скачать книгу бесплатно
– Зачем… на боковую?
Теперь Гвоздикина смотрела прямо, зрачки были точно по центру – глаза даже вытянутыми не казались.
– Ну и вопрос! – возмутился инспектор. – Что мне, на следующий день идти на службу не выспавшись? Вася человек спокойный, он и при жизни тихоня был, только бандит. Просыпаюсь утром, кругом поют.
– Кто… «поют»? – ошарашенно спросила Маша.
– Птички за окном. Поворачиваюсь я на бок, а Вася мне и говорит: «Доброе утро, гражданин начальник». Хрипло так говорит, противно, но человеческим голосом…
– Так ведь он… – начала было она.
– Все нормально. Решили, что Вася скончался, и привезли в морг, чтобы, значит, вскрыть и посмотреть, отчего бедняга умер. А чего там смотреть – Вася умрет только от напитков. Находился он в тот вечер в наивысшей стадии алкогольного опьянения, которая еще неизвестна науке. Человек не дышит, сердце не работает, мозг не работает, а ночь пролежит, протрезвеет – и пошел себе к ларьку…
– Врете? – вспыхнула Гвоздикина.
– Процентов на двадцать пять, – серьезно возразил Петельников. – С покойниками рядом я спал.
Рябинин смотрел между ними в одну точку – прямо в сейф. Смотрел так, будто сейф приоткрылся и оттуда выглянул тот самый покойничек Вася, с которым спал инспектор.
– Ты чего? – спросил Петельников.
– Вадим, еще один аналогичный эпизод со ста рублями.
– Те же лица?
Рябинин рассказал.
– Выходит, здесь знакомые Кузнецовой ни при чем, – решил инспектор.
Они замолчали. Маша не уходила, не спуская опять окосевших глаз с Петельникова и глубоко дыша, будто ей не хватало кислорода. Инспектор автоматически вытащил сигарету, но, покрутив ее, помяв и повертев, воткнул в пепельницу.
– Пожалуй, – медленно сказал Рябинин, – второе мое дело посложней, чем снотворное. Тут я не понимаю даже механизма. Люди прилетают из разных городов, никому ничего не говорят, ни с кем не знакомятся, но домой идут телеграммы с просьбой выслать деньги. Она…
Он так и сказал – «она». Что случилось потом, Маша Гвоздикина толком не поняла, но что-то случилось.
Рябинин вскочил со стула, наклонил голову, пригнулся и уперся руками в стол, словно собирался перескочить его одним махом. И Петельников вскочил и тоже уперся в стол, перегнувшись дугой к Рябинину. Они смотрели друг на друга, будто разъярились, – один большими черными глазами, второй громадными очками, которые сейчас отсвечивали, и Маша вместо глаз видела два ослепительных пятна. Не будь они теми, кем были, Гвоздикина бы решила, что сейчас начнется драка.
– Ой! – непроизвольно вскрикнула она, потому что Рябинин, словно уловив мысль о драке, размахнулся и сильно стукнул Петельникова по плечу – тот даже пошатнулся. Но инспектор так долбанул сбоку ладонью следователя, что тот сел на стул.
– Это она… Она! – блаженно крикнул Рябинин. – Как же я раньше не понял! Ее же почерк…
Он опять вскочил, попытался походить по кабинету, но места не было – сумел только протиснуться между Петельниковым и Гвоздикиной.
– Нет, Вадим, нам ее никогда, запомни, никогда не поймать. Она творческая личность, а мы с тобой кто – мы против нее чиновники, буквоеды, службисты…
– Сергей Георгиевич, предлагаю соглашение. Ты додумайся, как она это делает, а мы с уголовным розыском ее поймаем.
– Хитрый ты, Вадим, как двоечник. Да тут все дело в том, чтобы додуматься.
Он отошел к окну и посмотрел на улицу. Нащупав золотую жилу, она будет разрабатывать, пока тень инспектора не повиснет над ней. Теперь все дело заключалось в том, чтобы додуматься до того, до чего додумалась она.
– Мы отупели, – сказал Рябинин. – Если бы ты не пошутил о покойничках, нас бы не осенило.
Рената Генриховна Устюжанина, крупная решительная женщина сорока пяти лет, с сильными немаленькими руками, какие и должны быть у хирурга, обычно возвращалась домой часов в восемь вечера. Но сегодня, после особенно трудной операции, она решила уйти пораньше, – хоть раз встретить мужа горячим домашним обедом. Устюжанина зашла в гастроном и в два часа уже отпирала свою дверь.
В передней Рената Генриховна скинула плащ, отнесла сумку с продуктами на кухню, заскочила за халатом в маленькую комнату и пошла к большой – у нее была привычка обходить всю квартиру, словно здороваясь. Она толкнула дверь, переступила через порог – и в ужасе остановилась, чувствуя, что не может шевельнуть рукой.
Перед трюмо, спиной к ней, стояла невысокая плотная девушка и красила ресницы. Устюжанина онемело стыла у порога, не зная, что сделать: спросить или закричать на весь дом. Она даже не поняла, сколько так простояла, – ей показалось, что целый час.
– Что скажете? – вдруг спросила девушка, не переставая заниматься косметикой.
Рената Генриховна беспомощно огляделась – ее ли это квартира? На торшерном столике лежит раскрытая книга, которую она читала перед сном. На диване валяется брошенный мужем галстук…
– Что вы тут делаете? – наконец тихо спросила она.
– Разве не видите – крашу ресницы, – вызывающе ответила девушка, убрала коробочку с набором в сумку, висевшую через плечо, и повернулась к хозяйке.
Симпатичная, с чудесными черными волосами, брошенными на плечи, с волглыми глазами, смотрящими на Ренату Генриховну лениво, словно она тут ни при чем и не ее они ждали – эти глаза.
– Кто вы такая? – уже повысила голос Устюжанина.
– А вы кто такая? – спокойно спросила незнакомка, села в кресло, достала сигареты и красиво закурила, блеснув импортной зажигалкой.
От ее наглости у Ренаты Генриховны перехватило дыхание, чего с ней никогда не бывало – даже на операциях. С появлением злости возникла мысль и сила. Она шагнула вперед и четко произнесла:
– Если вы сейчас же не уйдете, я позвоню в милицию!
Девушка спокойно усмехнулась и пустила в ее сторону струю дыма, синевато-серую и тонкую, как уколола стилетом.
– Да вы успокойтесь… мамаша. Как бы милиция вас не вывела.
– Что, в конце концов, это значит? – крикнула Устюжанина и уже пошла было к телефону.
– Это значит, что я остаюсь здесь, – резко бросила девушка. – Это значит, что он любит меня.
И тут Рената Генриховна увидела большой чемодан, стоявший у трюмо. Она сразу лишилась ног – они есть, стоит ведь, но не чувствует их, будто они мгновенно обморозились.
Устюжанина оперлась о край стола и безвольно села на диван. Последнее время она замечала, что Игорь стал немного другим: чаще задерживается на работе, полюбил командировки, забросил хоккей с телевизором и начал следить за своей внешностью, которую всегда считал пустяком. Она все думала, что он просто сделался мужчиной. Но сейчас все стало на место, какого она даже в мыслях не допускала – по крайней мере, в отчетливых мыслях.
– Что ж, – спросила Рената Генриховна растерянно, – давно вы?..
– Давно, – сразу отрезала девушка. – И любим друг друга.
– Почему же он сам?..
– А сам он не решается.
– Ну и что же вы… собираетесь делать?
– Я останусь тут, а вы можете уйти, – заявила девица, покуривая и покачивая белыми полными ногами, от которых, наверное, и растаял Игорь.
Ренате Генриховне хотелось зарыдать на всю квартиру, но последняя фраза гостьи, да и все ее наглое поведение взорвали ее.
– А может, вы вместе с ним уберетесь отсюда? – сдавленно вскрикнула она.
– Мне здесь нравится, – сообщила девица.
Устюжанина была хирургом. Эта работа требовала не только крепкой руки, но и твердых нервов, когда в считанные секунды принимались решения о жизни и смерти – не о любви.
Она встала, взяла нетяжелый чемодан, вынесла в переднюю, открыла дверь и швырнула его на лестницу. Чемодан встал на попа, постоял, качнулся и съехал по ступенькам к лестничной площадке – один пролет. Устюжанина вернулась и пошла прямо на кресло. Девица все поняла.
– Ну-ну, – поднялась она, – без рук.
Ренате Генриховне хотелось схватить ее за шиворот и бросить туда, к чемодану. Может, она так бы и сделала, но девица добровольно шла к двери. На лестнице девица обернулась, хотела что-то сказать, отдуваясь дымом, но Устюжанина так хлопнула дверью, что она чуть не вылетела вслед за незваной гостьей.
Рената Генриховна вернулась в большую комнату.
У нее все кипело от обиды и злости – этот узел надо рубить сразу, как и собиралась сделать это его новая пассия. Не ждать Игоря, не слушать сбивчивых слов, не видеть жалостливых глаз и вообще не пускать его сюда. Давясь слезами, которые наконец вырвались, она схватила с дивана галстук и открыла шкаф. Ей хотелось собрать его вещи в чемодан – только взять и пойти.
Но чемодана в шкафу не было. Она обежала взглядом вешалки. Заметно поредело, как в порубленном лесу. Не было пальто, да и ее мутоновой шубы не было…
Устюжанина рассеянно осмотрела комнату, ничего не понимая. Увидела свою коробочку, где лежало золотое кольцо – коробочка стояла не там. В операционные дни она никогда не надевала украшений. Рената Генриховна открыла ее. Кольцо тускло светилось жирноватым блеском, но восьмидесяти рублей не было. Она бросилась к двери и долго возилась с замком, который раньше всегда открывался просто…
На лестнице никого… На площадке все так же стоял ее чемодан. Она сбежала по ступенькам и втащила его в квартиру – в нем оказались вещи из шкафа, собранные второпях, вместе с вешалками-плечиками. Но уж совсем непонятно, зачем она положила сюда электрический утюг – в шкафу лежали вещи и поценнее. И почему оставила этот чемодан на лестнице…
Устюжанина задумчиво походила по квартире.
И вдруг свалилась на диван, захохотав так, что вздрогнуло трюмо и шелестнула раскрытая книга. Рената Генриховна смеялась над собой – так оригинально обворовать ее, пожившую, ученую, неглупую тетку. Боялась потерять любимого человека, но отделалась только восьмьюдесятью рублями. Этой воровке нужны были только деньги. Оказавшись застигнутой, она вмиг придумала выход: набила чемодан вещами потяжелее и разыграла мелодраматическую сценку. И опять Устюжанина смеялась над собой – уже зло, потому что сразу поверила в плохое про Игоря… И вновь смеялась от счастья, как после минувшей беды.
В милицию решила не заявлять – она ценила оригинальные решения, пусть даже преступные. Да и что сказать работникам уголовного розыска – что ее обокрали? Как она сама выбросила чемодан со своими собственными вещами? Что ее обманули? Рассказать, как она не поверила в своего мужа?
Рената Генриховна вздохнула и засмеялась еще раз, представляя, как она расскажет Игорю о краже. А кража ли это, знают только юристы.
Но юристы ничего не узнали.
Рябинин тщательно допросил новую пару свидетелей. Гущина показала, что в дороге никому ничего не рассказывала, знакомых у нее в этом городе нет, и она никого не подозревает. Иванова, пенсионерка, рассказала, в сущности, то же самое, что и Васина. И тоже эту девушку не запомнила.
Итак, два похожих, как пара ботинок, преступления. Они не будут раскрыты, и преступница не будет поймана, пока он не решит задачу – где она получала информацию об адресах, именах родителей и обстоятельствах командировок.
Рябинин полагал, что он только собирается обо всем этом думать, но он уже думал. Мысль пошла в пустоту, как камень, брошенный в небо. И, как камень, возвращалась обратно. Ей не за что было зацепиться: ни цифр, ни расчетов, ни графиков. Рябинин даже вспотел: миллионный город, и в этом городе, в крохотном кабинете, сидит он и хочет путем логических размышлений найти преступницу – это в миллионном-то городе! И ничего нет: ни электронно-вычислительных машин, ни кибернетики, ни высшей математики – только арифметика. Да в канцелярии лежат счеты, на которых Маша Гвоздикина считает трехкопеечные марки. Он злился на себя, на свою беспомощность, на отставание гуманитарной науки от технического прогресса…
Ну вот, сидит он со своей любимой психологией, со своей логикой и не знает, что с ними делать. А за окном электронный век.
Если допустить, что она была в Ереване и Свердловске, где узнала про потерпевших? Нет. Слишком маленький разрыв во времени, да и очень дорогой и громоздкий путь.
Рябинин посмотрел на часы – оказывается, он уже просидел полтора часа, рассматривая за окном прохожих.
Если допустить, что она летала на самолетах… Нет. Во-первых, опять-таки громоздко. Во-вторых, легко попасться – с самолета не убежишь. И в-третьих, невыгодно – все на билет уйдет.
Если допустить, что у нее знакомая стюардесса… Вряд ли. Стюардессы хорошо зарабатывают, дорожат своей работой, и нет им смысла идти в соучастницы. Но, допустим, жадность. Или она обманула проводницу… Нет. Чтобы подать телеграмму о деньгах, наклейки с адресом или паспорта мало – надо знать имена родителей, и надо знать о командировке. И надо знать, что потерпевшая летит из дому в командировку, а не наоборот. И надо знать имя потерпевшей.
У Рябинина вертелся в голове какой-то подобный случай. Что-то у него было похожее, хотя свои дела он помнил – свое не забывается. Или кто-то из следователей рассказывал… А может, читал в следственной практике. Он еще поднапрягся и вспомнил: было дело о подделке авиабилетов – ничего общего.
Если допустить, что потерпевшие кому-то говорили о себе… «Ей» в самолете? Но этот вариант он уже отбросил. Кому-то, кто потом передал «ей»? Тогда этот кто-то должен летать на двух самолетах из Еревана и Свердловска, что маловероятно. Да и какие бывают разговоры в самолетах – необязательные. Потерпевшие могли сказать, откуда они летят, куда летят, зачем, но как могли они в легком разговоре сообщить свой адрес и фамилию-имя-отчество родителей… Это можно сказать только специально для записи в книжечку. Тогда бы потерпевшие запомнили.
Рябинин знал, что он не дурак – вообще-то он умный, хотя в частности бывает дураком. Каждый умный в частности дурак. Ум проявляет вообще, способности – в частности. Но сейчас ему надо решить задачу как раз в частности.
С воздухом он покончил – самолет опустился на землю. Потерпевшие получили вещи и пошли на транспорт. Одна села в троллейбус. Там уж она наверняка ни с кем не говорила: времени мало, да и не принято у нас разговаривать в транспорте с незнакомыми людьми. Здесь передача информации исключалась…
– А? – обернулся Рябинин к двери.
– Оглох, что ли? – поинтересовался Юрков в приоткрытую дверь. – Третий раз обедать зову.
– Нет, спасибо, – отмахнулся Рябинин и сел на стул задом наперед, как Иванушка-дурачок на Конька-Горбунка.
Вторая взяла такси. Времени на дорогу еще меньше, чем в троллейбусе. С шоферами такси разговаривают о погоде, о красоте города, о ценах на фрукты… Она могла, не придав значения, сказать, откуда прилетела и с какой целью. Но не могла же она сообщить имена родителей и домашний адрес. И если допустить шофера такси, надо допускать соучастника, а до сих пор преступница работала одна, и это было не в ее стиле.
– Господи, да повернись ты, – услышал он за спиной.
Рябинин повернулся. Помощник прокурора Базалова удивленно смотрела на него изучающим взглядом, как она, наверное, разглядывает заболевшего сына. Рябинин молчал: он видел ее, видел материнский взгляд, доброе полновато-круглое лицо, но видел глазами и каким-то тем клочком мозга, который не думал о преступлении.
– Господи, как хорошо, что я в свое время ушла со следствия, – вздохнула она.
Рябинин не понял, куда девалась Базалова. Когда он оглянулся, ее не было, будто она вышла на цыпочках.
Допустить, что информация утекала уже здесь, из семей, где жили потерпевшие? Все-таки один город, уже не Ереван и Свердловск. Но между семьями не было абсолютно никакой связи, ничего общего, ни одной точки соприкосновения.
Может быть, она, эта колдунья, где-то встречалась с потерпевшими в городе, на работе, в общественных местах. Может быть, нашла каких-то знакомых… Нет, отпадает – обе телеграммы поданы в день прилета потерпевших, и побывать они нигде не успели.
Мысль, которая так и сочилась, как вода в пустыне, высохла. Больше думать не о чем. Или все начинать сначала, с Еревана, со Свердловска, с самолетов. Но Петельников уже там побывал, всех опросил, проверил всех знакомых, поговорил со всеми стюардессами, побеседовал с почтовыми работниками – нигде ни намека.
Рябинин считал, что никаких следственных талантов не существует – есть ум и беспокойное сердце. Чтобы не скрылся преступник, признался обвиняемый или поверил подросток, нужно переживать самому. Так он считал, находясь в нормальном состоянии.
Но сейчас у него было иное состояние, которое врач определил бы как психопатическое. Ему казалось, что другой криминалист эту задачу давно бы решил; что он бездарен, как трухлявое дерево; что зря он в свое время пошел на следственную работу… Да и какой из него следователь – библиотекарь бы из него вышел неплохой. Он уже удивлялся, как проработал столько лет и до сих пор его держат. Рябинин вспомнил свои дела и среди них не увидел ни одного сложного и нашумевшего… Не зря прокурор района на него косится, как на огнетушитель, – вроде бы не особенно нужен, а иметь положено. Какой, к чертям, он следователь – разве следователи такие! Они высокие, оперативные, проницательные и неунывающие. Никому не пришло в голову проверить следователей тестами – он не сомневался, что быстро и впопад не ответил бы ни на один вопрос…
Откуда-то запахло табачным дымом. Рябинин все принюхивался, размышляя о своей никчемности. Но дым уже поплыл полотенцем, и он повернулся – перед столом сидела Демидова и курила.
– Никак? – спросила она.
– Никак.
– А ты выпей, поспи, а потом по новой за работу.
Если случались неприятности, Рябинин никогда не пил. И во время работы ни разу в жизни не взял в рот спиртного. Вот в радости мог фужер-второй сухого вина, мог и третий. А сейчас сошлись вместе – работа с неприятностью. Им только поддайся, и повиснут руки…
Он не отрываясь смотрел на улицу, грызя авторучку. Теперь уж эти два преступления виделись ему в графическом изображении – хоть оси черти. Первый график – прямая из Еревана. Второй – прямая из Свердловска. Пересеклись они в этом городе. Нет, не пересеклись, а сблизились, очень сблизились. Но если не пересеклись, то откуда она узнала об этих потерпевших? Значит, где-то пересеклись. На работе не могли – разные предприятия, да и преступница ни с какой работой не связана. Оставался город. И он опять вернулся к парадоксу: в городе есть место, в котором они не могли не быть, коли она про них узнала; но они там не были, потому что телеграмма подавалась в день прилета, а прилетели они в разные дни.
Нет, пути потерпевших нигде не пересекались, а шли параллельно, как два рельса. Вторая находилась уже в Свердловске, а на квартиру первой в Ереван уже летела телеграмма о деньгах. Казалось, этих командировочных встречали у самолета и спрашивали имена родителей и домашний адрес.
