скачать книгу бесплатно
– Я слышать больше не хочу это слово. Никогда. Я хочу говорить только о жизни.
– Давай поговорим о ней.
По телу Алёны разбегалась холодная оторопь от одного лишь произнесения вслух слова «смерть». Горячий напиток должен был нивелировать неприятное послевкусие коробящих мыслей об ушедших из этого мира любимых людях, полноценно смысл этого слова постигших. Но не сделал этого.
– Я понимаю, почему тебе неприятно говорить об этом. Поэтому поговорим о другом. Расскажи, что изменилось в твоей жизни с тех пор, как мы знакомы.
– Ну… Ты появился очень вовремя на самом деле. Я редко говорю такое людям, но ты же телепат, от тебя ничего не скроешь.
– Я же не всё время копаюсь в твоей голове. А последнее время так вообще там не бываю. Так же нет никакой интриги. А теперь поясняй.
– Ещё полгода и со мной бы вообще перестали общаться все друзья и знакомые. Пригласила как-то подруг в гости, ну знаешь, посплетничать, пообъедаться сладким, посмотреть слезливые мелодрамы. Сидим мы на кухне, пьём вино, и заходит брат, держа в руке телефон. Но они видят, как по дому просто летает айфон… Я вижу их остекленевшие взгляды и говорю: «Ну да, брат всё ещё не купил «6 Plus» и ходит как лох с пятёркой». Они в буквальном смысле слова вылетели из дома и больше со мной не общались, а мы с Алексом лишь посмеялись им вслед. А теперь мне как-то не сильно смешно. Причём эти воспоминания были в голове у проекции, я начисто их забыла, и всё вернулось с её «возвращением». Так что всё очень вовремя.
– Может, так, может, нет. Время покажет, – эмоционально нейтрально, по-восточному, вывел простоватую аксиому Вова. – Может, эти подруги тебе не очень-то и подруги, и вас так банально пыталась развести жизнь.
– Если так подходить, то вечно непонятно, хорошее ли случается событие или плохое.
– Нужно рассуждать как истинный христианин. Если случается всякое дерьмо – это ты виноват. Если хорошее – это бог руку приложил.
– А как рассуждаешь ты?
– Скоро ты вступишь в мой клуб анонимных релятивистов, и всё устаканится.
– Не хочу. Скорее, ты примкнёшь к моей банде умеренных оптимистов. А ты говорил, что духи обычно не могут двигать предметы и тем более водить машину?
– Разум не сразу способен принять смерть тела, отгораживаясь от этого непреклонного факта разными психологическими защитами. Но потом они обычно спадают. Как правило, они только день-два после смерти могут физически взаимодействовать с миром, пока до конца не осознали, что случилось. Могут, например, пойти по привычке готовить, открывают газ, но пугаются огня. Он их как будто отрезвляет, напоминает о свете, в который они должны вернуться. Поэтому открытый газ часто остаётся незакрытым. Правда, есть и шикарные исключения, которым плевать, куда они там должны вернуться – если свету что-то нужно пусть сам приходит, побазарим по душам. Можем и один на один выйти.
– Как раз знаю одно такое исключение.
– Надо же.
Заря почём зря увядала, растворялась иллюзией ночи, банальностью отсутствия света. Восток хмелел, разгораясь. Гасла последняя звезда.
– А твой друг Лёха упомянул о сгоревшей машине, это он тот случай с Алексом той зимой имел в виду?
– Нет, мы раньше гоняли тачки, он находил, а я с Евгеном пригонял. Коди всё по документам ровно делал. Лёха сбывал. Ну там, с Приморья в основном поток шёл, с юга иногда, но и из других городов и весей бывало. Вот одна из заказанных и сгорела.
– Последняя, значит, которую Курьер спалил, третья по счёту была? Многовато.
– Четвёртая. Да это просто знак о смене жизненного цикла. С одной стороны. После первой начал более активно заниматься медиумными делами, после второй завязал с перегонкой тачек и всяким околокриминальным движем, после третьей начал получать ответы на давно мучающие вопросы. Вопрос, что значит номер четыре.
– Может, плохой цикл завершился. И всё пойдёт на лад. А с другой стороны?
– Вторая была, скажем так, с очень дурной энергетикой. Всякий, кто садился за руль, умирал в течение полугода. И таких было уже пятеро. Сильное проклятие на ней висело. Я только к ней подошёл, сразу почувствовал. Евгена на поезд определил, а сам заночевал в отеле. Утром прихожу на парковку – там пепел.
– Может, это и к лучшему.
– Это умеренный оптимизм?
– Он самый.
– Может, так. Обычно жизнь идёт восьмилетними циклами. И с тех пор как всё началось, в следующем году пройдёт два полных цикла. Так что история близка к завершению.
– Мой нумеролог мне говорила, что цикл девятилетний. Но я надеюсь, что близка к завершению не твоя история. Надеюсь, не наша.
– Я тоже. Ладно. Надо ехать спать. Хотя мои циркадные ритмы молчат об этом, но мне сегодня на работу к девяти. Надо иногда на стройке появляться, чтобы поспать в бытовке. Приходи завтра на крышу. Встретили рассвет, проводим и закат.
Алёна тепло улыбнулась, впервые осознав две банальные истины: а) световой день зажат между рассветом и закатом, б) мир каждый день начинается заново.
– Договорились. Поехали, отвезу тебя домой. И буду приставать в пошлой темноте подъезда.
– Это заявка на победу.
4.
Багряный закат румянил небо, бурлил переспелыми красками. Налитый негой лик юной осени, простой и нагой, насыщал лёгкие. Дышалось светло и прозрачно. Ласковое солнце, слепя и жмуря глаза, доливало остатки загара в кожу, впитывая разбросанные и медленно расползающиеся по каменному телу города чуть прохладные мглистые сумеречные валы.
Вова и Алёна сидели на крыше одного из высоких домов. Смотрели и неспешно детализировали: соседние многоэтажки стояли осанисто, стенка к стенке, и смущённо тёрлись друг о друга, полные людских неспокойных душ. Испещрённые закатными узорами вяли окна этих домов, наползших на солнце. А звезда вылизывала по-кошачьи тщательно плоскости их стен, где вздувались парусно простыни, цепляясь за гребни пёстрых облаков и унося балконы в дальние страны. От крыши к крыше тянулись закинутыми лесками провода. В их позолочённых солнцем жилах текли ток и информация. Люди думали, что владеют информацией, но информация владела людьми, эту простую истину скрыв. Внизу эти самые люди, эти маленькие игрушечные человечки, важно расхаживали по сторонам, изредка вознося головы к тёмно-оранжевому небосводу, в котором морем разлегся закат. А на востоке остывшего к людским мольбам поднебесья, там, куда в неисчерпаемой тоске смотрели деревья, наливался бледнотой одинокий, но довольный своей изящной полополовинчатостью серп месяца.
– Ты так и не сказал, какая у тебя любимая мечта, – напомнила Алёна, найдя вопрос в укромных уголках сознания, в папке с отложенными, но важными, животрепещущими темами.
– Мечта повесилась на дереве желаний, – буднично наступил на горло непорочной чистоте мечты Вова, жуя фруктовую жвачку.
Алёна в странных, но подробных деталях представила себе это: Вовина мечта (в её представлении обладающая Вовиным же телом, с той лишь разницей, что была облачена в строгий тёмный костюм, а в руке добротной кожи портфель) в каменно-камерной обстановке взошла на табурет, оперативно просунула голову в петлю и, покачнувшись, выбила собственноножно маленький четырёхлапый мостик между жизнью и смертью из-под ног. Кожаный портфель при этом остался в руке, с собачьей невзаимной верностью преданный работе.
Чуть погодя, закончив со странной воображаемой сценкой, Алёна дала своё непоколебимое уточнение на свой же житейский вопрос:
– Так не бывает. У каждого есть мечта. Жить без неё – это тупик.
– Ты глупышка. Я всегда в тупике, – парировал своим нестандартом Вова. – Но наш мир – это движение. Всё движется. Движется и тупик. Нужно ждать, когда откроется выход. Там и будет мечта… Наверное.
– Если ты в тупике, значит, ты где-то свернул не туда, – с интонацией благообразной очевидности произнесла Алёна.
– Это что-то восточное.
– Разве мы живём не на востоке?
– Нет, посередине. Наш город, воздвигнутый как окно в Азию, лежит на острие лезвия самых древних гор в мире, рассекших материк надвое. И город наш изваян из самых древних камней, сложен из самых старых пород, и всё в нём вечно: и улицы, и люди, и пороки.
Алёна бросила чистый, непредвзятый взгляд вдаль, на неровную полосу самого древнего горизонта в мире, сшивающего воедино части остывающей Евразии.
– А если выход не откроется? – логично задалась она.
– Тогда мне придётся постичь сверхдержавное искусство счастья жизни без мечты, – Вова грустно улыбнулся.
Алёна взяла небольшую паузу на взвешенное обдумывание, сопряжённое с удобной возможностью, меняя положение гибкого тела, сесть к Вове чуть ближе. На самую, еле заметную малость. Толику. Крупицу пространства. И вольно оперевшись на загорелые оголённые руки за спиной, запрокинуть голову так, чтобы шёлк длинных волос её, поднимаемых учтивым ветром, украдкой касался Вовиного плеча.
– Ну… Если не мечта, то что-то близкое по значению. Некое глубинное желание. Что-то, чего ты сильно хочешь, – играла со словами Алёна, чьей недодуманной до конца мысли как будто не хватило пары ступеней до мнимого осознания.
– Хочу дожить до того момента, когда захочу прожить свою жизнь заново, – как рекламный лозунг отчеканил Вова, сам удивившись его лаконичности.
– Сейчас не хочешь?
– Нет.
Вовина вычурная закатная тень синхронно с ним мотнула головой.
– А я бы хотела. Я бы всё исправила. Не допустила бы многих вещей. И всё бы сложилось иначе, – с обидой на жизнь и на себя высказалась Алёна, жизнь виня всё же чуть больше.
– Что бы ты сказала самой себе, если бы была возможность вернуться лет на десять назад? Какой один простой и ёмкий совет дала бы, чтобы всё исправить?
– Ну… Наверно, остерегла бы от наркотиков. Хотя это брата проделки. Как и многое другое… А ты?
– Просто сказал бы: «Не верь». Или просто промолчал бы, так как всё, что случилось, это рок, судьба, доля, фатум. От этого никуда не деться.
– Ты веришь в судьбу?
– Нет. Я просто умничаю на самом деле. Не знаю, можно ли всё исправить, если начать заново. Но знаю, как закончить то, что уже начато.
– Чтобы что-то закончить, нужно поставить точку.
– Именно так. Нужно сделать следующий шаг. Оставить прошлое позади. Обернись, посмотри на наши тени.
Алёна повернула любопытную голову, взмахнув распущенными локонами волос и бросив сосредоточенный взгляд. Две людские тени вытянули свои немного несуразные тела на всю продолговатую поверхность крыши.
– И?.. – недоуменно спросила красивая тень.
– Вот так и мы волочим за собой своё прошлое, невзирая, что наше солнце уже начало закаты… – Вова оборвал слово, тяжело вздохнув. – Не слушай меня. Я несу херню. Я даже эту фразу заканчивать не хочу… Никогда не слушай разочарованных в жизни людей. Как и тех, кто не хочет прожить её заново.
– Не буду, – улыбалась Алёна, а мягкий свет исходил от её губ.
Звезда наполовину погрузилась в горизонт, а с другой стороны планеты, на противоположной стороне земного шара, в Свете Новом, наоборот, наполовину голову высунув. И там, по ту сторону света, где-то в Южной Америке, какие-то Энрике и Мария сидели на крыше высокого дома и встречали изнанку заката – рассвет, льющийся фиолетово-оранжевым морем в общем для всех людей небе.
– А какая мечта у тебя?
Вовин голос звучал так, точно он желал распрямить то, чему свойственна сферичность, но она же чужда. Мечта совершенна, и, как и всё совершенное, должна по законам вселенной иметь округлую форму, но для пристального, пристрастного рассмотрения неудобна в силу бесконечности, а значит, непознаваемости.
– Я всегда мечтала объездить весь мир. Такая банальная, но мечта. Сейчас временно отказалась от этой затеи. Посещаю только проверенные места.
Произнесённое ранило свою же душу. Алёна-предатель, этапировала мечту в деревянный скрипучий ящик, где хранился отутюженный многоцветными печатями загранник, оставив её гнить в этом крохотном гробике, где-то между страниц паспорта, в кривом королевстве виз, возле ночного очага пограничного контроля.
– Мечта не ржавеет, если это мечта, – успокоил колючую мысль Вова, щёлкнув зажигалкой, пламя из её железных недр добыв, и, голову набок склонив, поджёг маячок сигареты. Серый дым разбавил оттепелью оранжево-синюю степь закатных небес, колыхаемых волнами спокойных ветров.
– Тебе пора бросить курить, – Алёна показушно отмахнулась от назойливых объятий табачного дыма.
– Почему?
Вова смотрел на горизонт, на неритмичную линию между стихиями, подметив, что он в целом действительно горизонтален, и не осуждая древних людей за мысли о плоской Земле.
– Волосы потом воняют сигаретами. Да и вредная привычка.
– Ну почему вредная. Она со мной много лет и никогда не подводила. Всегда успокаивала. Никогда не лгала. У нас абсолютно доверительные отношения: она убивает меня, а я плачу ей за это. Этот яд завёрнут в белый цвет потому, что должен отождествляться с чистым, непорочным и здоровым. И я просто делаю вид, что верю в это. И все довольны.
Вова развернул тлеющий огонёк к себе. Когда куришь, уголёк не виден, не видно крохотное пламя, в котором медленно сгораешь сам.
– Но ты выкуриваешь себя с сигаретами. Выкуриваешь своё здоровье, – искренне переживала Алёна, также взглянув на дымящийся наконечник сигаретной гильзы, беспринципно готовой убивать любого человека, кто отважится на поцелуй с ней.
Алёне всегда казалось, что человек идёт к бездне маленькими шагами – курением, сквернословием, отсутствием веры и мечты (именно отсутствием, а не её временным заточением в темницах своевременности). Шаги наслаиваются внахлёст один поверх другого и со временем разрастаются в снежно-негативный ком, и тот по инерции утягивает всю жизнь в безвозвратную пучину.
– Если мне осталось жить месяц, это вряд ли важно. А когда падаешь в бездну, попробуй хотя бы получить удовольствие от полёта. Это тебе совет номер четыре. Вообще, если посмотреть чуть шире, – со смаком курил Вова, – то, что лучше – сжигать себя тлеющим фитилём нервов, в пиковых моментах становящимся воспламенённым бикфордовым шнуром, ведущим тебя к взрыву, или понемногу выкуривать себя сигаретами? Выпивать себя алкоголем? Ты мыслишь странными категориями. Простыми незамысловатыми фигурами без объёма, которые движутся строго линейно и никак иначе. И, как обычно, у тебя всё просто. Но так не бывает. Всегда есть некие чаши весов. Просто отказаться от чего-то, что привносит некое благо или некий комфорт в твою жизнь, не выйдет. Нужно отказываться в пользу чего-то. Нужно всегда делать выбор. Делать правильно. Потому что дальше выбор будет делать тебя.
– А лучше найти кого-то, кого можно вдыхать вместо воздуха… – Алёна пропустила большую часть Вовиных слов мимо ушей, как она часто делала, чтобы сформулировать свою красивую, немного поэтичную (как ей казалось) формулу отношений между мужчиной и женщиной. – И, сделав выбор в пользу него, этот выбор будет делать уже не тебя, а вас.
Вова бросил на неё короткий, неободрительно-предсказуемый взгляд. А дотлевающий вечер, облокотившись светотенями и больше тенесветями на здания, чуть раздул ветер, сделал гуще и порывистей перекат его волн, чтобы было шире поле игры дуновений его с красивыми волосами Алёны, которая засмотрелась на одну из новых надписей на основании парапета. Наскальная живопись четвертичного периода кайнозойской эры гласила: «Это могли быть мы. Но мы не были».
– Ты любил когда-нибудь? – спросила она, пронзая закатное багровое небо любопытным взглядом, нанизав прочитанную надпись на острие внезапно появившейся мысли.
– Ну да. Но жизнь любую любовь сломает об колено, – с досадой выдохнул Вова, затушив окурок о рубероидное тело подслушивающей крыши.
– Расскажешь?
Алёнины глаза заиграли любопытством, а чувственные тени замерли в предвкушении. Она обхватила колени красивыми руками, почувствовав лоскуток тёплого ушедшего лета, созревающего любовью в груди. Любовью. Единственным совершенством, на которое способен человек.
– Я подумаю, – буркнул Вова. – Вот по кайфу тебе эти темы, любишь, чтобы перед тобой обнажали душу? Так больше искренности?
– Наверно… А тебе не хочется обнажить душу? – она каверзно заострила улыбчивую бровь.
– Конечно, хочется. И, обнажив, спросить: «Хочешь знать, откуда эти шрамы?»
Алёна быстро улыбнулась, желая вернуться к трепетной теме, волнительно ждущей и обращающей на себя внимание всякими мелочами – переливами пения листвы высоких жёлто-зелёных деревьев, пригоршней птиц, застывших однотипными запятыми на чёрной нити провода, натянутого с прогибом между домами, долгоиграющей ноткой радости предпоследнего солнечного луча и проступающим сквозь утемняющуюся синеву небес бессердечным красавцем-месяцем.
– Если честно, то я впервые спрашиваю об этом по-настоящему, – волнительно произнесла она. – До этого всё было как-то по-детски, по-юношески, понарошку. Даже не важно, что ответит человек. А сейчас первый раз спрашиваю по-взрослому. Потому что ты не будешь юлить и что-то выдумывать. И я не буду.
– А может, буду.
– Не будешь. Ведь ты не такой, как все. И не любишь дискотеки.
– Ты меня так хорошо знаешь?
– Уже достаточно.
Нетрепетная тема вырисовывала свои образы для Вовы: бельевые верёвки соседских балконов, на которых сушили простыни, и бабье лето, скованно танцевали на осеннем ветру, раздувающем смуглые закатные сумерки. С нижних этажей негромко доносилась расслабленная музыка. На парапете, недалеко от ребят, сидела, задумавшись, серо-чёрная ухоженная ворона, совсем высоты не боящаяся и своей птичьей надмирностью плюющая на обездоленность.
– Раньше я был убеждён, что нет никакой любви, – по-нигилистски начал Вова. – Что вселенная просто сводит наиболее подходящих для спаривания индивидов в определённый момент времени. Такой простой, пошлый, расчётливый и совсем неромантичный закон жизни. А потом понял, что любовь, в общем-то, этому процессу не помеха, а скорее катализатор.
В эту секунду Алёна очень внимательно слушала Вовин голос. Всегда низкий и красивый, но сейчас особенно интересный. Вова говорил о любви.
– Любовь – это химия вселенной, – продолжил он. – Это самое обнажённое и беззащитное чувство, чистейшая эмоция без всякой страховки. Это свет в людях. Солнце в их груди. Луч во мраке жизни, освещающий путь в самые тёмные времена.
