе!

– Правда? Но как? – глаза девушки заблестели от предвкушения.

– Вернувшись домой, я имею в виду, когда я переместился назад, я же пребывал тоже в некотором замешательстве от того, что, казалось бы, я мало интересовался историей Франции, этой страной, и в то же время мне повезло попасть сюда, в это время. И когда прошел первоначальный шок, я первым делом открыл ноутбук и стал читать про Париж, каким он был тогда, какой он сейчас.

– Подожди, Рене, ты открыл книгу? – переспросила Клер.

– Нет! У нас есть такие вещи… словом, представь себе тоненькую книгу, и когда ты раскрываешь ее, ты видишь экран, на котором можно писать, считать, читать, рисовать, словом, практически все, что только можно.

– А чем там можно писать?

– М-м. Когда эта книжка, этот ноутбук раскрыт, в верхней части у нее экран, а снизу буквы, весь алфавит, который называется клавиатура. Я нарисую тебе, если хочешь.

– У меня нет бумаги.

– Я найду способ показать тебе. Так вот, слушай дальше. С ноутбука я могу выйти в интернет. Там есть все! Абсолютно все! Предвидя твой очередной вопрос, скажу, что интернет, это сеть, или по-другому, система объединенных компьютерных сетей для хранения и передачи информации. Все, что когда-либо было кем-то написано, можно найти там. Я имею в виду, все, что когда-либо помещенное в Сеть через ноутбук, компьютер, телефон.

– Хорошо объяснил, доступно, – скептически ответила Клер и перепрыгнула через сточную канаву, которая была уже настолько переполненная, что вот-вот грозила выйти из своих берегов и превратиться в небольшую речку.

– А ты пока не вникай в подробности.

– Ну, хорошо. Только у меня к тебе единственная просьба. Если там все также плохо, как сейчас, я лучше не буду слушать.

– Нет, Клер! Париж сейчас – это одна из самых красивейших столиц мира! В скором времени вы найдете способ избавиться от всей этой вони и грязи, будет проведена канализация, и все улицы очистятся! Клер, Париж ежегодно будут посещать более сорока миллионов туристов! Это путешественники, по-вашему.

– Ох, ты лжешь! – девушка всплеснула руками.

– Вовсе нет, мадемуазель, – чуть забежав вперед, Рехан немного неуклюже и смеясь попытался сделать реверанс. – Символом вашей столицы будет Эйфелева башня. Пока ее еще нет даже в проекте, но создаст ее Густав Эйфель, первоначально планировавший, чтобы она служила входной аркой на Всемирной выставке в… м-м-м, не помню, в каком году.

– У нас много башен, – заметила Клер, – почему же именно эта заслужила право быть символом?

– Это металлическая конструкция высотой в триста метров, ее посещают миллионы туристов, там есть этажи, на которые можно подняться на лифте, ресторан на первом уровне и… ты только представь себе, каждые семь лет на покраску башни уходит пятьдесят семь тонн краски. Тонн, Клер!

– Ты убиваешь меня! – засмеялась она. – Я думала, что выше Нотр-Дама ничего нет.

– Собор Нотр-Дам-де-Пари тоже самый известный готический храм в мире. Ведь он считается центром города, от него измеряются все расстояния.

– Да, я что-то слышала об этом.

– Так, про автомобили я тебе уже говорил. Кареты, лошади практически исчезнут, редко можно будет увидеть их. У вас здесь неподалеку есть деревушка Шайо, на холме.

– Холм Шайо, – задумчиво произнесла Клер, – но там все заболочено…

– На этом месте будут созданы аллеи с вязами, заканчивающиеся круглой площадью.

– Да, вроде там ведутся какие-то работы, но я крайне редко бываю так далеко…

– Эту площадь назовут Площадью Звезды, – продолжал Рехан, – а чуть позже Площадью Шарля де Голля. Так я к чему это. Представь на минутку, Клер, что ваши экипажи, кареты, это наши современные автомобили, и это самое ужасное место в Париже для того, кто управляет этой штуковиной.

– Почему?

– Почему? Вообрази, площадь, диаметром в сто двадцать метров, на нее выходят двенадцать проспектов, и нет ни одного светофора, ни одного регулировщика, который бы контролировал движение! Каждый едет как может и как хочет!

– Но они с легкостью разъедутся! – не поняла Клер.

– Да, когда их максимум… пять, ну, десять. А если их больше в десятки раз? Это все равно, что пытаться регулировать бешеную толпу, причем, как если бы каждый стремился в свою сторону.

– А-а, поняла, – кивнула она.

– Еще у вас есть Площадь Революции…

– Конечно, – сразу же перебила его девушка, – на ней и установлена гильотина, где, кстати, был казнен Людовик шестнадцатый. Неужели она до сих пор сохранилась?!

– Гильотина, конечно же, нет. В подарок от египетского короля Мехмет Али ваш король получит обелиск, выполненный из розового гранита, с нанесенными по периметру иероглифами, возраст которых исчисляется свыше трех тысяч лет, и она будет установлена на этой площади. Вес этого обелиска двести тонн, и понадобится целых два года, чтобы доставить его. Также рядом с обелиском будут установлены два фонтана, а по всем восьми углам площади статуи в античном стиле, которые будут символизировать восемь важнейших городов Франции. На тротуаре будут изображены римские цифры, которые по сути представляют из себя солнечные часы, а тень от обелиска покажет точное время.

По-прежнему будут существовать много кофеен, ресторанов. Так много, что по подсчетам статистиков, понадобится почти тридцать лет, чтобы отобедать в каждом из них, и это только в Париже! И причем бутылка хорошего красного вина будет стоить дешевле, чем чашечка кофе!

– Какие забавные вещи ты говоришь. Рене, как бы я хотела, чтобы ты взял меня с собой. В свое время.

– Если бы я сам мог разобраться в своих путешествиях, я без всякий сомнений взял бы тебя с собой, но пока… увы.

– Я понимаю. Рене, вот мы и пришли. Это дом, где живет Марат. Ты знаешь, я не буду заходить туда, подожду тебя в кафе «Прокоп», он здесь, за углом. Я посижу там, может, закажу чашечку кофе или мороженого, может, просто послушаю, о чем говорят, в любом случае ты найдешь меня там. Договорились?

– Конечно, – распрощавшись на время, Рехан зашел в дом и вскоре нашел квартиру, где проживал Марат. Дверь ему открыла молодая женщина лет двадцати пяти с несколько настороженным взглядом сероватых глаз.

– Добрый день, мадам, могу ли я видеть месье Жан Поль Марата? У меня для него письмо.

Оглядев его с ног до головы, женщина скорее всего затворила бы перед ним дверь, но тут из глубины квартиры донесся мужской голос.

– Подождите, – притворив дверь, женщина отошла вглубь и Рехан услышал, как они о чем-то оживленно начали спорить. Спустя минуту дверь снова отворилась и с не очень одобрительным видом женщина впустила его внутрь. Несмотря на открытое настежь окно Рехана автоматически передернуло от царившего там зловонного запаха. Но, несмотря на это, Марат лежал в кровати, застланной чистым бельем в белоснежной рубахе. Рядом стоял письменный стол с аккуратно разложенными на нем различными бумагами и газетами.

– Симона, ты можешь идти, – махнул рукой Марат. – Что за письмо ты принес? – он протянул руку Рехану и тот едва сдержался, чтобы не отшатнуться. Вся его рука была покрыта сыпью и язвами, впрочем, не только рука, все тело.

– Добрый день, месье, – юноша замер, ожидая обратного отклика от хозяина дома.

– Добрый, добрый. Я имею честь знать вас? – Рехан буквально чувствовал, как испытующий взгляд Марата скользит по его одежде, столь чуждой для их времени, по его волосам и чуть смуглой кожи и, наконец, остановившийся на деревянных башмаках. – Гм, – сказал он, почесывая руку и шею. – Даже не знаю, что предположить о вас, юноша. Аристократ у меня в гостях? Но ваши сабо! – он презрительно сощурил глаза.

– У меня для вас письмо от месье Жака Ру.

– О! – воскликнул Марат, привставая с кровати. – Он послал мне с посыльным письмо?! Что еще понадобилось ему от меня?

Рехан усмехнулся. «Уж кто-кто, а ты точно пиявка на груди у других», подумал он.

– Я не знаю, он попросил меня передать вам письмо. Я принес его. – Он вытащил конверт и положил его на стол. Только Рехан намеревался откланяться, как Марат остановил его.

– Послушай, ты ведь не француз? – заявил он. – Иностранец? Италия?

Рехан покачал головой.

– Англия? Германия? Испания? Голландия?

– Испания, – коротко ответил Рехан.

– О, я легко владею испанским, английским, голландским, итальянским и немецким языками! – воскликнул Марат. – Может быть, тебе будет удобнее общаться на своем родном языке?

– Нет-нет! Я вполне понимаю вас и по-французски. Не затрудняйте себя. А как вам удалось выучить столько языков? – Рехан понимал, что своим вопросом он, с одной стороны, пытается продолжить беседу, получше узнать этого некрасивого с виду человека, глаза которого горели просто маниакальным огнем, а с другой стороны, был бы не против и покинуть эту квартиру. Но желание увидеть и пообщаться с такой фигурой прошлого пересиливало. Что касается Марата, то он, скорее всего, был натурой, благосклонной к лести, потому что весь просто оживился и даже попытался сесть на кровати, приняв более удобную позу.

– К сожалению, не могу тебя принять в более комфортной обстановке, – сказал Марат, накидывая на себя легкое покрывало, – но, как видишь, я болен. И если я не нахожусь в постели, то пребываю в ванной. Она на время облегчает мои боли и зуд, – с этими словами он вновь стал почесываться, теперь в разных местах. Рехан, глубоко вдохнув и выдохнув, отвернулся.

– Я рано потерял своих родителей, – тем временем продолжал Марат, – но, несмотря на это обстоятельство, принял решение отправиться в Европу. Там мне и удалось изучить все эти языки.

– Так вы родились не во Франции? – уточнил Рехан.

Марат, как ему показалось на мгновение, был ошеломлен подобным вопросом.

– Я родился в Швейцарии, – наконец произнес он, – потом уже приехал во Францию. О, какое это было чудесное время! Я изучал философию, химию, физику, литературу, историю, преподавал! Но деньги меня не интересовали, месье… Как, кстати, тебя зовут?