Живая, мертвая, соленая, – в банках и ведрах. повести и рассказы

Роман Алексеев

Живая, мертвая, соленая, – в банках и ведрах. повести и рассказы

Вступление

Дорогой мой читатель, или, если угодно, соучастник!

Перед тобой – не просто книга набитая рассказами. Это своего рода лабораторный журнал безумного алхимика, который вместо философского камня пытался синтезировать нечто куда более ценное: настроение. Да-да, то самое, что пахнет старыми книгами, внезапными дождями и кофе в три часа ночи.

Я, если честно, сам не совсем уверен, что у меня вышло. Получился этакий коктейль из чернил и безумия, пародий стиля мастеров мировой литературы, где каждая история – попытка примерить чужой голос, как перчатку. Одни сидят впору, другие болтаются, третьи вдруг начинают шептать собственные тайны. Я прошелся по лезвию бритвы между болезненной гениальностью доноров и ересью их адептов, и, признаться, немного измазался. Но так ведь интереснее, правда?

Все персонажи и события здесь – чистейшей воды вымысел, даже если порой кажется, будто ты уже где-то видел этот переулок или слышал этот смех. Совпадения? Случайны, как падение кота с седьмого этажа прямо в тарелку оливье. Догмы? Синтетические, как искусственная ёлка.

О да, кое-где придется прищуриться и сделать вид, что тебе уже есть восемнадцать.

18+

Извини заранее – без некоторых сцен история теряла бы вкус, как суп без соли.

Так что открой эту дверь. Вдохни поглубже. И помни: самое страшное, что может случиться – это то, что ты получишь удовольствие. В путь!

Лидо ди Езоло

Самолет швыряло из стороны в сторону, будто он был не железной птицей, а скорлупкой в супе из облаков. За иллюминатором плыла бесконечная белая вата, и мне уже казалось, что мы не летим в Италию, а просто застряли в каком-то лимбе для транзитных пассажиров, обреченных вечно слушать гул двигателей и тихие вздохи Ани. Аня – рыжая, с рассыпанными по переносице и щекам веснушками, будто кто-то щедрой рукой тряхнул над ней кисть с золотой краской. И глаза… Глаза цвета бледного ноябрьского неба, ясные и немного отстраненные, будто она всегда видела что-то помимо очевидного – душу вещей, их тихую, скрытую от всех жизнь. Она прижалась лбом к холодному, слегка вибрирующему стеклу и молчала.

Я – тогда еще худой, как голодный воробей в межсезонье, черноволосый парень с вечно чуть взъерошенным видом и парой лишних нервов, встроенных производителем в качестве опции. Бедно богатый, а может, богато бедный – вот такая шутка с самоиронией, где на банковском счету порой гуляет ветер, зато в кармане души вечно звенят какие-то неразменные, дурацкие надежды. Мы оба молчали, предвкушая не палящее солнце и шумные толпы, а нечто иное, еще не понятое, обещанное нам этим странным межсезоньем. Мы оба молчали, предвкушая не палящее солнце и шумные толпы, а нечто иное, еще не понятое, обещанное нам этим странным межсезоньем.

Это «иное» встретило нас на выезде из аэропорта Марко Поло плотным, молочным, настырным туманом. Он был не просто погодным явлением, он был субстанцией, живым существом. Забирался под одежду, цеплялся за ресницы, стирал границы между небом, морем и землей, превращая мир в белую акварельную размытость. Такси до Лидо ди Езоло было похоже на погружение в белую бездну. Из реальности осталось только пятно мокрого асфальта перед капотом и призрачные силуэты кипарисов, проступавшие из небытия на мгновение, чтобы тут же растаять, как воспоминания.

Наш отель, «Адриатико», был большим, сонным каменным зверем, впавшим в зимнюю спячку. Сначала мы его даже не признали. Таксист остановился у какой-то невзрачной двери в длинной стене, ткнул в нее пальцем, выкрикнул что-то вроде «Это!», выгрузил чемоданы и умчался прочь в молочную мглу, оставив нас наедине с багажом и ощущением полной заброшенности. Дверь была обычной, подъездной, ничто не напоминало о гостеприимстве. Мы вошли внутрь.

Он пах остывшим центральным отоплением, воском для паркета и легкой, едва уловимой затхлостью – запахом закрытых на замок комнат и забытых веранд. За маленькой конторкой дремала, навалившись на стул, пожилая синьора с лицом, хранящим отпечаток тысяч неразрешимых проблем. Мы кашлянули. Она подняла на нас глаза, в которых не было ни капли интереса. «Буонджорно,» – пробормотали мы, протягивая распечатанные ваучеры. Она взяла их, надела очки на кончик носа, посмотрела и с тем же видом вечного разочарования покачала головой. «Но?… но отель!?… Адриатико?» – попытался я. «Сì, Адриатико,» – кивнула она и снова ткнула пальцем в наши бумаги. – «Ма нон ч’э. Нон ц’э». Их нет. Не понимаю.

Начался тот самый фарс, знакомый, наверное, всем, кто путешествовал без гида. Мы показывали пальцем на свои фамилии в паспортах, тыкали в распечатки, она разводила руками и сыпала быстрой, как из пулемета, речью, где я улавливал лишь «проблема» и «деньги». Синьора достала какой-то журнал и стала что-то искать, безрезультатно. Аня, разгоряченная спором, от которого становилось жарко даже в этом промозглом холле, в сердцах перелистнула страницу гостевой книги. И там, на следующем развороте, будто спрятанные самой судьбой, оказались наши имена, аккуратно вписанные, недельной давности. Бабушка-консьерж сделала гримасу, в которой смешались досада, облегчение и легкое презрение к собственной невнимательности. Инцидент был исчерпан. Звонить в Москву туроператору с криками «Нас не заселяют!» не пришлось.

Мы забросили чемоданы в номер и вышли на балкон. Нас окутало. Туман был настолько густым, что можно было поверить: за его белой стеной мира больше нет, есть только наш балкон, одиноко парящий в нигде.

– Красиво, – прошептала Аня, и в ее голосе не было иронии. – Как будто мы на краю света. Или в самом его начале.

Наутро мы пошли на пляж. Это было сюрреалистическое зрелище, под стать всему вокруг. Километры пустого, влажного, желтого песка, упирающиеся в абсолютную молочную стену. Шум прибоя – глухой, мощный, безымянный – доносился откуда-то из этой белизны, словно за пеленой скрывался великан, равнодушно переворачивающий каменные страницы. Аня, присев на корточки, тут же принялась собирать ракушки – крошечные, идеальной формы, белые вееры и темно-серые камушки, отполированные водой до бархатистой, нежной гладкости.

– Это чтобы увести кусочек этого НИОТКУДА с собой, – сказала она, засовывая сокровища в карман джинсов, и ее пальцы были холодными и влажными от песка. – Каждый камень здесь похож на застывшую каплю времени.

Меня же манило море – этот невидимый, еле слышно урчащий великан. Я снял кроссовки, потом разделся, поеживаясь ступил босыми ногами на холодный, плотный песок и пошел на звук. Вода оказалась не просто холодной. Она была ледяной, обжигающей, жидким азотом. Каждый сантиметр погружения был маленьким подвигом против здравого смысла. Войдя по пояс, я с глупой, чисто мужской решимостью, рванулся с разбегу и нырнул. Это было похоже на удар тысячей ледяных игл по всему телу одновременно. Выскочил обратно с воплем, мгновенно обмякший и побелевший. Аня хохотала на берегу, а ее рыжие волосы были единственным ярким пятном во всем этом серо-белом, безразличном великолепии.

Очарование. Мир сжимался до размеров нашего номера и гулкой тишины за окном. Спасались мы только в баре отеля. И вот однажды его захватили. Легион итальянских пенсионерок, шумных, как птичий базар, жестикулирующих так, что воздух свистел, рассекаемый руками. Мы сидели в углу, и наблюдали за этим жизненным вихрем, за этим шумным, теплым, человеческим муравейником. Гул стоял невообразимый, и постепенно наш слух начал выхватывать отдельные обрывки страстей, кипящих за соседними столиками.

За одним, самым шумным, восседала дама монументального телосложения, с густыми, седыми волосами, убранными в строгий пучок, и волевым подбородком, говорившим о том, что она привыкла командовать. Она стучала пальцем по столешнице, обращаясь к худенькой, птицеподобной женщине в очках с толстыми линзами: – …e il sindacato di Madrid non può pagare per tutto! – гремел ее голос. – Hanno detto: «Sii moderata!» Moderata! – она фыркнула так, что задрожали стекляшки на соседнем столике. – А профсоюз в Мадриде не может за все платить! Говорят: «Будьте умеренны!» Умеренны!

Птицеподобная женщина, Энрика, вся съежилась и защебетала, разводя тонкими ручками: – Ma mia figlia, Луиза… suo marito, quel maledetto… – ее голос дрогнул, и она смахнула невидимую слезу. – Credo che a volte la colpisca… – Я думаю, он ее иногда бьет… – И на работе у него проблемы, возможно, его уволят. Che disastro!

Третья, энергичная женщина с лицом, исчерченным морщинами-лучиками от постоянной улыбки, по имени Эскурсион (все звали ее так за любовь к организованным поездкам), пыталась всех перекричать, выкладывая на стол буклеты: – Domani! Venezia! – заявляла она, стуча ладонью по изображению gondola. – Il viaggio in gondola costa solo dodici euro all’ora! Solo! – Поездка на гондоле стоит всего двенадцать евро в час! Всего! – Профсоюз дает скидку!

Их разговор представлял собой причудливую смесь глобальных проблем и мелких бытовых драм, приправленную щедрой порцией жестов и эмоций. В какой-то момент дама с волевым подбородком, которую звали signora Боттичелли (не без иронии, как я потом узнал), заметила наш с Аней заинтересованный взгляд. Она смягчила свой грозный вид, улыбнулась и, кивнув в нашу сторону, сказала своим подругам: – Guarda che coppia carina… così giovane. Che tenerezza. – Посмотрите, какая милая пара… такая молодая. Какая нежность.

Ее слова повисли в воздухе, смешавшись с ароматом кофе и ликера, и нам стало как-то очень тепло и уютно в этом углу, под дружелюбными взглядами итальянских тетушек, решавших вопросы мирового профсоюзного движения и семейных драм.

За стойкой работал бармен – парень с черными, упрямыми кудрями и глазами-хамелеонами, которые при тусклом свете были темными, как ночь, а под лучами неона от бутылок вдруг вспыхивали зелеными искрами, будто где-то глубоко тлел изумруд. Услышав нашу речь, он улыбнулся во всю ширину своего южного лица.

– Москау? – спросил он с непередаваемым акцентом. – Москау рагацци! Амичи! Друзья!

Именно он стал нашим проводником в мир местного алкоголя. Аня, воодушевленная, решила продвинуть русскую культуру и заказала «Б-52». Начался тот самый знаменитый диалог глухих, усиленный пантомимой.

– Это… лонг дринк? – спросил он, сделав широкий размах руками, будто показывая размер огромной рыбины.

– Ноу, ноу! – замотала головой Аня, ее лицо стало очень серьезным. Она сложила ладоши лодочкой, изобразив крошечный стаканчик. – Смот! Маленький! – Затем она взяла в руки воображаемую бутылку и стала изображать наливание, сопровождая это шепотом: «Калуа… плиз… райн вниз… кап-кап-кап…». Ее пальцы, унизанные мелкими серебряными колечками, двигались с актерской выразительностью. – Потом… Бейлис… райн овер зе спун… кляйн! Очень аккуратно! – она изобразила, как аккуратно льет что-то по ложке, ее язык даже высунулся от усердия. – А потом… – она сделала паузу для драматизма, подняла указательный палец, а потом резко щелкнула пальцами, – Куантро! Файер! Бум!

Это был целый спектакль. Танец рук, смесь ломанного английского, русских слов и международной пантомимы. Бармен смотрел, не мигая, его глаза теперь горели чистым изумрудным восторгом. Он кивнул, наконец поняв, но его следующая реплика ввергла нас в новый виток.

– А… шот? – он снова сложил пальцы, показывая нечто крошечное.

– Нет! – почти хором воскликнули мы, уже веселясь от всей этой абсурдности. – Ко-к-тейль!

На противоположной стороне стойки сидели двое немцев – крепкие, прагматичные ребята в добротных жилетках поверх свитера. Они наблюдали за этим лингвистическим балетом, и их сдержанные, правильные лица постепенно расплывались в улыбках. Они перешептывались, и по их сдержанному фырканью и взглядам, полным веселого недоумения, было ясно: мы для них – лучшее развлечение за весь вечер.

И тут бармена озарило. Его лицо просияло догадкой. «А! Мадонна!» – воскликнул он и с торжествующим видом достал из-под стойки огромный, словно кубок для олимпийского чемпиона, бокал для пива. Мое сердце совершило прыжок в неизвестность. Аня ахнула. Бармен, не обращая внимания на наши округлившиеся глаза, с сосредоточенным видом алхимика приступил к работе. Он налил «Калуа» – густая темная река заполнила дно на добрые три пальца. Я мысленно прикинул стоимость – это было грамм пятьдесят. Дорого. Потом он вооружился ложкой и, задержав дыхание, стал лить по ее спинке «Бейлис». Слой за слоем, бежевая жидкость лениво растекалась поверх коричневой. Это было гипнотизирующее и разорительное зрелище. Потом пришла очередь «Куантро». Прозрачно-оранжевый ликер лег поверх, завершая это слоеное алкогольное пирожное. Бокал был заполнен наполовину. Это был не коктейль. Это был акт братания, глупости и невероятной щедрости за наш счет.

Бармен с гордым видом отодвинул от себя этот монумент.

– Per amici russi! – объявил он. – Для русских друзей!

Деваться было некуда. Вопрос национального престижа, подогретый веселыми взглядами немцев, витал в воздухе. Я кивнул с видом человека, который именно этого и ожидал.

– Спички? – бодро спросил я, чувствуя, как по спине бегут мурашки от предстоящего счета.

Пламя голубым языком лизнуло поверхность. Немцы замерли, их улыбки сменились откровенным изумлением. Я взял трубочку, воткнул ее в пламя и сделал первый глоток. Сладкая, обжигающая волна ударила в голову. Я пил, чувствуя, как по телу разливается дорогостоящая тяжесть, а в кармане ноют последние купюры. Но немцы смотрели уже без тени насмешки. В их глазах читался неподдельный, почти детский восторг. Когда я допил и поставил пустой бокал, один из них, тот, что помоложе, с круглым, расплывшимся от удивления лицом, воскликнул:

– Verdammt! Noch einer! Aber für mich! Und anzünden! (Черт возьми! Еще один! Но для меня! И поджечь!)

Бармен, сияя, как римское солнце, повторил весь ритуал. Пока немец героически справлялся со своей порцией огненной сладости, я, чувствуя, как в висках приятно и тревожно стучит, спросил бармена. Я жестом изобразил кий и замах, постучал костяшками пальцев по стойке.

– Скажите, а где тут можно поиграть? Ну, в бильярд?

Он нахмурился, потом его лицо озарилось.

– Пул? – переспросил он, сделав точно такой же жест.

– Ну да, бильярд, – кивнул я.

– А… пул! Это не здесь. Идите… – он махнул рукой в открытую дверь, в белую пелену ночи, – всегда прямо. Минут пятнадцать. Увидите свет. «Bar Sport».

Мы кивнули, еще раз оценив масштаб алкогольного подвига и щедрости заведения, и развернулись к выходу. Но тут Аня, с лицом, внезапно покрывшимся алыми пятнами решимости (или это был отблеск от горящего «Куантро»?), ткнула пальцем в свой пустой бокал и посмотрела на бармена с вызовом. – А мне? – сказала она так, будто спрашивала не об огненной смеси крепостью под сорок градусов, а о стакане лимонада. – Anch’io! Per favore.

Бармен замер с тряпкой в руке. Его глаза, которые при неоновом свете уже отливали чистым изумрудом, округлились от изумления. Немцы, которые как раз пришли в себя после своего поражения, снова застыли с открытыми ртами. Один из них даже прошептал: «Nein… das ist nicht möglich…» (Нет… это невозможно…). Но бармен, восхищенный такой отвагой, уже схватил тот самый злополучный пивной бокал и с лихорадочной скоростью начал творить свою алкогольную магию. Слои ликеров ложились один на другой, пламя вспыхнуло, и Аня, не моргнув глазом, взяла трубочку и… повторила весь путь. Глоток за глотком, с невозмутимым видом человека, пьющего утренний кофе, она опустошила эту адскую чашу. Поставила пустой бокал на стойку. Легко выдохнула. И улыбнулась.

В баре на секунду воцарилась абсолютная тишина, нарушаемая лишь шипением кофемашины. Потом немцы разразились сдавленными возгласами на своем гортанном языке, в которых я уловил лишь «Gott im Himmel!» и «Russische Wunder!». Бармен, окончательно сраженный, схватился за голову, а потом расцеловал Аню в обе щеки, что было, пожалуй, опаснее, чем сам коктейль.

Я, чувствуя прилив не только алкогольного, но и мужского гонора, полез за кошельком, мысленно прощаясь с последними купюрами. Но бармен остановил меня властным жестом. – No, no, amici! – воскликнул он, сияя. – Questo è… omaggio della casa! Per la ricetta! – Это заведение угощает! За рецепт!

В этот момент к стойке, привлеченные всеобщим ажиотажем, подтянулись наши подруги-пенсионерки. Signora Боттичелли, с видом верховного главнокомандующего, оценила ситуацию: пьяных и восхищенных немцев, сияющего бармена и два пустых гигантских бокала. – Ma che succede qui? – спросила она, подбоченясь. – Cos’è questo fuoco? Ее подруга, птицеподобная Энрика, с любопытством потрогала теплый бокал. – È bevanda russa? – Это русский напиток? – Sì, sì! – закивал бармен, счастливый, как ребенок. – B-52! Fuoco! Boom! – Per noi anche! – скомандовала signora Боттичелли. – Ma… – она мудро прищурилась и сложила пальцы, показывая нечто размером с наперсток, – …in piccoli bicchierini! Non siamo pazzi come questi ragazzi! – Но… в маленькие рюмочки! Мы не сумасшедшие, как эти ребята!

Бармен, на седьмом небе от счастья, ведь пошел настоящий бизнес, тут же бросился выполнять заказ, доставая из-под стойки стопки для шотов. Мы же, закончив свою миссию культурных атташе по крепким напиткам, решили не мешать итальянскому экономическому чуду.

Вышли в объятия тумана, оставив за спиной шум, свет и финансовые тревоги. Идти было жутковато и невероятно весело. Мы шли, держась за руки, по абсолютно пустой, залитой молочным светом фонарей улице, не видя ничего дальше вытянутой руки. Этот туман был теперь нашим союзником, нашим личным, таинственным пространством, где таяли все мысли о завтрашнем дне. Через положенное время впереди, как спасшийся корабль-призрак, замаячил тусклый желтый свет и невнятные звуки итальянского рока. «Bar Sport» оказался той самой настоящей, не приукрашенной для туристов забегаловкой – липкие столики, громкий телевизор с футболом, сладкий запах жареного масла, хмельной дух пива и, о чудо, два стола для пула с потертым, истерзанным сукном.

Заказали два огромных, сочных бургера с ломтями бекона и горой хрустящей картошки фри. Мы играли, смеялись, проигрывали и выигрывали, и этот простой, дешевый уют был слаще любого коктейля. Мы были здесь одни, словно последние люди на прелестной, немного потрепанной земле, нашедшие свой маленький, perfect мирок.

В отеле нас застала картина сюрреалистическая: Все так же гомонили тетушки, сиял бармен, но наши немцы… Они сидели, склонившись над стойкой, в полном и безоговорочном поражении. Перед ними красовались пустые гигантские бокалы – немые свидетели их падения. Увидев нас, бармен поднял сжатый кулак, и его глаза, теперь цвета темного меда, блестели от восторга. Он торжественно, на весь бар, провозгласил:

– РОТ ФРОНТ!

***

Солнце следующего утра било в глаза с безжалостной ясностью, словно пытаясь компенсировать вчерашнее молочное безвременье. Каждый луч был отточенным лезвием, вонзающимся прямо в мозг, который гудел тихо, но настойчиво, словно где-то за стеной работала старая, заевшая бормашина. Аня, бледная, с прищуренными от света глазами цвета потускневшего неба, молча протянула мне аспирин. Мы были единым организмом, пораженным общим недугом под названием «Б-52 в пивном бокале».

– Надо прогуляться, – прошептала она, и ее голос звучал хрипло. – Проветриться. Увидеть город, а не только бар и туман.

Мы выбрались из каменной утробы «Адриатико».

Лидо ди Езоло при свете дня оказался чистеньким, прибранным, вылизанным до стерильности курортным городком. Пальмы, аккуратные клумбы, выкрашенные в пастельные тона домики. Слишком уютно, тихо, нормально после вчерашнего безумия.

Поднялись на верхнюю улицу, ту, что шла параллельно пляжу, но была от него отделена какой-то невидимой границей. И тут что-то случилось с воздухом. Он стал плотнее, тяжелее. Солнце продолжало светить, но его свет почему-то не грел. Настроение начало портиться с катастрофической скоростью, словно кто-то невидимый и злой подливал в наши души по капле дегтя.

– Прелестно, – сказала Аня, глядя на идеальный асфальт. – Прямо как открытка. Такая открытка, которую получаешь от людей, с которыми хочешь прекратить всякое общение.

– Ну, знаешь, – огрызнулся я, хотя сам не понимал, почему. – После нашего номера с его запахом спящего центрального отопления и люстрой, похожей на медузу, это даже мило.

– А тебе нравится тот запах? – она повернулась ко мне, и в ее глазах заплясали колючие искорки. – Пахнет, будто кто-то забыл в вентиляции бутерброд с сыром сорокалетней выдержки.

– Это атмосферно! – почему-то вступил я за честь отеля. – В отличие от этой… этой вылизанности! Смотри, даже голуби тут, кажется, ходят строем и испражняются строго в отведенных местах!

Мы шли и язвили, точнее, не язвили, а царапали друг друга мелкими, незначительными уколами. Словно между нами пробежала черная, холодная тень оставив за собой невидимую трещину. Городок оставался чистым и уютным, но для нас он вдруг стал бутафорским, ненастоящим.

Дошли до самого конца улицы. Тупик. Упёрлись в него; высокий кирпичный забор и… лавка. Маленькая, приземистая, с выцветшей вывеской, на которой можно было с трудом разобрать слово «Souvenir». Она выглядела так, будто ее принесли сюда из другого измерения и забыли.

Дверь скрипнула, как костяная суставчатая рука, пропуская нас внутрь.

Это была не лавка. Это была квартира безумного коллекционера, который ненавидел пустое пространство. Комната была забита до отказа. Старые этажерки, на которых пылились фарфоровые слоники, стеклянные шары со снегом, потрескавшиеся куклы с закатившимися глазами. Столы, стулья, комоды – все было заставлено безделушками, создавая ощущение хаотического, но тщательно выверенного беспорядка. Воздух пах пылью, сухими травами и чем-то сладковатым, приторным.

Из глубины, из-за груды старых журналов, поднялась фигура. Старушка. Маленькая, сгорбленная, в темном платье и с такой же темной, наброшенной на плечи кружевной косынкой. Ее лицо было испещрено морщинами, как старинная карта неизвестных земель, а глаза… Глаза были слишком яркими, слишком живыми для этого застывшего царства пыли.

Она что-то пробормотала на своем языке, подошла ближе и, не спрашивая, взяла Аню за руку. Ее пальцы были сухими и легкими, как птичьи косточки. Потом она так же бесцеремонно взяла за руку меня. Ее взгляд скользнул по нашим лицам, быстрый, оценивающий. Казалось, она не видела нас, а считывала что-то иное, нашу ауру, наши тени.

Потом она кивнула, отпустила и, шаркая ногами, подошла к одному из столов. Она что-то искала, перебирая коробочки, и наконец извлекла пару часов. Дешевка откровенная. Пластиковый браслет, крошечный циферблат с наклеенной картинкой – вид на Венецию, уже потускневший от времени.

– Per voi, ragazzi, – проскрипела она, протягивая нам этот шедевр китайского промысла. – Bellissimo! Venezia! Dieci euro!

Я фыркнул. Десять евро? За этот хлам?

– Ноу, грацие, – покачал головой я, чувствуя, как раздражение, копившееся во время прогулки, находит наконец выход. – Ноу, ноу.

Старушка не сдалась. Ее глаза блеснули.

– Cinque! – выдохнула она, тыча пальцем в часы. – Solo cinque! Для красивой пары!

– Signora, – попытался я вставить здравый смысл, – это… это пластмасса! – я постучал себя по лбу, показывая, что часы, мол, для дураков.

Тут в торг вступила Аня, которой, видимо, стало жаль старушку.

– Ма но… – начала она, но старушка перехватила инициативу.

Она схватила мою руку, положила часы на ладонь и накрыла своей холодной, легкой рукой. Потом проделала то же самое с рукой Ани. Она смотрела на нас уже не торгашески, а как-то иначе – глубоко, проникающе.

– Uno euro, – сказала она тихо, и ее голос вдруг потерял всю старческую дребезжащую слабость. Он стал низким, властным. – Solo uno. Per la protezione. La magia… La ombra… va via.

Тень уйдет. Магия. Защита.

Она ткнула пальцем в пространство между нами, туда, где всего несколько минут назад висело невысказанное раздражение. Потом она указала на диван, заваленный подушками, и мы, повинуясь какому-то непонятному импульсу, глупо уселись на него, сжимая в руках свои убогие часики.

Она что-то говорила еще, быстрые, шепчущие слова, из которых мы понимали от силы одно на десять. «Судьба», «дорога», «темное и светлое». Она не торговалась. Она совершала ритуал. Она была похожа на колдунью, распродающую по дешевке обереги от сглаза.

Мы молча положили на стол монетку в один евро и вышли, оглушенные, с глупыми часами в руках.

И случилось странное. Стоило нам сделать шаг на улицу, как та черная тень, что висела между нами, рассеялась. Словно кто-то открыл окно в душной комнате. Солнце снова стало теплым, воздух – свежим и легким. Я посмотрел на Аню, и она улыбнулась мне своей обычной, ясной улыбкой, без единой колючки.