Под Таниной горой

К дяде Савватею сбегались мы, его племянники, во все времена года то в карты сыграть, то на качулях покачаться, то в «окорукольцы» сыграть, то просто посидеть в избе или под крышей, где в молодости сидели отец и его братья, дед и его братья. Дядя Савватей привечал нас, как мог. Обращаясь к жене своей, он говорил:

– Тот воно, надо бы робят мёдом угостить.

Та доставала блюдечко и шла в сени, наклонялась над дуплянкой, выковыривая из неё крепкий, упругий, ароматный мёд. Иногда нас угощали здесь шаньгами, сладкими пирогами, а то и сдобными кральками. Сидя за столом и с удовольствием поглощая сладкий мёд с пшеничным хлебом, мы старались сидеть по возможности смирно, как полагается находиться в гостях, руками о стол не облокачиваясь, ибо это считалось нехорошей привычкой.

Между домом дяди Савватея и дяди Юди находился широченный, крытый соломой, с множеством столбов и подпорок сарай, по-деревенски звавшийся гумном, а неподалёку от него, на склоне оврага, – овин. На гумне стояла конная молотилка, в дни работы заглатывавшая своим барабаном целые снопы. На гумне том чего только не было – и зерно, и охвостье, и мякина, и солома, и мешки, и снопы, и лопаты, и вилы, и грабли – целое царство мужика. Заходишь на гумно и вмиг окунаешься в хлебный запах, словно ты зашёл в избу на середь, где лежат караваи только что испечённого хлеба.

Снопы в барабан молотилки подаёт всегда мужчина, делая это с толком, сноровисто, так, чтобы не сунуть по ошибке свою руку или какой-либо железный или деревянный предмет. Тогда неизбежны поломки барабана и остановка молотилки. Машинисту в его важном деле помогала какая-либо из женщин, быстро разрезая ножом соломенную опояску снопа с другой стороны молотилки, от того места, где вместе с соломой вылетало из барабана зерно и почти до самого выхода из гумна стояла стайка женщин. Они отгребали солому, трясли её, чтобы вместе с ней не ушло в омёт и зерно. Молотьба – это интересное, дух захватывающее зрелище. Молотилка гудит, заставляя дрожать землю, пропитывая гуменный воздух запахом хлеба, вихрем пыли, долго не оседавшим на землю. Тут же, в гумне, поодаль стояла веялка, а то и сортировка. Вымолоченное зерно попадало впоследствии сюда, в женские руки, и продолжало свой неизбежный длинный путь до того, пока окажется чистым, ссыпанным в мешки, высушенным, а затем свезённым на мельницу. В дни молотьбы хватало дел и ребятишкам-малолеткам. Они гоняли лошадей, пристёгнутых к вагам. Поскольку молотилка была конной, без лошадей обойтись никак нельзя было. В перерыв отдыхали, паужная /обедая/ тут же, на только что обмолоченной, ещё теплой соломе. Ребята и девчата лет пятнадцати-двадцати от роду начинали неизбежную в этих случаях возню, перекидывая друг через друга и оглашая гумно взрывом необыкновенного смеха в тех случаях, если, перевернув девушку вверх ногами, увидят, что она в штанах /теперь бы, наверное, засмеялись, если, наоборот, увидели без штанов/.

Агафья и Дементий, самые молодые из сыновей и дочерей дяди Савватея, постоянно дружили с нами, двоюродными братьями и сёстрами. Вместе ходили в школу, по ягоды, по рябину, на реку, на озеро, на болото, на покос, на станцию.

Лаврентий Захарович несколько моложе нашего отца. Восьмидесятилетний, он один остался в живых из отцовских братьев или, как говорят в деревне, из «Калиновщины». Жил он раньше под Таниной горой, а после переселился в деревню Ивановичи. Живёт в новом добротном доме, построенном сыном Прокопием. Лаврентий, когда-то очень статный, высокий, красивый, носивший по праздникам шляпу, в молодости бегавший в начальную школу в Урмы почти за тридцать километров, стал сед, бледен, сутул. Он уже едва передвигается по избе, иногда выходя на улицу, посматривая на реку: ведь он, как и наш отец, многие десятки лет посвятил рыбатству. Действительную военную службу нёс во Владимире вместе с братом Зотеем.

Женой Лаврентия Захаровича была Екатерина из Тепляков – женщина полная, хитрая и завистливая. Полнота являлась, конечно, не признаком здоровья, а признаком болезни. Сыновья и дочери Лаврентия Захаровича: Василий, Фёдор, Пётр, Прокопий, Григорий, Акулина, Зинаида, Настасья, Екатерина. Насколько помнится, Василий, уже будучи женатым, в начале тридцатых годов попал под поезд и скончался. Похоронили его на Синей горе. Дядя Лаврентий на похоронах Василия подал мне медный пятак.

Фёдор, или Федюньша, здоровый, высокий, носатый, забияка и драчун, друг детства моего брата Петра, погиб в годы войны.

Идя из шамарской школы, поравнялись мы с баней Наума Дмитриевича Горбунова.

Федюнька ни с того ни с сего – хлесь кулаком по оконному банному стёклышку – и то разлетелось вдребезги.

В бане заохали, запричитали, заревели.

Братик Фёдора Пётр, которому перевалило уже за сорок, обзавёлся немалой семьёй, женившись на дочери Калины Глухого. Живёт в Шамарах.

Помнится, в первые тридцатые годы, после того как умерла заведующая коптело-шамарской школой и учительница Антонина Степановна Дроздова, стала учительствовать некто Сарафанова со своим сыном Борисом Александровичем. Он, не знаю почему, но с уважением относился ко мне и моему брату Петру. Может быть, в его глазах мы вставали хорошими учениками или учениками хорошего поведения. К сожалению, Борису Александровичу учительствовать пришлось недолго. Вместе с матерью их перевели в другое место. Полюбившийся и полюбивший нас учитель не выходил из головы. Мы стали писать друг другу. Но иногда писем от Бориса Александровича не было подолгу. Мы начинали беспокоиться, не переставая посылать свои детские, непосредственные. Однажды летом приходит от Бориса Александровича открытка. Адрес как адрес. Только в графе «Кому» было проставлено: «Калинину Петe и его брату Родиону». У меня с Петром, родным братом, капельки сомнения не закралось, что это письмо нам. А вот Настасье Лаврентьевне /двоюродного брата Петра/ показалось, что письмо это написано именно её родному брату и одновременно – мне, её двоюродному брату. Право, странный способ заменить недостаток знаний и признания!

Аналогичный случай произошёл с другим его братом Фёдором и моим братом Петром. Оба ставили проволочные петли на зайцей /зайцев/ на Таниной горе, в Гарюшках, под Синей горой, за Курьями. В петли того и другого изредка заскакивали косые. Ребятишкам лестно, что они поймали зайчишку. А тут надо же было случиться такому, что тот и другой стали доказывать, что эта петля, поставленная именно им, что заяц бежал именно в его петлю. /Как будто зайчишке есть разница, чья петля затянет его шею, лапы или туловище/. Не помню уж, чем закончился тот спор, только история с теми зайцами наделала шуму чуть ли не на все Кузьмичи и эхом донеслось до Шамар, потому что шкурка того злополучного зайца была в конце концов сдана в шамарский магазин.

Прокопий живёт с отцом в Ивановичах. На вопрос, кем он работает, ответил: «Скрывать неудобно и сказать стыдно». Но ничего неудобного и стыдного в том, что он работает пастухом, нет. Семьёй не обижен, растит семерых.

Младший брат Григорий, окончив военное училище, служит офицером в органах охраны общественного порядка.

Акулина не однажды выходила замуж. Сказывали, что умела приворожить, присушить человека. Один из зятей, зарубив, отправил её на тот свет.

Настасья и Екатерина долгое время работали продавцами в Шамарах. Живут там же.

Где находится их сестра Зинаида, выходившая замуж за тепляковского мужичка Агея Алимповича Перина, точно не знаю.

Малышами бегали мы в гости и к дяде Лаврентию под Танину гору, то играя на большой зелёной поляне под окнами, то читая в журнале «Лапоть» про Ерёму и Фому.

Куплетов-четверостиший про Ерёму и Фому было великое множество. В основе их лежали противоположные характеры этих мужиков. Запомнил я лишь некоторые куплеты:

Говорит Фома: пожар,

А Ерёма: на базар.

Говорит Фома: бежим,

А Ерёма: полежим.

Говорит Фома: пойду,

А Ерёма: посижу!

Говорит Фома: давай!

А Ерёма: помогай!

Но к дяде Лаврентию тянуло нас не так, как к дяде Савватею: то ли встречали нас здесь не с таким радушием, то ли просто-напросто боялись мы тучной, толстой, грузной тетки Катерины, смотревшей на нас мутными, казалось, недобрыми глазами.

Пока жили единолично, каждый мужик знал, какой площади каждое его поле /три десятины, полтора переезда/. А когда стали работать в колхозе, надо было каждый день замерять вспаханный каждым колхозником участок и подсчитывать в гектарах и сотых гектара /сотках/. Помнится, тятя и дядя Лаврентий в первую колхозную весну не один час простояли под весенним солнцем на дороге под Таниной горой, ломая голову и кумекая, как десятины и переезды перевести в сотки, пока не подошёл я, заканчивающий четвёртый

класс, и не перемножил длину участка в метрах на ширину. Площадь пашни отца стала известной. С тех пор не раз подзывали меня колхозники подсчитать площадь вспаханного или засеянного.

В одно из первых колхозных лет дядя Лаврентий был приставлен к нам, малолеткам, старшим борноволоком. Ему показалось, что я уже перерос своих сверстников, вышел из того возраста, в каком можно сидеть верхом на лошади, держать за узду. И велел он мне боронить не верхом, а на вожжах, что я и сделал. Надоедает сидеть верхом на лошади, а разве не надоест день-деньской держать длинные вожжи, ходить рядом с бороной и лошадью, управляя, а чаще – нахлёстывая её? Дали мне однажды кобылёшку до того своенравную, вероятно, нервно-психическую, что терпения надо было огромнейшего, чтобы стронуть её с места. И терпения того у меня не хватило. Я стал бить её вожжами так долго и так часто, насколько хватило у меня сил. А кобылёшка та – ни с места. Хоть реви! Но, видимо, один мой удар пришёлся ей не то что не по нраву, а, вероятно, достался по очень чувствительному месту, и лошаденка мигом, развернувшись, как говорят, на сто восемьдесят градусов, бросилась на меня, сбила с ног, а сама отбежала в сторону. Произошло это столь молниеносно, что я не сразу сообразил, что стало со мной. Я удивлялся потом только одному: как это перевернулась борона вверх зубьями. Не перевернись она – быть бы мне покалеченным, исцарапанным до крови зубьями известной ныне всем бороны «зиг-заг».

Самым молодым из братьев отца и самым малосемейным был Зотей Захарович /Зотьша/. Скончался он в 1963 году и похоронен тоже под высокими соснами на Синей Горе – рядом с двумя старшими братьями и их жёнами. В отличие от других семей, семья Зотея Захаровича была исключительно чистоплотна. Упаси боже, чтобы Зотей Захарович или кто-нибудь из соседей зашёл в избу, не сняв лаптей, сапог или валенок. Когда приходил к ним кто-нибудь из моих братишек, Екатерина Даниловна – жена Зотея Захаровича – щупала рукой подошвы обуви, убеждаясь, не грязны ли они. Это вызывало улыбку, а иногда и насмешку. Теперь же все знают, что чистоплотность никогда не была свидетельством плохого обычая. Зотей Захарович всю жизнь пахал, сеял, косил, причем никогда не жалуясь на здоровье, делал всё это умело, сноровисто, легко. Последние годы, уехав из деревни, жил в посёлке Шамары. Единственная их дочь Анастасия живёт тоже в Шамарах.

Не обременённый семьёй, не мыкавшийся до упаду на рыбалке, тем более не увлекавшийся и охотой, дядя Зотей лучше других братьев сохранил своё здоровье. Удерживаемый женой своей Екатериной Даниловной, он и не терял никогда своей головы, хоть и напивался по праздникам. За какое бы дело он ни брался – всё спорилось в его сильных, крепких мужских руках. Табачного дыма он не терпел. Крестился по мере необходимости. Матерное слово считал грехом. Не видел я, чтобы он ввязался с кем-либо в драку. Запрячь ли лошадь, отклепать ли литовку, починить ли хомут – всё делал он исключительно старательно, вдумчиво, умело. В перебранки с мужчинами, а тем более с женщинами, никогда не вступал. На собраниях обычно сидел молча. Вопросов не задавал. Выступать в прениях было выше его сил. В год смерти мамы нашей он по моей просьбе поделился некоторыми воспоминаниями о жизни своей и своих братьев, воспоминаниями, которые я, с благодарностью к дяде Зотею, и использовал в настоящих очерках.

Дядя Зотей застал меня однажды за не совсем обычным занятием: я сидел под разлапистой елью, росшей на краю его поля, и писал стихотворение.

Сестёр отца нашего – Онисьи и Домны – давно нет в живых. Одна из них жила замужем в Сушниках, а другая – на Шоломке.

Если же подсчитать всё потомство братьев и сестёр отца – сыновей и дочерей, внуков и внучек, правнуков и правнучек, то получится внушительная цифра в несколько сот человек – богатейшее наследство «калиновщины».

V. Родственники матери

Алексей Трофимович, Антон Трофимович, Прасковья Трофимовна, Марина Трофимовна – братья и сёстры мамы /родные по матери, но неродные по отцу/. Алексей Трофимович родился в 1900 году на очень высокой Балабановой горе. Был он широк в плечах, с чёрными волосами, с лицом, побитым оспой. Всякий раз, когда этот небольшой, стареющий, но ещё бодрый человек приезжает из Перми в родные края, он непременно поднимается на гору его детства и юности. Как и в молодости, неторопливо, но легко и проворно шагает он по бугристым полям, забывая о том, что ему уже седьмой десяток.

Вот он, задумавшись, остановился у края покатого поля, посмотрел по сторонам, провёл рукой по седеющей голове. Нет, сомнений быть не могло. Та самая пашня. То место, где когда-то зеленела межа. Вот тут вёл за узду лошадь молодой колхозник Мефодий Потеряев, а он, двадцатидевятилетний Алексей Трофимович Калинин, шагал за плугом, прокладывая весной тридцатого года первую колхозную борозду через край поля единоличника Игнатия Александровича Горбунова. A здесь вот был стог прошлогоднего сена, из-за которого с топором в руках, с лицом, искажённым от злости, выскочил бородатый Игнатий Александрович. Не отвернись вовремя Алексей Трофимович – не носить бы ему головы на плечах.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.