Я придумаю будущее. Любовь после любви

– У меня? – мои удивления потихоньку перерастали в панику. – Ты можешь пояснить хоть что-нибудь?

И тут он как заорет! Мой интеллигентный друг, которого я знаю более тридцати лет, прикрикнул на меня целой тирадой нецензурных слов, чтобы я набрался терпения и немного подождал.

– Прости, Макар! Я за последние два дня сам с ума чуть не сошел. Поэтому уберечь тебя – мой долг!

Я, с трудом сдерживаясь, замолчал. Спросил только:

– Это касается Марии?

– Да.

– Выпить есть?

– На заднем сидении, в пакете.

По Дрезденской объездной дороге от аэропорта Клоче мы быстро доехали до центра города. Я пил виски и ничего вокруг не видел. Меня не покидало ощущение «де жа вю», когда мы искали Машку в Питере. Только надписи мелькали иностранные, и десять прожитых лет давили своим тяжелым грузом.

Антон припарковал машину возле известной кондитерской, а у меня снова мелькнула мысль: «Слава Богу, что не рядом с кладбищем!»

Зашли. За центральным столиком, вся в лучах золотистого света, сидела Натка. Пока я медленно приходил в себя, мои друзья устроили такую трогательную встречу с поцелуями и вздохами, что сорвали все аплодисменты редких в этот час посетителей кофейни и обслуживающего персонала.

– Судьба, – только и смог произнести я.

Влюбленные сидели напротив меня такие сияющие, такие счастливые, что впервые за всю мою жизнь, мне стало завидно. Нет, вру! Однажды я уже завидовал самому себе – когда был с Марией. И зря говорят, что после пятидесяти лет нужно искать спутника жизни, обладающего только одним качеством – чтобы вовремя сумел вызвать «Скорую помощь». Все остальное будет уже неважно. Нет, нет и нет!

Видели бы вы их глаза, их сплетенные руки!

Как когда-то у нас с Машей…

– Слава Богу! Хоть за вас порадоваться можно! Лучше поздно, чем никогда! – искренне сказал я друзьям.

– На наш век хватит, – улыбнулась Наталья.

А я обратился к Антону:

– Так что ты хотел рассказать про Марию?

Он немного отодвинулся от Натки, не отпуская ее руки, и произнес:

– В двух словах это выглядит следующим образом. Ты только держись, дружище. 20 сентября 2004 года Мария попала в автокатастрофу в Стамбуле возле больницы, где оперировался ее муж. Там и умерла. Похоронена здесь, в Дрездене. Наверное, поэтому тебя вдруг понесло в Турцию. Только запоздало как-то.

Наташа побледнела, вцепившись руками в столешницу:

– То есть Манька и года не прожила без тебя! Как предчувствовала. Только ничего не понятно с датами: ее муж сообщил мне о ее смерти тринадцатого марта. Женя получил прощальное письмо – семнадцатого. А умерла Маша только в сентябре. Странно все как-то. А где она была все это время?

Я почему-то продолжал смотреть на Антона в упор:

– Ведь это не все? Я чувствую! Ты хочешь сказать что-то еще?

– Не все. За две недели до этого, кажется, 17 августа она родила двойню: мальчика и девочку. Это твои дети. Это ваши с Марией дети! Их воспитывал Сергеев.

Ошеломленная Наталья тихо сказала:

– Это в стиле Маши: она не могла родить просто одного ребенка. И двух мальчиков не могла, и двух девочек – тоже. Она жила вашей любовью! Поэтому подарила тебе, Макаров, и девочку, и мальчика. Как напоминание о вашей любви.

– Подарила она их своему Сергееву. Меня волнует сейчас совсем другое!

Я резко встал и вышел на крыльцо. Все! Рухнули все мои надежды на то, что Машка жива! Оказывается, в душе я никогда не верил в ее смерть! Сел прямо на порожки кафе, с трудом сдерживая слезы. Мысли о детях, конечно, стремительно проникали в меня, наполняя новым светом. Но слова моего друга о смерти Марии лишили меня разума! Она была частью меня, и я никогда не хотел верить в то, что письма отправляет не она, потому что наша любовь жила и дышала… Она всегда существовала в настоящем времени.

Антон и Натка взяли меня под руки и повели к машине.

– Мы едем к Анатолию в больницу. Сергеев просил, чтобы ты приехал, как можно быстрее. Потому что он умирает. Ему срочно нужно с тобой поговорить.

Ехали молча. Антон ловко объезжал центральные улицы по небольшим микрорайонам, быстро проскочил мост через Эльбу и, свернув еще раза три, остановился перед больничным комплексом.

– Это Университетская больница. Приехали, – пояснил он нам с Наташей.

– Подожди. Как она назвала детей? – спросил я. – Она успела дать им имена?

– Успела.

– Тогда я знаю, как их зовут.

– Наверное, должен знать.

Я никогда не видел столько медицинской аппаратуры, приходящейся на одного пациента. И этим пациентом был Сергеев Толик. Серый, худой и какой-то смиренный, что ли?

Мы поздоровались с ним за руку. Натка наклонилась и поцеловала его в щеку. Мне кажется, что он очень этому обрадовался.

– Спасибо, что приехал, Евгений. Я боялся, что ты не успеешь, поэтому многое уже рассказал твоему другу. Но не все. Кое-что предназначено тебе лично. Я выполнил почти все просьбы своей жены относительно тебя. Хотя это мне давалось с большим трудом.

Все присутствующие молчали.

Анатолий стал говорить тихо, медленно, только иногда на несколько секунд отворачивался к стене – то ли, чтобы перевести дух, то ли, чтобы скрыть эмоции. Антон стоял возле окна, Натка сидела рядом с кроватью, периодически всхлипывая, а я то садился на кушетку, то вставал, то ходил по палате. Но больше всего хотел закрыть уши, чтобы ничего не слышать!

– После внезапной смерти мамы, Маша была просто «не в себе», – обращаясь преимущественно ко мне, начал свой рассказ муж Марии. Все случилось за три дня до нашего вылета: сердечный приступ Анны Александровны, ее смерть и похороны. Маша устала плакать, и впала в состояние шока: она постоянно разговаривала то с тобой, то с мамой. Я дал ей сильное успокоительное, чтобы переехать границу. Мне нужно было успеть в Дрезден к определенной дате. Мы еще тогда не знали о ее беременности, поэтому с докторами я не советовался. Было безопаснее для нас обоих, чтобы она все время спала, потому что я вел машину. Слава Богу, детям лекарство не навредило!

Мне бы отвезти ее на время к тетке, чтобы она с ней поговорила и выплакалась. Но я и предположить не мог, что все так обернется! Мы приехали на нашу новую квартиру. Вечером было все относительно нормально, но с утра она проснулась и реально ощутила, что находится в Германии – далеко от могилы матери и от тебя – на расстоянии более двух тысяч километров. Хотя Маша сама хотела уехать из страны. Но это было тогда, когда была жива ее мама, и мы собирались лететь втроем.

Короче, утром она начала метаться, кричать, что хочет вернуться в Россию, собиралась выпрыгнуть из окна, и я решил, что одному мне не справиться – боялся ее оставить даже на минуту. Коллеги помогли перевезти жену в клинику, где она находилась больше пяти месяцев.

Я молчал, хотя мне хотелось схватить Толика и хорошенько встряхнуть: «Как ты посмел упрятать ее в психушку?» Но я сдержался, потому что сам когда-то оттолкнул Марию. Поэтому я сказал Толику: «Дальше».

– Это была очень дорогая частная клиника, больше похожая на санаторий. Но тем не менее, чувство вины не оставляет меня до сих пор. На следующий день я приехал к Марии прямо с утра. Она была спокойна, хотя вела себя очень странно: узнав о своей неожиданной беременности, она сделала какие-то свои выводы и настояла на том, чтобы я позвонил Наталье и сообщил о ее смерти, пригрозив, что наложит на себя руки, если я этого не сделаю. Мне пришлось исполнить ее просьбу. Я представлял, какую боль я вам причиняю, тем более, что совсем не прокомментировал это событие. Но я в тайне надеялся на то, что, забыв свое прошлое, Маша сможет вернуться к нормальной жизни. И ко мне.

Но разве прошлое забывается? Разве любовь можно выкинуть из сердца? А она очень любила тебя, Евгений. Уже через три дня Маша написала первоемписьмо о том, что ее больше нет. И пообещала, что письма будут приходить и после ее мнимой смерти.

Откуда мне это известно? Потому что я сам набирал это письмо на ноутбуке с исписанного ею тетрадного листка. Впрочем, и все другие – тоже… Я бесконечно ее любил, и был готов ради нее на все, лишь бы она была рядом.

Но, даже спустя месяц, когда Мария стала чувствовать себя лучше, она не поехала со мной. Всю беременность она оберегала твоих детей от всего мира, даже от меня. И не вышла из клиники ни на один день! До самых родов!

Несмотря на состояние моего здоровья, нарастающую почечную недостаточность и ежедневный диализ, на то, что я был завален по горло работой, я каждый день по нескольку часов проводил с женой, ночами наверстывая не сделанную работу. Она всегда была очень заботливой и доброй по отношению ко мне, но оказавшись одна в том своем мире, теперь совсем не понимала меня. И порою почти не слушала. Оживляясь только тогда, когда я говорил о будущих детях.

После моих отъездов Маша целыми днями писала тебе письма. Они были датированы разными месяцами и годами. На много лет вперед. Она не могла оставить тебя одного, зная, что сердце твое разбито, что ты переживаешь ее смерть! Как могла, хотела тебя поддержать. Да и сама выжила только благодаря вашей любви и будущим детям! Я чувствовал вашу связь – даже на таком большом расстоянии вы продолжали любить друг друга. Мне было невозможно пробиться сквозь эту невидимую стену.

«Ты понимаешь, Толик, как ему сейчас тяжело? – не замечая моей боли, постоянно твердила Маша. – Женька уверен, что я умерла! Он потерян! Он очень одинок!»

– Но мне пришло всего двадцать писем за десять лет, – хриплым голосом сказал я.

– Их было больше сотни, я видел их у нее в комоде. Просто потом Маша оставила только те, которые нужно было отправлять два раза в год: в день твоего рождения и на новогодние праздники. Всего двадцать одно письмо. Последнее – я отправить не смог, потому что попал сюда, в реанимацию, как раз пару недель назад. Все письма находятся в синей папке, которая лежит на столе. Там же – документы и ее последний дневник. Забери с собой. Мне недолго осталось.

Несколько минут мы молчали. Потом Толик продолжил:

– Маша родила детей семнадцатого августа. Стояла солнечная погода, и признаков осени еще не ощущалось. Я кругами ходил вокруг больницы, ожидая разрешения на посещение жены. Но только спустя несколько часов мне позволили к ним зайти… Две маленькие кроватки с малышами и счастливая женщина, только что перенесшая операцию кесарева сечения.

– Поздравляю тебя, Толя. Ты стал папой! Посмотри, какие они красивые. Я назову их Маша и Женя. Ты не против?

Она смотрела на меня так, что отказать было невозможно. Я не знаю, хотела ли она сама поверить в то, что я являюсь отцом ее детей. Или думала, что разговаривает с тобой? Не знаю. На тот момент я этого не понимал и не не хотел понимать. Но был необыкновенно счастлив. И еще больше, чем раньше, хотел жить!

После выписки из родильного отделения жена попросила некоторое время пожить у своей тети Марины, в чудесном местечке между Дрезденом и Лейпцигом, хотя я к тому времени купил дом в районе Йоханнштадт, недалеко от зоопарка, старательно оборудовал детскую комнату и нашу спальню.

– Толечка, – говорила Маша, – давай месяц поживем у них. Я одна сейчас не справлюсь. Марина мне поможет, и дядя Франк тоже. Перевези кроватки малышей туда.

Там и прошли наши счастливые две недели. Видя, с какой нежностью я отношусь к детям, Мария, я уверен, радовалась и была совершенно спокойна. Материнство вернуло ее к жизни. И иногда она подходила ко мне, обнимала и шептала нежные слова. Мне кажется, что предназначены они были больше для нее самой:

– Все у нас будет хорошо, Толик. Теперь уже точно. Как только переживем твою операцию, все и наладится.

Но, если я начинал ласкать ее, она мягко отстранялась. «Чуть позже, родной, – говорила она, – чуть позже».

Интимные отношения у нас были в последний раз еще в России, до ее ухода к тебе. После – ни разу. Я так и не успел ее вернуть!

Десятого сентября мне срочно нужно было слетать в Стамбул на несколько дней, хотя я совсем неважно себя чувствовал, а подходящего донора все не было. И, поскольку, он мог появиться в любое время, нужно было всегда находиться в Дрездене. Но отложить поездку было нельзя, поэтому пришлось рисковать!

На третий день в Турции началось угрожающее жизни осложнение болезни, и я попал в клинику «Мемориал». Транспортировать меня уже было нельзя – я был круглосуточно подключен к стационарному диализному аппарату. И в Стамбул срочно прилетел немецкий профессор с «донорской почкой», посланной мне в тот момент, наверное, Всевышнем. Так что оперировали меня там, в известном отделении трансплантологии, удалив обе мои почки, и пересадив одну, здоровую «донорскую».

Все прошло хорошо, и уже через три дня я разговаривал с семьей по телефону:

– Машенька, как ты? Как дети?

– Все нормально, – отвечала она. – Только молока совсем нет. Мы перевели их на искусственное вскармливание. Хочешь, я за тобой приеду? Побуду с тобой, а потом вместе вернемся в Германию. За малышней присмотрит моя Мариночка.

– Не нужно, дорогая. Ты сама еще очень слабая.

Но она все решила по-своему. Взяла билет на ближайший день. И вылетела в Стамбул. В тот день, двадцатого сентября, я в первый раз встал, потихоньку спустился на первый этаж и ждал ее на лавочке возле приемного отделения.

Авария произошла на моих глазах. От удара о реанимобиль, легковая машина, в которой находилась Маша, перевернулась в воздухе. Водитель умер сразу, а Машу… – Анатолий на секунду отвернулся к стене, – долго извлекали из покореженного автомобиля. Врачи не стали ее оперировать – не было смысла. Мне просто разрешили побыть с ней до конца. Я практически лежал рядом с ней на кровати, целуя неподвижные руки и все же надеясь на чудо.

И оно произошло. Ненадолго. Маша не могла уйти просто так, не попрощавшись.

Она открыла глаза, попробовала пошевелиться, и, хотя получила большую дозу обезболивающего, застонала. Из ее глаз потекли слезы.

– Маша, родная моя, все будет хорошо, ты поправишься, – пытался я утешить ее.

– Толик, – с трудом сказала она, – у меня к тебе три просьбы.

– Да, милая.

– Полюби детей, пожалуйста, так, как будто ты их настоящий отец. Евгений не должен о них узнать.

– Я уже люблю их, Машенька. Очень люблю.

– Дальше, – она тяжело дышала, – поклянись посылать ему мои письма. Два мы с тобой отправили. Осталось всего девятнадцать: с декабря этого года по 15 июля 2014 года. Больше я не успела. Обещаешь? Поклянись, пожалуйста. Поклянись!

– Да, любимая, я сделаю это.

– И еще. У меня в России остались всего два близких человека – Наталья и Евгений. Если ты узнаешь, что им или их детям нужна какая-то помощь, окажи ее, пожалуйста. Пусть это будет анонимно. Очень прошу тебя! У тебя, несомненно, будет больше возможностей, чем в России.

Она сжала мою руку:

– Прости меня за все. Живи ради наших детей. Поверь, я очень хотела искупить свою вину перед тобой. Но видишь, как получилось…

Потом речь ее становилась все бессвязнее. Я слышал, что она звала маму, нежно успокаивала малышей, шептала: «Женечка, мне страшно…». Потом совсем замолчала.

Ее не стало через сорок минут. В 16.35.

И я снова на сутки попал в реанимацию.

Возвращался через неделю на личном самолете моей организации с телом Маши в багажном отсеке. В виде исключения, благодаря политическим связям, мне разрешили похоронить ее в Германии. Так что все эти годы мне было, куда ходить на свидания.

Хотя, спустя тринадцать месяцев, ради будущего моих детей и их статуса в этой стране, я женился на молодой самодостаточной немке по имени Сюзанна Гюнтер. Наш брак больше был фиктивным, хотя мы и старались с ней подружиться. С детьми она оставалась холодной, и матерью им стать так и не смогла. Во всем мне помогала Машина тетя Марина, проживающая у нас пять дней в неделю. На выходные она обычно уезжала к Франку, иногда забирая малышей с собой, когда те категорически не хотели оставаться с Сюзи, а мне нужно было работать. Зато, если я бывал свободен, мы садились в машину и уезжали путешествовать втроем. Они очень привязались ко мне. А я любил их, как своих собственных детей. То есть, больше жизни.

В палате становилось темно, а Анатолий все продолжал нам рассказывать о них. Это были и важные для Машеньки и Женьки события, и какие-то маленькие детали, и смешные детские шалости, и их почти всегда неожиданные болезни. Он рассказал нам, как в шесть лет отправил детей в немецкую школу, продолжая разговаривать с ними дома только на русском языке, читая вслух русскую литературу, былины и сказки. Рассказал об их детских увлечениях, характерах и страхах. Конечно, он делал это специально для меня.

– Мы развелись с Сюзанной в прошлом году. Она встретила, наконец, подходящего немца и сразу же родила ему ребенка. А мне опять предстояла командировка в Стамбул. На этот раз на три месяца. Там я заработал осложнение на свою единственную почку от банальной инфекции, и с этого Нового года начался мой отсчет времени, который вот-вот закончится. Родители мои, по-прежнему, на Севере. Отец тоже болеет, и мама не оставляет его одного ни на час. Я не стал им сообщать о своем состоянии.

Теперь, кроме тебя, Евгений, у ребят есть только старенькая Марина и ее парализованный Франк. Тебе снова нужно принимать решение. И оно будет потруднее прежнего.

Анатолий замолчал, закрыл глаза и застыл неподвижно, не говоря больше ни слова.

Я тоже не знал, что мне ему сказать. Сердцем и умом понимал, но не решался. А потом вдруг пред глазами так явственно появилась картина: ночь, на столе компьютер, за столом – совершенно чужой мне человек, более того, человек, которому я в какой-то степени испортил жизнь. Вот он уложил детей, налил себе вечерний чай, и, в память о своей жене, сел набирать на клавиатуре письмо для меня. О любви… О Машиной любви ко мне. Права она была, утверждая, что все существующее, все сущее, в жизни – это любовь!

В любви мы рождаемся, с любовью – умираем!

Анатолий любил Марию ничуть не меньше, чем я. А, может, даже больше!

И тогда я понял, что я должен сделать. Я стал перед ним на колени. Натка заплакала. Антоха отвернулся к окну. А Толик положил мне на плечо руку:

– Спасибо, Женя, что ты понял. Машины письма поведали мне о тебе очень многое, и я не держу зла. Ухожу почти спокойно. Побуду с ней какое-то время на том свете, пока ты не появишься, и снова не заберешь ее у меня.

Говоря последние слова, Анатолий пытался улыбнуться. Мы обнялись, попрощались. Втроем с Наткой и Антохой вышли из его палаты. В руках я держал синюю папку с документами на детей, с заверенным завещанием в их пользу на движимое и недвижимое имущество, и двумя вариантами оформленного опекунства: на меня и на Машину тетю Марину. Видимо, на всякий случай. Там же лежал дневник и небольшая стопка писем моей любимой женщины.

Через два дня Анатолия не стало.

Мы отъехали от больницы уже в полной темноте.

– Отвези меня к детям, – попросил я Антона.

– Не дури, Жень, они уже спят или собираются спать: и старики, и дети. Им и так хватает эмоций в последнее время.

– Тогда просто подвези к их дому.

– Завтра, друг. Завтра. С утра заедем на кладбище, а потом прямиком на Гросвайчен, это километров семьдесят от Дрездена. Там у них дом.

– Нет, на кладбище я съезжу сам. Один, – твердо ответил я.

Марина Александровна, фрау Ланге, встретила нас настороженно, но гостеприимно. На веранде был красиво сервирован стол. Видимо, нас все же ждали. Она позвала своего Франка, который подъехал на автоматизированном инвалидном кресле, с трудом пожал нам с Антоном руки, криво улыбнулся Натке.

Детей я не увидел и побоялся спросить, где они? Всю ночь щемило сердце, не давая уснуть: «Как они меня встретят?»

Разговор по-началу не клеился. Обходились стандартными темами. Помянули Марию. Погрустили об Анатолии. И замолчали.

Как вдруг с улицы донеслись звонкие детские голоса. Стукнула калитка, и к нам подбежали два очаровательных создания. Я замер от неожиданности: передо мной стояла девочка и смотрела на меня Машиными глазами, кокетливо спрятав руки за спину.

Я присел перед ней на корточки:

– Привет, Манечка.

– Привет.

– Вы кто?

– А я знаю, кто, – вдруг заявил пацанчик, осторожно приближаясь ко мне. – Ты наш второй папа. Да?

Я перевел взгляд на него и узнал в нем себя – девятилетнего. Вот бы мама моя удивилась!

– Правильно, Женя, я ваш папа. Из России. И зовут меня тоже Женя.

Дети немного стеснялись, но я притянул их к себе и обнял сразу двоих. И вдруг почувствовал то самое тепло, и то самое чувство, которое испытывал, обнимая Марию десять лет назад. Я постепенно начинал обретать свой потерянный рай.

Мы пили чай с земляничным вареньем, ели вкусные домашние булочки, слушали детскую болтовню, и незаметно сглаживались между нами все барьеры. Взгляд тети Марины становился все теплее, и все более умиротворенно улыбался всем сразу ее больной муж.

– Нам папа недавно рассказывал, – сказала со взрослым видом Маша, – что, если у детей нет мамы, значит, обязательно должно быть два папы. И, что наш второй папа живет в России. Мы так рады, что ты приехал. Потому что папка болеет, и нас некому свозить в зоопарк. А там лисята родились. Очень хочется посмотреть!

– Мы обязательно съездим, моя маленькая, – я назвал дочку так, как когда-то называл ее мать.

– А Вы в теннис играть умеете? – вдруг неожиданно спросил Женька.

Я вопросительно посмотрел на Марину. Она с гордостью ответила:

– Это было решение их отца. Евгения он отдал в спортивную школу на теннис, а Машеньку – на танцы.

Я в очередной раз был потрясен человеческими качествами Толика.

Был очень длинный день. Самый длинный день за всю мою взрослую жизнь. Я провел его со своими детьми. Это, действительно, был подарок Марии на мое пятидесятилетие. Мы много играли, баловались на батуте, поставили за домом туристическую палатку под восторженные крики Жени, съездили посмотреть лисят ради Маши и скупили все кондитерские изделия по пути домой.

– Ты не уедешь от нас? – спросила Машуня, обнимая меня перед сном.

– Нет, моя маленькая, – серьезно ответил я.

Потом зашел в комнату к Женьке:

– Можно я буду вашим вторым папой?

Он по-взрослому подал мне руку и сказал:

– Только не бросай нас, пожалуйста.

– Намаялись они одни полгода, пока Толя пытался бороться с болезнью, – все со мной, да с Франком. Заскучали! От нас – какая им радость? – вздыхая, жаловалась Марина Александровна. И, глядя мне прямо в глаза, продолжила. – Ты навсегда? Или как?

– Навсегда, – просто ответил я. – А как же иначе?

– Очень любила тебя Маша. Боготворила. Я из клиники сколько раз хотела ее забрать. А она – ни в какую! Всю беременность в клетке просидела, оберегала детей, как птенцов. Боялась потерять. Да сама, видишь, не убереглась.

– Знаете, я всегда чувствовал, что она жива, что ее сердце бьется. Оказалось, что это бились сердца наших детей!

– Хочешь скажу, как она их называла в первые дни, когда мы пеленали или купали наших куколок? «Держи, – говорит, – тетя Марина, Евгения Евгеньевича, а я Марию Евгеньевну буду одевать». Это потом уж она Толика к ним подпустила. И фамилию его им дала. А он очень был рад детям. Очень. И заботился о них по-настоящему. Как отец. Потому что тоже любил Машеньку.

Я вспомнил, как Машка в своем девичьем дневнике писала, что хочет, чтобы ее дети носили мое, и только мое отчество. Тогда я чувствовал гордость. Теперь же мне казалось, что самое главное – не это. Главное – что они со мной! Настала моя очередь оберегать их!

Жена Ирина рядом с ними никак не представлялась – не сможет, не захочет, побрезгует! И вряд ли я смогу ей доверять. Отныне я никого не подпущу к нашим детям, как это делала Маша. По крайней мере, в данный момент мне это казалось единственно правильным решением! Катюша, дочка, – сама уже мать, – все обязательно поймет. А моя мама, наверняка, быстро подружится с Мариночкой Ланге.

Я ушел на кухню и открыл папку, которую взял в больнице у Толика. Документы смотреть не стал. Достал из файла затертые тетрадные листки, исписанные Машкиным почерком. Вот первое письмо, вот – второе, вот – третье… Я каждое из них знал наизусть. А вот и последнее.

Из письма Марии (15 июля 2014 г.)

      Привет, мой любимый! Наконец, настал твой пятидесятый день рождения!

Я так рада присоединиться к поздравлениям. Думаю, что их очень много! И все они – более, чем заслуженные! Ведь тебя нельзя не любить! За твою доброту, заботу, идейность, преданность делу и искреннее отношение к людям! За любовь к жизни и просто за то, что ты – замечательное и невозможно обаятельное Творение природы! Я очень горжусь тобой!

Женька, родной мой, я продолжаю любить тебя так же сильно, как и в те дни, когда мы были вместе! Очень хочется обнять тебя и прошептать какую-нибудь милую глупость. Чтобы ты незаметно ущипнул меня, принимая поздравления на своем торжественном мероприятии. И, слушая тосты в свою честь, не сводил с меня влюбленных глаз. Я уверена, что так бы и было!