Живая, мертвая, соленая, – в банках и ведрах. повести и рассказы

– Господи, – сказала она, – что это на нас нашло? Как будто с похмелья злеешь на весь мир.

– Не знаю, – честно ответил я. – Но сейчас… Сейчас хорошо.

Аня тут же нацепила свои дурацкие часики на запястье. Пластик блестел на солнце дешево и вызывающе, но почему-то смотрелся на ней мило.

На следующий день, уже перед отъездом, мы решили найти ту лавку снова. Хотели просто зайти, сказать «спасибо», может, купить еще какую-нибудь ерунду. Мы шли по той же улице, тщательно сверяясь с воспоминаниями. Но на том месте, где должен был быть тупик и загадочная дверь, оказался лишь глухой кирпичный завод, поросший плющом, и аккуратная табличка с названием улицы. Никакой лавки. Никакой двери. Словно ее и не было никогда.

Мы постояли несколько минут, молча глядя на стену, а потом развернулись и пошли к отелю.

Нас ждала Венеция.

Моя японская Подруга

Проснулась я от того, что мир решил поменять свои физические константы. Закон всемирного тяготения, в частности, работал с перебоями, как плохой интернет в деревенской глуши. Тянуло то вниз, то вбок, а голова при этом оставалась на месте, представляя собой отдельный, независимо плавающий объект, начиненный колотыми стеклами и шершавыми ватными шариками. Эта конструкция пульсировала ровно в такт какому-то назойливому бульканью, доносящемуся отовсюду.

Я рискнула открыть один глаз. Второй, видимо, испугался и намертво зажмурился, отказавшись участвовать в этом безрассудстве. Картина, представшая передо мной, была настолько сюрреалистичной, что могла бы составить конкуренцию лучшим полотнам мастеров, писавших под воздействием невесть чего.

Я лежала, вернее, полуплавала в огромном бассейне, прислонившись спиной к его прохладному кафельному бортику. Вода была теплой, почти парной, и от нее шел густой запах хлорки, перебивающий дорогой парфюм и… что-то еще, сладковато-перебродившее, напоминающее о вчерашних возлияниях. По поверхности воды расходились ленивые, маслянистые круги от моего дыхания. А недалеко от меня, в полуметре, располагался Источник бульканья.

Им оказался мужчина. Спит он, что ли? Лицо его было скрыто мокрой прядью темных волн, прилипших ко лбу. Солнечный свет, пробивавшийся сквозь панорамное стекло чьего-то явно богатого дома, играл на его плече, выхватывая из воды гладкую, загорелую кожу. Очень гладкую. Слишком гладкую. Настолько, что мой взгляд, помимо воли, пополз вниз, по линии ключицы, вниз, к могучей грудной мышце, вниз, по упругому прессу, и… упс.

Мое сознание, еще не до конца проснувшееся, забилось в истерике. «Алло! Центральный процессор! Протокол «Утреннее пробуждение»! Мы где? Кто это? Почему он… э… голый? И почему я… о боги…» Я осторожно, краем глаза, посмотрела на себя. На мне было: лифчик и юбка. Вернее, то, что от них осталось после многочасового маринада в хлорированной воде. Ткань напоминала второсортные водоросли.

Мужчина пошевелился и издал во сне негромкий стон, нечто среднее между «ммм» и «ай, голова». Звук этот, низкий и бархатистый, странным образом резонировал с чем-то в моей собственной грудной клетке. Похмельный ужас начал потихоньку отступать, уступая место другому, более древнему и куда менее рассудочному чувству. Любопытству? Нет. Чему-то более… плотскому.

Вот тут-то и проснулся мой внутренний Наблюдатель, тот самый, что сдобрен мудростью веков, он уселся у меня на плече, приняв вид маленького, покрытого инеем демона с блокнотом.

«Интересная ситуация, – прошептал он ледяным голоском. – Два представителя рода человеческого, очевидно, в недавнем прошлом предававшихся дикарским ритуалам поклонения алкогольным божествам, оказались в искусственном водоеме в состоянии, максимально приближенном к первозданному. Обрати внимание на его руку. Она лежит так, будто только что отдернулась от чего-то очень приятного. Или очень дорогого. Вопрос на засыпку: а что, собственно, было до момента отключки?»

Память услужливо подкинула обрывки: музыка, смех, виски, темнота сада, огни бассейна, чей-то громкий тост… и его смех. Глубокий, заразительный. Я его… вроде бы знала? Или мне это показалось?

А тело тем временем жило своей жизнью. Вода, эта великая соучастница всех грехов, ласкала кожу, смывая остатки стыда и благоразумия. Тепло разливалось по жилам, и я почувствовала непреодолимое, иррациональное желание. Не желание, даже. Потребность. Осязать. Убедиться, что он настоящий. Что это не галлюцинация, порожденная коктейлем из текилы и дешевого вина.

Я медленно, как амеба, двинулась по воде. Рука сама потянулась к нему. Не к чему-то конкретно, нет. Просто… погладить мокрую кожу плеча. Проверить фактуру. Научный интерес, не более.

Кончики пальцев коснулись его тела. Оно было твердым и обжигающе горячим на контрасте с прохладной водой. Он снова пошевелился, и на сей раз его веки дрогнули. Из-под них блеснул зеленый, чуть затуманенный сном глаз. Он уставился на меня без понимания, потом на мою руку на своем плече, потом снова на меня.

– М? – произнес он. Это был не вопрос, а скорее звук, который издает медведь, которого разбудили в середине зимы.

Внутренний Наблюдатель фыркнул: «Великолепно! Цивилизация достигла таких высот, а главный инструмент коммуникации между полами все тот же: первобытное мычание».

– Привет, – выдавила я, и мой голос прозвучал как скрип ржавой двери в заброшенном сарае. – Неплохо устроились.

Он проморгался, пытаясь собрать в кучу расползающиеся ошметки сознания. Его взгляд прошелся по моим мокрым волосам, лифчику, задержался на моих губах.

– Ты… – начал он и кашлянул. – Мы… это…

– В бассейне, – кивнула я с дурацкой ухмылкой. – Судя по всему, не одни.

Моя рука, совершенно отбившаяся от власти мозга, решила продолжить исследование. Пальцы поползли по его ключице, к основанию шеи. Он замер, наблюдая за этим путешествием, как кролик перед удавом. В его глазах читалась попытка что-то вспомнить, сложить два и два, но похмелье явно ставило палки в колеса арифметике.

А потом во мне проснулся не Наблюдатель, а нечто иное. Нечто наглое, ироничное и голодное, эта сущность взяла под контроль мой речевой аппарат.

– Знаешь, – сказала я, и мой голос внезапно стал низким и томным, каким у меня не бывает даже в трезвом состоянии. – Мне кажется, мы пропустили самую интересную часть вечера. Непорядок. Надо срочно исправить.

И, не дав ему опомниться, я двинулась к нему, прижалась губами к его губам. Они были солеными от воды и потрескавшимися, но на удивление отзывчивыми. Он сначала обомлел, застыл на секунду, а потом… о ужас… ответил. Его руки, до этого бесцельно болтавшиеся в воде, поднялись и обхватили мою спину, притягивая ближе.

В голове зазвенели все тревожные колокола, которые только могли звенеть в моем похмельном состоянии. «Стой! Стой! Ты же не знаешь, кто это! Это же… это же может быть кто угодно! Маньяк! Банкир! Веган!» Но было поздно. Тело уже приняло решение, разум отправился в отставку. Вода булькала вокруг нас, солнце слепило глаза, пахло хлоркой, мужской кожей и безумием.

Я уже практически поверила, что мы сейчас устроим тут самое эпичное и нелепое примирение с утренней зарей в истории этого бассейна, как вдруг…

– БОЖЕ МОЙ, ВЫ ЧТО ЭТО ТВОРИТЕ?!

Голос прозвучал с такой силой, что, казалось, вода в бассейне вскипела. Он был высоким, пронзительным и до боли знакомым. Мы оторвались друг от друга, как два школьника, застуканные за курением за гаражами.

На мраморном полу у бассейна, зажав в руках два бокала с мутной жидкостью, похожей на рассол, стояла Хорико. Моя лучшая подруга. Хозяйка этого самого дома. Ее лицо было белее мрамора, на который она смотрела, а глаза представляли собой два огромных, переполненных ужасом и гневом озера.

Я попыталась изобразить невинную улыбку, которая вышла скорее идиотской.

– Приветики! Мы это… охлаждались.

– Я ВИЖУ, КАК ВЫ «ОХЛАЖДАЛИСЬ»! – взревела она, и бокалы в ее руках задрожали, расплескивая содержимое. – С МОИМ *** ! НА МОИХ ГЛАЗАХ! В МОЕМ БАССЕЙНЕ!

Время замедлилось. Слова «с моим ***» повисли в воздухе тяжелыми, свинцовыми гирями. Я медленно, очень медленно перевела взгляд на мужчину рядом со мной. Зеленые глаза теперь смотрели на меня уже не с похмельным туманом, а с нарастающим, леденящим душу осознанием. На Хорико. На меня. Снова на Хорико.

– *** ? – выдавила я, – это прозвучало как приговор.

Он, как метко выразилась она, *** моей лучшей подруги, кивнул, точнее, его голова беспомощно дернулась. Он пытался прикрыться руками, что в данной ситуации выглядело до неприличия комично.

Мир, который только что был ареной страсти и абсурда, рухнул, превратившись в тесную, душную клетку позора. Внутренний Наблюдатель покатился со моего плеча со смеху и утонул в бассейне, пуская пузыри.

Последовала пауза, в течение которой можно было бы написать небольшой роман о человеческой глупости.

– Я… я не знала… – начала я беспомощно.

– ОЧЕВИДНО! – рявкнула Хорико. – Ты вообще что-нибудь знаешь? Кроме как лапать чужих *** в чужих бассейнах?!

– Хорико, дорогая, я… – попытался вставить он, вылезая на бортик и стараясь сохранить остатки достоинства.

– МОЛЧАТЬ! – обернулась она к нему, и он попятился, как будто ее слова были физическим ударом. – Ты! Хорош! Не можешь вспомнить, с кем живешь, так хоть посмотри сейчас на меня!

Он беспомощно посмотрел на Хорико, которая вошла в раж и стояла широко расставив ноги.

Ссора разразилась со скоростью урагана. Она сыпала обвинениями, как из дождевой тучи, ее голос вибрировал от ярости и обиды. Я пыталась вставить слово оправдания, но это было похоже на попытку заткнуть пробкой извергающийся вулкан. Он же просто стоял, мокрый, голый и жалкий, олицетворение полного краха маскулинности.

А потом что-то щелкнуло. Хорико сказала что-то особенно едкое про мою безалаберность, я парировала что-то про ее вечную привычку все контролировать, мы посмотрели друг на друга… и вдруг обе замолчали. Гнев, как странная субстанция, испарился так же быстро, как и появился, оставив после себя лишь щемящее чувство нелепости происходящего.

– Посмотри на нас, – тихо сказала я. – Мы кричим друг на друга из-за этого… этого мокрого Пусечки.

*** обиженно хмыкнул, но промолчал.

Хорико посмотрела на него, на меня, на два бокала в своих руках. И вдруг ее губы дрогнули. Из ее горла вырвался странный звук, нечто среднее между всхлипом и смешком. Я не выдержала и фыркнула. Через секунду мы уже обе хохотали, как сумасшедшие, давясь слезами и придерживая животы. Мы смеялись над ситуацией, над своим похмельем, над голым и несчастным , над абсурдностью бытия, которое способно подкинуть такой сюрприз.

– Вон, – сказала Хорико, уже просто указывая пальцем на дверь, не в силах вымолвить больше ни слова от смеха. – Марш в душ. Оденься. И исчезни с моего горизонта. На месяц. Минимум.

Он, не говоря ни слова, подобно пристыженной собаке, подобрал с лежака какие-то штаны и поспешно ретировался, прижимая мокрую одежду к груди.

Дверь за ним закрылась. Мы остались вдвоем. Я все еще стояла по грудь в воде, она – на мраморном полу. Смех постепенно стих, оставив после себя пустоту и усталость.

– Извини, – прошептала я. – Я правда … Я не поняла… И вчера было темно.

– Он вчера был пьян в стельку, как и ты, – вздохнула Хорико, ставя бокалы на стол. Она присела на край бассейна и опустила ноги в воду. – И ты знаешь, что самое идиотское?

– Что?

– Что я принесла вам русский рассол. Два стакана. Для моей лучшей подруги и этому ***.

Мы снова посмотрели друг на друга. И в этот раз не было ни смеха, ни злости. Было что-то другое. Понимание. Глубокое, усталое, взрослое понимание всей этой нелепой комедии.

Она протянула мне руку. Я взяла ее, и она помогла мне выбраться из бассейна. Я стояла рядом с ней, мокрая, в лохмотьях, пахнущая хлоркой и стыдом, но уже не чувствуя того жгучего позора. Мы были двумя дурами, стоящими после потопа, который устроили сами.

И тогда она обняла меня. Крепко-крепко, как обнимают только тех, кто знает все твои самые дурацкие стороны и все равно остается рядом. Ее пальцы впились в мою мокрую спину.

– Никогда так не пугай меня, сволочка, – прошептала она мне в плечо.

– Обещаю, – прошептала я в ответ. – В следующий раз буду домогаться только до своих незнакомцев. Обязательно с паспортом и справкой от Хорико Сан.

Она фыркнула, и мы простояли так еще несколько минут, две мокрые, несчастные, но почему-то очень счастливые дурочки на теплом мраморе у бассейна, в лучах утреннего солнца. Абсурд жизни иногда оборачивается своей самой теплой стороной.

Карьер

Лёва. Так зовут меня. Москва, март двадцатого. Воздух дрожит, как студень. Люди в масках, глаза одни. Моя женщина, Соня, пальцами, тонкими и бледными, вяжет узлы на шторах. Говорит тихо, будто признается: «Уедем, Лёва. Уедем отсюда».

Купили избушку в тверской глухомани. Деньги – последние. Дорога – тоска зеленая. Сосны, как щетина на лице земли.

Изба пахнет мышами и печалью. Первая ночь. Стонает ветер в щелях. Соня не спит. Глаза ее – два больших вопроса. «Что мы будем здесь делать, Лёва?» Я молчу. Не знаю.

Утро. Тишина. Давящая. Прерывается криком петуха за три двора. И снова тишина. Словно мир вымер.

Пошли в магазин. Единственный. Прилавок – скудость, завернутая в полиэтилен. Мужики у стенки. Молчат, курят. Смотрят на нас, москвичей, как на пришельцев. Один, коренастый, с лицом, вырубленным топором, – Прохор. Хозяин местный. Глаза щелочки. Спросил хрипло: «Надолго?» – «Пересидеть». Хмыкнул. «Тут не пересидишь. Тут жить надо».

Скука грызла, как моль. Потом взяла за горло тревога. Делать нечего. Дни длинные, как резина.

Купили картошки на посадку. Мешок. Лопаты – две. Копали вдвоем. Спина гудела. Соня, белая от напряжения, ругалась тихо, по-московски. Посадили. Ждем.

Потом куры. Двадцать штук. Белые, рыжие, пестрые. Забегали по двору. Жизнь. Шум. Соня кормит их, разговаривает. Улыбается.

Кошка наша, Мура, привезенная, родила. Пять котят, слепых, пищащих. Соня устроила им гнездо в коробке. Сидит, смотрит. Глаза у нее стали спокойнее.

Мы втягивались. Как в болото. Медленно, но верно.

А за околицей, за покосившимся забором, началось. Пришли машины. Желтые, злые. Рычать стали. Землю рвать.

Прохор у магазина стучит палкой о лавку. Лицо темное. «Карьер роют. Песок возить будут. Моё поле там. Коров пас. Теперь – яма».

Деревня зашепталась. В магазине только об этом. В чате ихнем, куда нас не взяли, говорят, кипят. Одна, Марфа, пишет: «Спать не дают, треклятые!» Другой, Тихон, шутит: «Может, нефть ищут? Делиться будем?» Его ругают. Серьезно дело.

Роют. День и ночь. Грохот. Пыль столбом. Мы с Соней ходим смотреть. Стоим на пригорке. Яма растет. Страшная, рыжая. Как рана.

Лето в разгаре. Жара. Карьер вырыли. Уехали. И пошли дожди. Заполнилась яма водой. Пришли мы – а там… Чудо.

Вода – синяя, чистая. Как расплавленное стекло. Берега – песок, белый. Сосны вокруг. Тишина. Красота, что твоя Ривьера. Соня смеется: «Море, Лёва! У нас свое море!»

Деревня ожила. Пошли купаться. Все. И стар и млад. У Прохора лицо разгладилось. Сидит на берегу, ноги в воде. Курит. Смотрит на воду. Будто и не ругался. Дети кричат. Бабы полощут белье. Мы с Соней плаваем. Вода холодная, обжигает. Хорошо.

Счастье – две недели.

Кто-то сфотографировал. Выложил в сеть. «Голубая лагуна! Райский уголок! Всего 200 км от Москвы!»

И понеслось.

В субботу утром – гул. Как нашествие. Машины. Москвичи. Полчища. Машины – до горизонта. Всю околицу заставили. Вылезают – красные, шумные. С холодильниками, ковриками, колонками.

Пляж – яблоку негде упасть. Музыка орет. Запах шашлыка, пива, духов.

Мы с Соной пробиться не можем. Стоим на своем пригорке. Смотрим. Молчим.

Деревня в шоке. Прохор ходит по улице, как раненый бык. Машины «скорой» не могут проехать – все заставлено. Кто-то старика с давлением не смогли вывезти. Чуть не помер.

Ночью – кошмар. Пьяные крики, драки, музыки. Спать невозможно.

Наше море опоганили.

Собрались у магазина. Вся деревня. Шум, гвалт. Решили – звать прораба. Того, что карьер рыл.

Приехал. Мужик в тельняшке, крепкий, лицо каменное. Звать – Виктор Степаныч. Вышел из уазика, уперся руками в боки. «Чё надо?»

Ему – всё. И про скорую, и про шум, и про то, что корове пастись негде. Кричат: «Суд! Прокуратура! Тюрьма тебе, кровопивец!»

Он молчит. Жует губами. Потом говорит спокойно: «Земля не ваша. Разрешение есть. Судитесь». И про утопленника говорит: «Не моя вина. Купайтесь в ванне, если не умеете».

Шум стихает. Понимают – не прокатит. Закон на его стороне.

Тут Прохор подходит. Не кричит. Говорит тихо, вкрадчиво: «Песочку бы, Виктор Степаныч. Для подсыпки. Грузик…» Другой: «Колодец выкопать, помоги…» Третий: «Щебенки для дороги…»

Лицо у прораба смягчается. Понимает – язык нашёл. Кивает. «Бывает. Решим». Раздает телефоны. Уезжает.

На другой день – грузовик песка Прохору. Еще через день – экскаватор колодец копать Тихону. Деревня затихла. Роптать перестали. Прикормил их, волк.

Мы с Соней ходим купаться на старое озеро, за лесом. Далеко. Зато тихо.

Прошел год. Два. Пять.

Шумиха утихла. Мода на «голубую лагуну» прошла. Нашли новую. Машин стало меньше. Но свои, местные, туда уже не ходят. Опоганили место.

Мы в деревне остались. Не вернулись в Москву. Зачем?

Картошку сажаем. Кур держим. Коты наши, потомки Муры, по двору гуляют.

Стою иногда на пригорке. Смотрю на тот карьер. Вода все так же синяя. Но будто пустая она. Без души.

Прохор помер прошлой зимой. Тихон магазин держит теперь. В чате ихнем пишут про цены на солярку, да про то, что опять свет вырубили.

Жизнь течет. Тихо, медленно. Как вода в старой реке.

Иногда смотрю на Соню. Руки у нее уже не бледные, а крепкие, загорелые. Глаза спокойные.

Вечер. Сидим на крыльце. Пьем чай из самовара. Тихо. Только сверчки стрекочут.

Хорошо жить в деревне.

Тихий океан

Лист самолета мягко коснулся полосы аэропорта Нарита. За стеклом плыл серый, промозглый рассвет, и Эмиль почувствовал, как тяжесть долгого перелета из Парижа мгновенно сменилась щемящим чувством тревоги и восторга. Токио. Он здесь. Вместе с потоком таких же сонных, но возбужденных пассажиров он двинулся к паспортному контролю, сжимая в руке заветный документ – визу по обмену. Девятнадцать лет, первый раз так далеко от дома, от уютного хаоса семейного гнезда в предместье Лиона, от друзей, от всего привычного. Впереди был целый семестр в университете Васэда и новая жизнь, о которой он так мечтал.

Поиски своего имени на табличке в толчке встречающих заняли несколько мучительных минут. Он уже начал паниковать, как вдруг увидел ее. Невысокая, подтянутая женщина в элегантном бежевом пальто и с идеальной седой стрижкой держала аккуратный знак с латинскими буквами: «Emile Laurent». Она не улыбалась, но ее темные глаза внимательно и спокойно изучали его, когда он приблизился.

– Эмиль-сан? – ее голос был низким, бархатным, с почти неуловимым акцентом. – Добро пожаловать в Японию. Я госпожа Токато. Вы будете жить в моем общежитии.

Он закивал, смущенно улыбаясь, пытаясь совместить в голове образ хозяйки студенческого общежития с этой женщиной, больше похожей на владелицу небольшой, но успешной художественной галереи. Ей можно было дать лет сорок пять, не больше. Пятьдесят четыре, как он узнал позже, казались чистой формальностью.

Поездка на знаменитом такси через бескрайний, пульсирующий город была немым шоу. Эмиль прилип к окну, пытаясь впитать в себя все: неоновые кандзи, гигантские экраны, безупречную чистоту улиц и абсолютную, почти инопланетную организованность движения. Госпожа Токато молчала, лишь изредка комментируя тот или иной район. Ее молчание не было недружелюбным; оно было насыщенным, обволакивающим, как будто она давала ему время и пространство для освоения.

Общежитие оказалось не казенным многоэтажным зданием, а уютным трехэтажным особняком в тихом переулке района Сетагая. Внутри пахло старым деревом, цитрусовым освежителем и чем-то едва уловимо сладким – возможно, ладаном. Все было безупречно чисто и минималистично, но при этом дышало уютом. Его комната на втором этаже была небольшой, но в ней было все необходимое: татами, низкий стол, встроенный шкаф и крошечный балкон с видом на карликовый садик во внутреннем дворике.

– Это ваше царство, – сказала госпожа Токато, расстегивая пальто. Под ним оказался простой, но безукоризненно скроенный черный свитер и брюки. – Ужин в семь. Не опаздывайте.

Первую неделю Эмиль жил в ритме, заданном университетом и новым городом. Он знакомился с другими иностранными студентами, осваивал азы языка, плутал по бесконечным улицам, тонул в шумной энергии Сибуи и Шиндзюку. Госпожа Токато всегда была где-то на заднем плане: она готовила им завтрак и ужин (еда была потрясающей, и Эмиль впервые в жизни ел рыбу на завтрак без отвращения), решала мелкие бытовые вопросы, всегда появляясь вовремя и так же незаметно исчезая. Она была образцом японской сдержанности и эффективности. Но иногда, за ужином, ловя на себе ее взгляд, Эмиль замечал в нем нечто большее, чем просто вежливый интерес хозяйки к постояльцу. Это была глубокая, сосредоточенная заинтересованность. Она запомнила, что он любит зеленый чай больше, чем ячменный, и что он не ест красную икру, которая часто попадалась в рисовых шариках. Такое внимательное отношение тронуло его.

Однажды в пятницу, после ужина, когда другие студенты разошлись по комнатам или отправились в город, она подошла к нему, пока он мыл посуду по очереди.

– Эмиль-сан, у вас есть планы на выходные? – спросила она, опираясь о дверной косяк кухни.

– Не особо. Хотел съездить в Киото, но билеты раскупили, – ответил он, вытирая руки.

– Киото прекрасен, но он никуда не денется, – она слегка улыбнулась, и это была одна из ее редких улыбок, которая на мгновение сделала ее лицо молодым и почти озорным. – У меня есть небольшой дом в префектуре Сидзуока, на самом побережье. Я уезжаю туда завтра утром, чтобы проветриться. В доме бывает одиноко. Если хотите составить компанию, милости прошу. Океан в это время года очень красив.

Эмиль опешил. Предложение было неожиданным и немного странным. Провести выходные наедине с хозяйкой, которая была старше его матери? Но с другой стороны, это был шанс увидеть настоящую, не туристическую Японию, побывать у океана. И в ее предложении не было ничего, что могло бы насторожить – лишь вежливое гостеприимство.

– Это… очень любезно с вашей стороны. Я буду рад, – нашелся он.

– Прекрасно. Выезжаем в шесть утра. Лучше поспите.

Машина госпожи Токато была такой же бесшумной и элегантной, как и она сама. Они вырвались из пределов Большого Токио, и урбанистический пейзаж постепенно сменился холмистыми зелеными равнинами, а затем вдали засинела зубчатая линия океана. Разговор в дороге был легким и ненавязчивым. Она расспрашивала его о Франции, о семье, об учебе. Говорила о японской литературе, и Эмиль был поражен глубиной ее знаний. Она не была простой владелицей общежития; чувствовалось, что она получила блестящее образование.

Дом оказался не «небольшим», а скорее внушительным традиционным сооружением в стиле «минка» на самом скалистом берегу. Деревянные стены, массивная черепичная крыша, энгава – веранда, с которой открывался захватывающий дух вид на Тихий океан. Ветер приносил соленый, свежий, незнакомый запах. Внутри пахло старым деревом, воском и морем. Было прохладно, тихо и невероятно спокойно.

– Мой семейный дом, – просто сказала госпожа Токато, снимая туфли. – Здесь выросла я, мой отец и его отец. Теперь он только мой.

Она показала ему комнату с видом на океан. Комната была аскетичной: футон, разложенный на татами, низкий столик и свиток с иероглифами на стене. Затем они пошли на кухню, где она, скинув элегантную городскую оболочку и облачившись в простой хлопковый кимоно-юката, принялась готовить обед. Эмиль помогал ей, чистя овощи, чувствуя себя странно и приятно в этой новой, почти домашней роли.

Вечером они сидели на веранде, укутавшись в пледы, и пили подогретое сакэ, глядя, как луна серебрится на черной, бескрайней воде. Говорили меньше, просто молча делились тишиной. И в этой тишине что-то изменилось. Ее близость, обычно неощутимая в городе, здесь, в этом уединенном месте, стала физической, осязаемой. Он ловил на себе ее взгляд, задерживающийся на нем дольше обычного, чувствовал, как ее рука случайно касается его, когда она передавала ему чашку.

– Ты очень красивый юноша, Эмиль, – сказала она вдруг, не используя вежливый суффикс «-сан». Ее голос прозвучал тихо, но четко, заглушая шум прибоя. – В тебе есть… свежесть. Сила. То, чего не хватает здесь, в Японии. То, чего не хватало мне всегда.