Живая, мертвая, соленая, – в банках и ведрах. повести и рассказы

Эмиль смутился до краев ушей. Комплименты от сверстниц – это одно. Но от этой женщины, мудрой, утонченной, прожившей целую жизнь, это прозвучало как нечто гораздо большее. Он пробормотал что-то невнятное в ответ, чувствуя, как кровь ударила в лицо.

– Не смущайся, – она улыбнулась, и на этот раз в ее улыбке была теплота, но и что-то хищное, древнее. – Красота должна быть признана. Это просто факт.

В ту ночь он долго не мог уснуть, ворочаясь на футоне, прислушиваясь к рокоту океана и к тихим, почти неслышным шагам хозяйки дома, которая, как ему казалось, подолгу останавливалась у его двери.

На следующее утро она разбудила его рано.

– Шторм будет к вечеру, – объявила она. – Нужно запастись дровами и провизией. Поедем в город.

Маленький прибрежный городок был очарователен и пустынен. Они купили рыбу, свежие овощи, бутылку виски. Она представила его владельцу лавки как «своего гостя из Франции», и старик многозначительно кивнул, бросив на Эмиля оценивающий взгляд. Похоже, визиты госпожи Токато с молодыми мужчинами не были здесь чем-то из ряда вон выходящим. Эта мысль почему-то смутила Эмиля еще сильнее.

Шторм налетел, как и предсказывала хозяйка, – внезапно и яростно. Небо потемнело за считанные минуты, и могучие валы с ревом обрушивались на скалы, забрызгивая веранду соленой пылью. В доме топился котацу, они ужинали накрывшись теплым одеялом, слушая, как воет ветер в стропилах. Было нестрашно, а уютно и по-детски захватывающе. Она налила ему виски, потом еще. Он пил редко, и алкоголь быстро ударил в голову, размягчил реальность, сделал ее границы размытыми.

Она рассказывала истории о своем детстве, о строгом отце, о несчастливом браке, о котором упомянула впервые и лишь вскользь. Говорила о одиночестве, которое скрывается за фасадом совершенства. Глаза ее блестели в полумраке, отражая пламя свечи.

– Иногда кажется, что вся моя жизнь прошла в ожидании, – сказала она, опрокидывая свой бокал. – В ожидании чего-то настоящего. Какого-то настоящего чувства.

И тогда она посмотрела на него. И в этом взгляде не было ни вопросов, ни просьб. Была только уверенность. Она положила свою руку поверх его. Ее пальцы были прохладными и удивительно сильными.

– Я научу тебя, Эмиль. Научу тому, о чем твои французские девочки и не догадываются. Подари мне эти выходные. И позволь подарить тебе себя.

Он ничего не сказал. Он не мог сказать. Его сердце колотилось где-то в горле. Он был пьян, ошеломлен, напуган и безумно возбужден. Он кивнул. Или ему только показалось, что кивнул.

Она поднялась и потушила свечу. В комнате остался только отсвет огня из очага. Она взяла его за руку и повела в свою спальню. Не в гостевую, а в свою. Комнату с большой, низкой кроватью, которая пахла сандалом и чем-то еще, терпким и женственным.

Ее пальцы развязали его пояс с легкостью и быстротой хирурга. Его собственная неуклюжесть показалась ему вдруг ужасно инфантильной. Но она не позволяла ему смущаться. Ее прикосновения, ее поцелуи были властными, но не грубыми. Она вела его, как дирижер ведет оркестр, открывая в его теле струны, о существовании которых он не подозревал. Она была учителем, а он – робким, но жадным до знаний учеником. Стыд и неловкость постепенно растворялись в волнах совершенно нового, незнакомого наслаждения, острого и глубокого, как океан за стенами дома. Он забыл о возрасте, о культуре, о всем на свете. Существовали только ее опытные руки, ее губы, ее тихий, повелительный шепот, объясняющий, направляющий, одобряющий, и яростный рев шторма за окном, вторивший буре, бушевавшей внутри него.

Утро застало его в ее постели. Шторм стих, и в комнату лился чистый, холодный свет. Он лежал, глядя в потолок, пытаясь осмыслить произошедшее. Стыд начал было поднимать голову, но она проснулась, повернулась к нему, улыбнулась своей новой, мягкой улыбкой и потянулась к нему. И снова уроки продолжились. Теперь при свете дня.

Он остался не на выходные, а на неделю. Университет, Токио, Франция – все это растворилось в тумане, стало далеким и нереальным сном. Реальностью был этот дом, этот океан и она – его наставница, его любовница, его богиня. Она открывала ему не только тайны тела, но и тайны японской чувственности – искусство медленности, созерцания, умения концентрироваться на одном мгновении, на одном ощущении. Он был очарован, отравлен, покорен.

Он жил в состоянии непрерывного сенситивного делириума. Дни сливались воедино: долгие прогулки по пустынному берегу, купание в ледяной воде, трапезы, состоящие из невероятно вкусных простых продуктов, и ночи… Ночи бесконечных уроков, каждый из которых был сложнее и изощреннее предыдущего. Она, казалось, черпала энергию из самого океана, ее страсть была ненасытной. А он, молодой и сильный, с готовностью отдавался этому потоку, гордый тем, что может удовлетворить свою удивительную хозяйку.

К концу недели он начал замечать странности. Ее настроение стало меняться стремительно и беспричинно. Ласка могла внезапно смениться холодной отстраненностью. Она могла часами сидеть на веранде, глядя в океан, не отвечая на его вопросы, а потом набрасываться на него с животной яростью, как будто пытаясь вырвать у него что-то, какую-то часть его молодости, его силы, его жизни.

Однажды вечером, за ужином, она была особенно задумчива.

– Ты уезжаешь послезавтра, – сказала она не вопросом, а констатацией факта.

– Да… Учеба, – пробормотал он, чувствуя внезапный укол вины. – Но я могу приезжать на выходные…

– Нет, – она резко оборвала его. – Это невозможно. Все должно остаться здесь. Как прекрасный и законченный свиток. Его нельзя разворачивать снова.

Она встала и принесла бутылку сакэ и две маленькие чашки.

– Выпьем. За нашу неделю. За наш океан.

Она налила. Сакэ было странного, горьковатого вкуса, не похожего на то, что они пили раньше.

– Это особое, – улыбнулась она, и в ее улыбке была ледяная тоска. – Оно помогает… увидеть вещие сны.

Он выпил залпом, чтобы угодить ей. Через несколько минут комната поплыла перед глазами. Сильная, свинцовая слабость сковала его тело. Он попытался встать, но ноги не слушались. Последнее, что он увидел перед тем, как сознание поглотила черная пустота, было ее лицо – спокойное, прекрасное и бесконечно печальное.