Живая, мертвая, соленая, – в банках и ведрах. повести и рассказы

Эмиль смутился до краев ушей. Комплименты от сверстниц – это одно. Но от этой женщины, мудрой, утонченной, прожившей целую жизнь, это прозвучало как нечто гораздо большее. Он пробормотал что-то невнятное в ответ, чувствуя, как кровь ударила в лицо.

– Не смущайся, – она улыбнулась, и на этот раз в ее улыбке была теплота, но и что-то хищное, древнее. – Красота должна быть признана. Это просто факт.

В ту ночь он долго не мог уснуть, ворочаясь на футоне, прислушиваясь к рокоту океана и к тихим, почти неслышным шагам хозяйки дома, которая, как ему казалось, подолгу останавливалась у его двери.

На следующее утро она разбудила его рано.

– Шторм будет к вечеру, – объявила она. – Нужно запастись дровами и провизией. Поедем в город.

Маленький прибрежный городок был очарователен и пустынен. Они купили рыбу, свежие овощи, бутылку виски. Она представила его владельцу лавки как «своего гостя из Франции», и старик многозначительно кивнул, бросив на Эмиля оценивающий взгляд. Похоже, визиты госпожи Токато с молодыми мужчинами не были здесь чем-то из ряда вон выходящим. Эта мысль почему-то смутила Эмиля еще сильнее.

Шторм налетел, как и предсказывала хозяйка, – внезапно и яростно. Небо потемнело за считанные минуты, и могучие валы с ревом обрушивались на скалы, забрызгивая веранду соленой пылью. В доме топился котацу, они ужинали накрывшись теплым одеялом, слушая, как воет ветер в стропилах. Было нестрашно, а уютно и по-детски захватывающе. Она налила ему виски, потом еще. Он пил редко, и алкоголь быстро ударил в голову, размягчил реальность, сделал ее границы размытыми.

Она рассказывала истории о своем детстве, о строгом отце, о несчастливом браке, о котором упомянула впервые и лишь вскользь. Говорила о одиночестве, которое скрывается за фасадом совершенства. Глаза ее блестели в полумраке, отражая пламя свечи.

– Иногда кажется, что вся моя жизнь прошла в ожидании, – сказала она, опрокидывая свой бокал. – В ожидании чего-то настоящего. Какого-то настоящего чувства.

И тогда она посмотрела на него. И в этом взгляде не было ни вопросов, ни просьб. Была только уверенность. Она положила свою руку поверх его. Ее пальцы были прохладными и удивительно сильными.

– Я научу тебя, Эмиль. Научу тому, о чем твои французские девочки и не догадываются. Подари мне эти выходные. И позволь подарить тебе себя.

Он ничего не сказал. Он не мог сказать. Его сердце колотилось где-то в горле. Он был пьян, ошеломлен, напуган и безумно возбужден. Он кивнул. Или ему только показалось, что кивнул.

Она поднялась и потушила свечу. В комнате остался только отсвет огня из очага. Она взяла его за руку и повела в свою спальню. Не в гостевую, а в свою. Комнату с большой, низкой кроватью, которая пахла сандалом и чем-то еще, терпким и женственным.

Ее пальцы развязали его пояс с легкостью и быстротой хирурга. Его собственная неуклюжесть показалась ему вдруг ужасно инфантильной. Но она не позволяла ему смущаться. Ее прикосновения, ее поцелуи были властными, но не грубыми. Она вела его, как дирижер ведет оркестр, открывая в его теле струны, о существовании которых он не подозревал. Она была учителем, а он – робким, но жадным до знаний учеником. Стыд и неловкость постепенно растворялись в волнах совершенно нового, незнакомого наслаждения, острого и глубокого, как океан за стенами дома. Он забыл о возрасте, о культуре, о всем на свете. Существовали только ее опытные руки, ее губы, ее тихий, повелительный шепот, объясняющий, направляющий, одобряющий, и яростный рев шторма за окном, вторивший буре, бушевавшей внутри него.

Утро застало его в ее постели. Шторм стих, и в комнату лился чистый, холодный свет. Он лежал, глядя в потолок, пытаясь осмыслить произошедшее. Стыд начал было поднимать голову, но она проснулась, повернулась к нему, улыбнулась своей новой, мягкой улыбкой и потянулась к нему. И снова уроки продолжились. Теперь при свете дня.

Он остался не на выходные, а на неделю. Университет, Токио, Франция – все это растворилось в тумане, стало далеким и нереальным сном. Реальностью был этот дом, этот океан и она – его наставница, его любовница, его богиня. Она открывала ему не только тайны тела, но и тайны японской чувственности – искусство медленности, созерцания, умения концентрироваться на одном мгновении, на одном ощущении. Он был очарован, отравлен, покорен.

Он жил в состоянии непрерывного сенситивного делириума. Дни сливались воедино: долгие прогулки по пустынному берегу, купание в ледяной воде, трапезы, состоящие из невероятно вкусных простых продуктов, и ночи… Ночи бесконечных уроков, каждый из которых был сложнее и изощреннее предыдущего. Она, казалось, черпала энергию из самого океана, ее страсть была ненасытной. А он, молодой и сильный, с готовностью отдавался этому потоку, гордый тем, что может удовлетворить свою удивительную хозяйку.

К концу недели он начал замечать странности. Ее настроение стало меняться стремительно и беспричинно. Ласка могла внезапно смениться холодной отстраненностью. Она могла часами сидеть на веранде, глядя в океан, не отвечая на его вопросы, а потом набрасываться на него с животной яростью, как будто пытаясь вырвать у него что-то, какую-то часть его молодости, его силы, его жизни.

Однажды вечером, за ужином, она была особенно задумчива.

– Ты уезжаешь послезавтра, – сказала она не вопросом, а констатацией факта.

– Да… Учеба, – пробормотал он, чувствуя внезапный укол вины. – Но я могу приезжать на выходные…

– Нет, – она резко оборвала его. – Это невозможно. Все должно остаться здесь. Как прекрасный и законченный свиток. Его нельзя разворачивать снова.

Она встала и принесла бутылку сакэ и две маленькие чашки.

– Выпьем. За нашу неделю. За наш океан.

Она налила. Сакэ было странного, горьковатого вкуса, не похожего на то, что они пили раньше.

– Это особое, – улыбнулась она, и в ее улыбке была ледяная тоска. – Оно помогает… увидеть вещие сны.

Он выпил залпом, чтобы угодить ей. Через несколько минут комната поплыла перед глазами. Сильная, свинцовая слабость сковала его тело. Он попытался встать, но ноги не слушались. Последнее, что он увидел перед тем, как сознание поглотила черная пустота, было ее лицо – спокойное, прекрасное и бесконечно печальное.

Он очнулся от боли во всем теле и от удушья. Он лежал на спине, и первое, что он осознал – это то, что не может пошевелиться. Его руки и ноги были туго, с профессиональной точностью, привязаны широкими шелковыми шнурами к стойкам большой кровати. Он был голый. Комната была погружена в полумрак, лишь слабый свет пробивался сквозь ставни. Он дернулся, пытаясь высвободить руки, но узлы лишь впились глубже в запястья. Паника, холодная и тошная, подступила к горлу. Он крикнул. Голос звучал хрипло и слабо.

Из темноты возникла она. Госпожа Токато. Она была в том самом красном кимоно, в котором приходила к нему в первую ночь. Ее волосы были распущены, лицо выражало странную отрешенность, словно она находилась в трансе.

– Ты проснулся, – ее голос был ласковым, как в самые их страстные ночи. – Не бойся. Это наш последний урок. Урок на прощание.

Он закричал снова, пытаясь вырваться, умоляя ее отпустить его. Но она будто не слышала. Ее пальцы скользнули по его телу, ее губы прикоснулись к его коже, и, к его ужасу и непостижимому стыду, его тело, привыкшее за неделю безоговорочно подчиняться ей, откликнулось. Она опустилась на него, и это было не объятие, не ласка, а нечто иное – ритуал, владение, поглощение. Она двигалась с методичной, почти механической яростью, глядя ему в глаза, и в ее взгляде была не любовь и не страсть, а отчаяние и какая-то древняя, беспощадная решимость.

Он плакал, он умолял, он пытался сопротивляться, но веревки и ее невероятная сила держали его. Он потерял счет времени. Она кормила его чем-то похожим на кашу, поила водой, давая ему лишь необходимый минимум для поддержания сил, и снова и снова возвращалась к нему, совершая свой странный, ужасный обряд. Сутки? Двое? Он впадал в забытье, просыпался от ее прикосновений, снова терял сознание от истощения и ужаса.

Однажды, очнувшись, он почувствовал необычную тишину. Ее не было рядом. Он лежал, прислушиваясь к стуку своего сердца, надеясь, что кошмар закончился. Но веревки по-прежнему впивались в его кожу. Прошло несколько часов. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь щели в ставнях, сменились вечерними сумерками. Его начало бить озноб. Он звал ее, сначала тихо, потом громче. Ответом была только тишина.

И тогда он уловил запах. Слабый, сладковатый и тошнотворный. Знакомый запах. Он вспомнил его с детства, когда на их ферме под забором нашли сдохшего кота, пролежавшего там несколько дней. Запах разложения.

Он замер, сердце его бешено заколотилось. Медленно, преодолевая оцепенение ужаса, он повернул голову набок.

Она лежала рядом с ним на кровати. Одетая в свое алое кимоно. Не двигаясь. Ее лицо, обращенное к нему, было серым и одутловатым. Рот был приоткрыт. Глаза, те самые темные, выразительные глаза, были открыты и мутны, уставлены в потолок. Ужасный, сладкий запах исходил от нее.

Крик, который вырвался из его груди, был беззвучным, ледяным спазмом. Он дернулся, забился в своих шелковых путах, чувствуя, как разум отказывается воспринимать реальность. Это сон. Кошмар. Он должен проснуться.

Но он не просыпался. Проходили часы, дни. Он лежал привязанный к кровати рядом с разлагающимся трупом женщины, которая была его любовницей и тюремщицей. Запах становился все гуще, невыносимее. Он видел, как цвет ее кожи меняется на зеленоватый, как появляются темные пятна, как… Он закрывал глаза, но не мог закрыть нос. Его рвало желчью прямо на себя, он мочился под себя, он плакал, он молился, он впадал в беспамятство и снова приходил в себя в этом аду.

Он пытался освободиться, стирая кожу на запястьях и лодыжках до крови, но шелковые шнуры, прочные, как стальные тросы, не поддавались. Он кричал до хрипоты, но его крики тонули в рокоте океана. Никто не приходил. Мир свелся к этой комнате, к этой кровати, к этому ужасающему зрелищу и смраду по ту сторону подушки.

На пятый день – он считал смены света и тьмы – он уже почти не чувствовал запаха. Его сознание отступило в какую-то глухую, безразличную скорлупу. Он лежал, уставясь в потолок, почти не мигая, его губы были покрыты язвами от жажды, тело – в собственных нечистотах. Он почти не отличал себя от того, что лежало рядом.

Внезапно он услышал скрип входной двери вдалеке. Потом шаги. Не ее легкие, неслышные шаги, а тяжелые, мужские.

– Токато-сан? – раздался грубый голос. – Вы дома? Забор снесло прошлым штормом, нужно посмотреть!

Шаги приблизились к спальне. Щелчок, и зажегся свет. Эмиль зажмурился от непривычной яркости.

Раздался оглушительный, животный вопль ужаса. Потом звук рвоты. Тяжелое падение на пол.

Потом… потом были другие голоса, металлический скрежет ножниц, перерезающих веревки, руки в перчатках, которые отдергивали его, укутывали в одеяло, выносили на свежий, соленый, невероятно чистый воздух. Сирены. Вспышки камер. Белые маски врачей.

Он лежал на носилках, глядя в безоблачное синее небо, и не мог говорить. Он видел, как полицейские в белых комбинезонах выносят из дома накрытые темным пластиком носилки. Вторые носилки.

Один из полицейских, молодой парень, подошел к нему. Его лицо было бледным, под маской явно читался шок.

– Вы… вы живы? – пробормотал он по-японски, потом перешел на ломанный английский. – How… how long?

Эмиль попытался ответить, но из его пересохшего горла вырвался лишь хриплый, бессмысленный звук. Он просто смотрел в небо, чувствуя, как по его щекам текут единственные за последние дни теплые и живые слезы. А в ушах, заглушая все остальные звуки мира, все так же неумолимо и вечно шумел океан.

Цыганский ветер

Десятого июня, в час, когда солнце, раскалённое добела, стояло в зените и волжская вода, ослепительно сверкая, казалась не водой, а расплавленным серебром, наш пароход «Витязь» отчалил от пристани городка Карасино. Судно это, должно заметить, было ветхое, почтенное, и вся его оснастка скрипела, стонала и вздыхала, словно старый подагрик, неохотно поднимающийся с лежанки. От палубных досок тянуло смолой, горячим железом и чуть уловимым, но въедливым духом дешёвого табака и вареной капусты.

Я устроился на корме, в тени от спасительного тента, покуривал и наблюдал. Наблюдать за людьми – занятие куда как более увлекательное, нежели чтение иных романов, ибо жизнь пишет сюжеты самые немыслимые и причудливые.

Неподалёку от меня, облокотившись на полированный поручень, стояла дама. Сразу было видно, что дама не из здешних, столичных кровей, быть может, из Москвы, а то и из самого Петербурга. Имя её, как я впоследствии узнал, было Элеонора Викторовна. Платье на ней было цвета утренней зари – нежно-розовое, с перламутровым отливом, из струящегося, должно быть, французского шелка. Оно облегало её стан с таким искусством, что, казалось, не портной его шил, а сама природа вылепила этот идеальный силуэт на манер античной статуи. Рукава были пышные, от локтя, а корсаж, подчёркивающий высокую, упругую грудь, украшала нитка мелкого жемчуга, поблескивавшего скромно и изысканно при каждом ее движении. Широкополая шляпка, увенчанная шелковыми маками, отбрасывала полупрозрачную, кружевную тень на её лицо – лицо не классической красоты, но бесконечно оживлённое, кокетливое, с большими серыми глазами, которые то затуманивались томной дремотой, то вспыхивали озорными искорками.

Рядом с ней, опираясь на трость с набалдашником в виде собачьей головы, стоял молодой человек, Аркадий. Лицо у него было смуглое, усики подкручены с отчаянной бравадой, а в глазах читалось нескрываемое и несколько глуповатое обожание. Они о чем-то беседовали, и беседа сия, судя по всему, доставляла им обоим великое удовольствие.

Элеонора Викторовна смеялась. Смех ее был подобен звону хрустальных колокольчиков, он разносился по палубе, заглушая даже мерный стук колес и всплески волны.

И вот, в пылу этого весёлого разговора, она, словно невзначай, опёрлась бедром о поручень и… подняла слегка подол своего прелестного платья. Всего на вершок. Показалась изящная лодочка туфельки на каблучке-«рюмочке» и… щиколотка. Не просто щиколотка, а шедевр Божьего творения: тонкая, хрупкая, обтянутая шёлком алебастровой кожи, с таким изгибом, что, кажется, его выводил не анатом, а влюбленный поэт.

Молодой человек, Аркадий, замолк на полуслове, сглотнул и слегка покраснел. Дама, заметив это, улыбнулась про себя уголком губ и, продолжая смеяться, подняла подол ещё чуть-чуть. Уже была видна не только щиколотка, но и начало икры, обещание стройной, прекрасной ноги, скрытой под слоем шелка.

Воздух вокруг них сгустился, наполнился ароматом ее духов – фиалка и что-то пряное, возбуждающее – и сладким, пьянящим томлением. Казалось, еще мгновение – и от этого натянутого, как струна, флирта посыплются искры. Я уже мысленно представлял себе, как развивается этот роман на пароходе, какие вздохи и признания услышат эти палубы под мерный перестук машины.

На сцену вышло третье действующее лицо, доселе мирно дремавшее у ног своей хозяйки. Маленькая, курносая собачонка породы, которую я с трудом могу определить – не то мопс, не то французский бульдог, – по имени Фанни. Она была одета в такой же розовый бант, перехватывающий ее тучное тельце, и смотрела на мир выпуклыми, ничего не понимающими глазами-пуговицами.

Разбуженная, вероятно, громким смехом, Фанни лениво потянулась, зевнула, обнажая ряд мелких, но остреньких белых зубов, и, семеня короткими лапками, подошла к своей обворожительной хозяйке. Возможно, она искала защиты, возможно, просто хотела принять участие в общей оживлённой беседе. Она обнюхала воздух, потом ткнулась курносым носом в тот самый розовый шёлк, который так игриво приподнимала Элеонора Викторовна.

Вдруг случилось нечто. Собачка повернулась в мою сторону мордочкой, замерла, её толстенькое тельце напряглось в какой-то особенной, сосредоточенной позе. Выпуклые глаза стали абсолютно круглыми и остекленели. Наступила секунда полной, звенящей тишины, нарушаемой лишь плеском воды о борт. И я, и Аркадий, и даже, показалось, сама Элеонора Викторовна застыли в ожидании.

И это ожидание было страшно нарушено.

Внезапно из-под пушистой задней части собачки брызнула тонкая, бисерная струйка. Она была на удивление мощной для столь малого существа и поразительно точной. Золотистая, на солнце почти прозрачная, она дугой, с тихим шипением, легла прямо на розовый шелк платья, чуть ниже колена прекрасной дамы. Пятно расплылось мгновенно – мокрое, темное, безобразное, издающее специфический, едкий и совершенно неподдельный запах собачьей мочи.

Все произошло в одно мгновение. Идиллическая картина была разбита вдребезги.

Сначала на лице Элеоноры Викторовны отразилось просто недоумение. Она посмотрела вниз, на темнеющее пятно, потом на собачку, которая, облегчённо вздохнув, уже собиралась снова пристроиться у её ног. Серые глаза расширились. В них вспыхнуло сначала осознание, потом ужас, а следом – ярая, бешеная, неконтролируемая звериная ярость. Краска бросилась ей в лицо, но не румянцем смущения, а густым, багровым цветом бешенства.

Идиллия кончилась. Начался ад.

Хрустальный колокольчик её голоса треснул и превратился в пронзительный, сиплый визг, от которого кровь стыла в жилах.

– Ах ты, *** твою *** в три погибели гнусная! – завопила она так, что, казалось, закачались стекла в капитанской рубке. Её прелестное личико исказила такая гримаса бессильной злобы, что оно стало похоже на разозлённой обезьяны. – Анафемская тварь! Да как ты посмела, стерва паршивая, на моё новое платье! На парижский шёлк, тварь бесхвостая! Да я тебя, мразь, в воду вышвырну!

Она схватила несчастную Фанни, которая лишь глупо захлопала глазами, не понимая причины столь резкой перемены в хозяйке, и стала трясти её с такой силой, что с собачьего ошейника полетели брызги слюней.

– Я тебя, засранка! Глаза тебе выцарапаю, *** старая! – Голос её срывался на фальцет, в нем звенела неподдельная, лютая ненависть. Она уже не ругала собаку, она изрыгала потоки самой отборной, площадной брани, от которой у меня, человека повидавшего виды, закладывало уши. Каждое слово было как удар хлыста.

Молодой человек, Аркадий, отшатнулся, будто перед ним внезапно извергнулся вулкан. Его смуглое лицо побелело, усики жалко обвисли. Он растерянно озирался, пытаясь найти спасение от этого урагана сквернословия, но его ноги, казалось, приросли к палубе.

– Элеонора Викторовна… голубушка… успокойтесь… – пробормотал он жалко, но его голос потонул в новом потоке матерных проклятий.

– Молчи, кретин! – обернулась к нему дама, и в ее взгляде уже не было и следа недавнего томления. – Это все из-за тебя, остолоп! Сидел бы у себя в своей конторе, а не глазья на женщин таращил!