Сладкая жизнь

Агата сидела на тёплых каменных ступенях подвала, с гордостью жуя свой первый, ещё тёплый хлеб. Корочка хрустела на зубах, а сердце пело. Услышав, как скрипит дверь и голоса семейства, вернувшегося домой, она вскочила, сжимая в руках своё творение, готовясь показать его.

Но шаги на лестнице были слишком тяжёлыми. Свет от лампы в руке отца отбросил на стену огромную, колеблющуюся тень.

– Что тут происходит? – рявкнул Фридрих, его голос, грубый и уставший, ударился о низкий потолок подвала, заглушая даже треск поленьев в печи.

Он тяжело спустился на последнюю ступеньку, его фигура заслонила весь свет. Взгляд скользнул по рассыпанной муке, грязной миске, мокрому пятну на полу и наконец упал на Агату, прижимающую к груди неровную, подгорелую буханку.

– Я… я испекла хлеб, – выдохнула она, пытаясь поймать его взгляд, но он смотрел не на неё, а на беспорядок. На дрова. На муку.

– Мои дрова, – он произнёс тихо, и это было страшнее крика. Он сделал шаг вперёд, и Агата инстинктивно отступила к печи. – Моя мука. Моя печь.

Его рука резко взметнулась. Агата зажмурилась, ожидая удара. Но он не ударил её. Он вырвал буханку из её рук и с силой швырнул её в каменную стену.

Раздался глухой, влажный звук. Хлеб разлетелся на куски, рассыпавшись по полу жалкими, дымящимися крошками.

– Убери, – прошипел Фридрих, его глаза были пусты. – Чтобы ни пылинки. И чтобы я больше этого не видел.

Наступила тишина. Было слышно, как затаив дыхание, стоят на лестнице Йохан и Клара.

Йохан, затаив дыхание, и слышал всё: глухой удар хлеба о стену, леденящее молчание, сдавленное рыдание сестры. Его собственное сердце бешено колотилось, а ноги будто вросли в ступени. Он видел, как Агата, вся сжавшись, молча собирала крошки с грязного пола.

Внутри него поднялся крик. Кричало всё: разум, сердце, кровь. Кричало, чтобы он спустился, встал между отцом и сестрой, поднял этот униженный, разбитый хлеб и сказал что-то. Что-то важное. Но он видел спину отца – огромную, сгорбленную, но от этого не менее хрупкую. Он видел, как дрожат его плечи. И Йохан понимал: его вмешательство не остановит боль, а лишь обрушит на Агату новый шквал гнева, а отца – в бездну ещё большего отчаяния.

Он не сделал ни шага. Он просто стоял и слушал, как скребутся по полу пальцы его сестры, и чувствовал себя величайшим предателем. Предателем по отношению к Агате, которую он клялся защищать. И предателем по отношению к отцу, чью боль он понимал, но принять не мог. Эта двойная вина разрывала его на части.

Клара, затаившись в тени, сжимала перила так, что пальцы побелели. И впервые за долгие годы в её душе, вместо злорадства, шевельнулось что-то похожее на страх. Не страх перед гневом отца, а страх от осознания той бездны горя, что разверзлась в этом подвале. Она видела, как хлеб, этот символ жизни и тепла, разлетелся о стену, как когда-то разбилась их семья. И она поняла, что ненависть отца к Агате была даже сильнее, чем её собственная. Это была титаническая, всепоглощающая сила, способная уничтожить всё на своём пути, даже память о матери. И на мгновение ей стало жаль не себя, и даже не Агату, а того папу, который когда-то смеялся, обнимая их с мамой. Его больше не существовало. И виной тому была не только смерть жены, но и невыносимая тяжесть вины перед дочерью, которую он так и не смог простить – ни её, ни себя.

Фридрих Фальк не пошёл наверх. Гнев, что вытолкнул его из подвала, разбился о каменные ступени и рассыпался тяжёлым пеплом где-то у него в груди. Он замер в тёмном пролёте лестницы, прислонившись лбом к прохладной, шершавой стене, и слушал.

Слышал, как за его спиной стихли рыдания. Как послышался мягкий шорох – это она, Агата, стала на колени. Слышал, как её пальцы, осторожные и жадные, скребут по грязному полу, собирая крошки, эти жалкие остатки её первого хлеба. Его хлеба. Его муки. Его дров.

Он сжал кулаки так, что костяшки побелели, впиваясь в застиранную ткань штанов. В горле стоял ком, горький, как полынь. «Свинья», – прошипел он сам себе мысленно, повторяя только что брошенное дочери слово. Но это слово ударило теперь по нему самому.

Он рискнул бросить взгляд через плечо, в щель между ступенями.

В слабом свете, что пробивался из топки печи, он увидел её спину. Худую, хрупкую, вздрагивающую от подавляемых всхлипов. Она была так мала в этом полумраке, залитая грязной водой, среди разбросанной муки. Не героиня, не бунтарка, пришедшая бросить ему вызов. А просто девочка. Его девочка.

И в этот миг сердце его сжалось от боли, такой острой и чудовищной, что он едва не застонал. Перед ним стоял не просто беспорядок и испорченные припасы. Перед ним стояло её желание. Первое, самое искреннее и беззащитное желание, рождённое не из каприза, а из чего-то глубокого, унаследованного. Желание быть ближе. К нему. К печи. К памяти матери.

Он увидел не дерзкую девчонку, а тень Маргарет. Ту самую, что когда-то, много лет назад, тоже впервые, робко подошла к печи в доме её отца. И он, молодой Фридрих, тогда стоял точно так же в стороне, затаив дыхание, боясь спугнуть её счастье.

Разница была в том, что тогда он подошёл, обнял её сзади и прошептал на ухо: «У тебя получится, золотце моё». А сейчас он швырнул её надежду в стену.

Рывком оттолкнувшись от стены, он тяжело, словно каждый шаг давался невероятным усилием, поплёлся наверх. Он не мог смотреть больше. Не мог вынести этого зрелища – её горького, безмолвного труда по собиранию осколков их сломанного общего мира.

Он поднялся в кухню, хлопнул дверью. Прошёл в свою комнату и упал на кровать, уткнувшись лицом в подушку.

Когда Агата, закончив уборку, поднялась из подвала, в доме стояла гнетущая тишина. На кухне за столом сидели отец, Клара и Йохан. Они не разговаривали, но в воздухе висело невысказанное напряжение – они перебрасывались краткими, колючими взглядами, полными взаимных упрёков.

Но стоило Агате переступить порог, как все три пары глаз разом уставились на неё. Молчаливое, тяжёлое недовольство, витавшее между ними, теперь обрушилось на неё единым фронтом.

Фридрих сидел, ссутулившись, его натруженные руки лежали на столе неподвижно. Взгляд был уставшим и пустым, но когда он поднял его на дочь, в глубине вспыхнула знакомая Агате старая боль.

Клара откинулась на спинке стула, скрестив руки на груди. Её тонкие губы были плотно сжаты, а во взгляде читалось холодное, почти злорадное ожидание. Она первая нарушила тишину, и её голос прозвучал резко, точно удар ножом:

– Ну, героиня наша пришла. Пол подвала теперь липнуть к ногам будет от твоего «шедевра»?

Йохан сидел, отвернувшись к окну, но по напряжённой спине было видно, что он слышит каждое слово. Он не вступался, не оборачивался. Его молчаливая отстранённость была хуже любого упрёка.

– Подвал убран? – спокойно, почти отстранённо спросил отец, не отрывая тяжёлого взгляда от Агаты.

– Да, – коротко ответила она, опустив глаза на свои сцепленные, всё ещё испачканные мукой пальцы.

– Подойди ближе, – сдавленно произнёс Фридрих, и его сжатый кулак медленно лег на стол. – Это ты что, у нас теперь юный пекарь?

– Я… я просто хотела…

– Просто хотела… – протянул он, и в его голосе зазвучала усталая, набрякшая болью насмешка. – В этом доме хлеб пекут только я. И твоя мать пекла. – Он отпил из глиняной кружки, вода показалась ему горькой. – Свою мать ты у нас отняла. И что же, решила занять её место у печи?

– Отец, я же…

– Молчать! – рявкнул Фридрих, и Агата вздрогнула, будто от удара. – Хлеб, я смотрю, у тебя получился. Весь пол в подвале им измазала. Свинья.

Агата потупила взгляд, чувствуя, как горячая волна стыда поднимается к щекам.

– Я просто хотела…

– Что ты хотела? – Фридрих внезапно ударил кулаком по столу. Дерево глухо ахнуло, тарелки звякнули. – Хотела напомнить, как это – терять самое дорогое? Хлеб… – Он фыркнул, и в этом звуке была вся горечь мира. – Твоя мать отдала за него жизнь. За возможность ставить его на этот стол. А ты… ты пришла испоганить её память своим убогим баловством.

– Пап, она же просто… – начал Йохан, но отец резко оборвал его.

– Молчать! Ты всегда её защищаешь! – Его глаза, налитые кровью, впились в Агату. – Она родилась, и её не стало. Понимаешь? Одна жизнь – за другую. Неравноценная замена.

Слёзы жгли глаза Агаты, но она не позволяла им скатиться, глотая солёный комок обиды.

– Я не виновата, – выдохнула она, сама не веря, что осмелилась это сказать.

Наступила мёртвая тишина, нарушаемая лишь тяжёлым дыханием Фридриха.

Он медленно поднялся. Он был огромным и страшным, заслоняя собой скудный свет кухонного окна.

– Виновата. Каждый твой вздох – напоминание. Каждая слеза, которую я проливаю в темноте. – Он подошёл вплотную. От него пахло хлебной закваской и горем. – Ты никогда не подойдёшь к печи. Никогда не прикоснёшься к моей муке. Никогда не осквернишь память о ней своим неумелым прикосновением. Поняла?

Агата кивнула, не в силах вымолвить ни слова, чувствуя, как сжимается горло.

– С сегодняшнего дня, после школы – прямо домой. Никаких гуляний с Фридой. Будешь помогать Кларе по хозяйству. А о печи забудь. Навсегда.

Он отвернулся от неё, тяжело опустился на стул и уставился в пустую тарелку. Разговор был окончен.

Агата стояла ещё мгновение, потом развернулась и побежала наверх, в свою комнату, прикусив губу до крови, чтобы не закричать. А на кухне Клара тихо, с ледяным удовлетворением произнесла:

– Надо же, даже хлеб испечь нормально не может. Ни на что не годна.

В тот день Агата поняла. Поняла раз и навсегда. Что как бы она ни старалась – отец, брат и сестра никогда не полюбят её. Никогда.

Спустя час, когда в доме всё стихло, а её собственные слезы иссякли, она услышала осторожный скрип половиц у своей двери. Дверь приоткрылась без стука, и в щель на пол бесшумно упал небольшой, аккуратно завернутый в чистую тряпицу сверток. Тень за дверью тут же исчезла.

Агата подошла, подняла сверток. Развернула. Внутри лежал кусок хлеба – не тот, что испекла она, а отцовский. Кусок был небольшим, но ровным, как будто его отрезали с особой аккуратностью. К хлебу была прикреплена записка, наспех начертанная знакомым угловатым почерком:

«Чтобы не сдохла с голоду. И не ной».

Агата прижала хлеб к груди. Он был черствым и холодным, но в тот вечер он согрел её больше, чем любая печка. Это была не просьба жить от умершей матери, а суровое, неловкое «живи» от сестры, которая, казалось, желала ей исчезновения.

Глава 3. Небельгассе, 17

♫ Îles Jordan Critz

Утро выдалось таким же серым и промозглым, как и всегда. Туман висел над Линцбургом плотной, непроглядной пеленой, скрывая концы улиц и превращая знакомый путь в лабиринт из призрачных очертаний. Агата, не спавшая уже который час, молча наводила порядок в доме, как и велел отец.

Протирая пыль с тяжёлой дубовой консоли в коридоре, она не заметила, как из соседней комнаты вышла Клара. Они столкнулись плечом к плечу.

– Совсем не видишь, куда идёшь? – тут же прошипела Клара, размахивая перед самым носом сестры мокрой, грязной тряпкой. – Ты у нас ещё и слепая, оказывается.

– Прости, пожалуйста, я правда не заметила тебя, – пробормотала Агата, отступая на шаг.

– Лгунья! – Клара с силой пнула жестяной таз у ног Агаты. Вода грязным мыльным следом хлынула на пол, мгновенно затекая в щели между потемневших досок.

– Зачем ты это сделала? – взвизгнула Агата, тут же опускаясь на колени и пытаясь ладонями собрать растекающуюся лужу.

В коридоре появился Йохан.

– Что за крики? – его голос прозвучал резко, но тут же смолк, когда он увидел «потоп» и Агату на полу. Он молча подошёл, выхватил тряпку из рук бездействующей Клары и, опустившись на корточки, стал помогать сестре вытирать воду.

– Это ты сделала? – не отрываясь от работы, он бросил короткий взгляд на Клару.

– Ещё чего! Это вон кто, – фыркнула та, указывая подбородком на Агату. – Она не только глухая, но и слепая. Не заметила собственного таза.

– Неправда, – тихо, почти шёпотом, выдохнула Агата.

Йохан посмотрел на неё, на её белые от напряжения пальцы, на лицо Клары, искажённое злорадством. Что-то в нём дрогнуло. Он поднялся, взял Клару за руку и с отвращением вложил ей в ладонь мокрую тряпку.

– Агата, идём. Нас звал отец. – Он ткнул пальцем в грудь Кларе. – А ты – убери тут всё. Чтобы сияло.

Не добавив больше ни слова, он развернулся и уверенным шагом зашагал в сторону выхода во двор, даже не оглянувшись, чтобы проверить, идёт ли за ним Агата.

– Ты пожалеешь об этом, – проскрежетала Клара, сжимая в руке мокрую тряпку. – Оба пожалеете.

Агата ничего не ответила. Она лишь бросила на сестру короткий, ничего не выражающий взгляд, швырнула свою тряпку в пустой таз и пошла за братом, в промозглый, туманный двор, навстречу зову отца.

– Спасибо. – сказала Агата, когда они с Йоханом вышли из дома.

– За что? – Я сделал так, как должен был поступить любой.

– Да, но не любой бы сделал тоже самое. – сказала Агата, всматриваясь в лицо Йохана.

– Йохан. – раздалось громогласное эхо из-за угла дома.

– Пошли – сказал Йохан и за ткань рукава потянул Агату за собой.

Они вышли из-за угла. Фридрих Фальк, замахиваясь большим топором, рубил поленья пополам, заготавливая дрова на зиму.

– Ты звал нас? – спросил Йохан, останавливаясь на почтительном расстоянии.

Отец искоса, не отрываясь от работы, посмотрел на Йохана и Агату.

– Да, – коротко бросил он, и топор с глухим стуком обрушился на полено, рассекая его надвое.

– Что ты хотел? – спросил Йохан, засовывая руки в карманы штанов.

Фридрих опустил топор на землю, выпрямился и вытер лоб рукавом.

– Нужно сходить в дом 17 на Небельгассе. К фрау Брунгильде.

– Небельгассе? – переспросил Йохан, нахмурившись. – Это же чуть ли не другой конец города. Зачем?

Фрау Брунгильда жила в доме №17 на Небельгассе – старом, с облупившейся штукатуркой и тёмными, наглухо зашторенными окнами. В Линцбурге о ней ходили редкие, обрывочные слухи. Не ходила в церковь, не появлялась на рынке, не участвовала в жизни города. Шептались, что она вдова, похоронившая мужа ещё до войны, и с тех пор её жизнь замерла. Лишь немногие знали правду: она была двоюродной сестрой Маргарет Фальк. Она не винила Агату. Она просто хранила молчание. И в этом молчании, в пыльных сумерках своего дома, она хранила последние, самые сокровенные вещи той, чью память все остальные старались забыть.

– Вчера на рынке она меня остановила, – пояснил Фридрих, его взгляд стал тяжёлым. – Говорит, разбирала вещи на чердаке и нашла кое-что… твоей матери. Серебряный поднос её бабки, который ваша мать очень любила и… альбом с фотографиями, да ещё какие-то личные вещи матери. Сказала: «Пусть дети придут, заберут. Ей бы этого хотелось».

Агата замерла, сердце её ёкнуло. Фотографии мамы… Внутри груди отдавало теплом и лёгким предвкушением. Увидеть маму… Пусть и на фотографии.

– Зачем нам теперь это? – спросил Йохан, и в его голосе прозвучало нежелание ворошить прошлое. – Прошло столько лет.

Фридрих тяжело вздохнул.

– Это ваше наследство. Вашей матери. Идите и заберите.

Он резко отвернулся, снова берясь за топор, давая понять, что разговор окончен.

Дорога на Небельгассе, 17 пролегала через весь город. Агата и Йохан шли, шлёпая по лужам и кутаясь в воротники своих пальто. Утренний город был пустынен; лишь несколько бездомных собак лениво бродили у помойных баков, да стаи ворон с карканьем гоняли друг друга за остатками еды.

– Как дела в школе? – негромко спросил Йохан, когда они прошли примерно четверть пути.

Агата даже вздрогнула от неожиданности. Брат редко заговаривал о таких вещах и почти никогда не интересовался её школьной жизнью.

– В-всё хорошо… – немного запнулась она, и Йохан бросил на неё короткий, внимательный взгляд, слегка сжав челюсть.

– Если тебя кто-то обижает…

– Меня никто не обижает! – резко перебила его Агата.

– Тогда почему ты так заволновалась? – он не повысил голос, но в его тоне чувствовалось упорство.

– Я не в-волнуюсь… – запаниковала она, отводя глаза. – Просто… просто немного холодно.

Йохан внезапно остановился, и Агата едва не наткнулась на него. Он повернулся к ней, и в его глазах читалась не грубость, а глубокая, молчаливая озабоченность.

– Слушай, я правда не хочу, чтобы к тебе относились плохо. Ты ни в чём не виновата. И все эти глупые обвинения, что из-за тебя умерла наша мать…

– Но она же умерла из-за меня, – тихо выдохнула Агата, глядя в сторону.

– Не говори так, – мягко, но твёрдо сказал Йохан. Он взял сестру за плечи, и его большая, грубоватая рука легла на её худую спину почти по-отечески. – Никогда так не говори. Она любила тебя, очень ждала твоего рождения. И никогда бы не обвинила тебя в своей смерти.

– Всё нормально. Спасибо тебе, – сказала Агата, и её голос дрогнул. Она мягко дотронулась до его руки. – Я не злюсь на них нисколечко. И я не обращаю внимания на глупые сплетни.

– Это правильно, – кивнул Йохан, и они снова пошли. Через несколько шагов он, словно пытаясь разрядить обстановку, добавил: – Наша тётка тоже любит печь хлеб. Конечно, не такой вкусный, как у нашего отца, – он улыбнулся уголком рта. – Но, если тебе нравится это дело, я думаю, она сможет научить тебя.

– Не думаю, что отцу понравится это, – с сомнением покачала головой Агата.

– А ты ему не говори, – с лёгкой, почти мальчишеской ухмылкой предложил Йохан.

– Ты предлагаешь мне прогуливать уроки? – нахмурилась Агата. – Ведь отец велит после школы сразу домой.

– Можно попросить тётку, чтобы ты помогала ей после школы. Она может отпросить тебя у отца, сказать, что ей нужна помощь по хозяйству.

– Было бы славно, – лицо Агаты озарила робкая улыбка. – Мне очень понравилось печь.

Йохан посмотрел на сестру, и его обычно суровое лицо смягчилось.

♫ Beauté Jordan Critz

Вскоре они вышли на главную площадь. Ритм города здесь изменился – сонная, расчерченная лужами окраина осталась позади, уступив место шумному, бьющемуся сердцу Линцбурга.

Воздух на площади был густым и колючим, пах влажной шерстью плащей, дымком из печных труб и сладковатым душком перезрелых яблок, которые продавала на углу старушка в цветастом платке. Её тележка, уставленная корзинами с румяными фруктами и плетёными бубликами, была ярким пятном на фоне серого камня.

Площадь жила своим привычным, неспешным осенним ритмом. Стук копыт по брусчатке – молочник объезжал свои точки, развозя бидоны. Где-то звякал колокольчик над дверью лавки со специями, выпуская на улицу облако ароматов корицы и гвоздики. Из открытого окна пекарни вырывался соблазнительный пар и пьянящий запах свежего хлеба, заставляя прохожих невольно замедлять шаг.

Люди сновали туда-сюда, каждый в своей скорлупе. Пожилой господин в строгом котелке, не поднимая глаз от газеты, ловко увернулся от двух мальчишек, гнавших по мостовой обруч. Две модистки в одинаковых тёмных пальто, прижимая к груди свёртки с работой, спешили в мастерскую, их лица усталые, но они о чём-то оживлённо шептались, и на их губах трепетала улыбка. Молодая мать, укутав ребёнка в десяток шалей, катила перед собой коляску, её взгляд был одновременно нежным и бесконечно усталым.

Агата шла, широко открыв глаза, и впитывала эту жизнь, как губка. Она всматривалась в лица, пытаясь угадать их истории. О чём думает тот суровый мужчина с портфелем, так крепко сжимая ручку? Всё ли хорошо со здоровьем у этой бледной девушки, читающей у витрины афиши? Она ловила крупицы чужого счастья, словно грелась у чужого костра: вот счастливый малыш, сидящий на плечах у отца и кричащий от восторга; а вот две подруги, беззаботно смеющиеся над чем-то своим, сцепившись под руку и раскачивая яркие зонтики.

Осень кружилась вокруг в золотом хороводе листьев, шуршала под ногами, звенела в колокольчиках трамвая, и Агата, забыв на мгновение обо всём, уплывала в этом море звуков, запахов и красок, чувствуя себя его крошечной, но живой частичкой.

– Побежали к фонтану! – крикнула Агата и радостно потянула за собой Йохана за рукав его грубого шерстяного пальто.

– Эй, не спеши, стрекоза! – сказал Йохан, смеясь и всё же поддавшись её порыву, позволив увлечь себя через мостовую, выложенную булыжником.

В центре площади, на перекрёстке главных улиц, стоял невысокий фонтан из потемневшего от времени и влаги песчаника. Он представлял собой чашу, поддерживаемую каменными дельфинами, из пастей которых тонкими струйками сочилась вода. Венчала композицию фигура рыбака с удочкой, лицо которого было стёрто ветрами и дождями до неузнаваемости, но поза выражала спокойное ожидание. Вода стекала в небольшой бассейн, где на дне поблёскивали десятки медных пфеннигов и грошей.

Агата, отпустив рукав брата, порылась в кармашке своего платья, достала затертую монетку, на мгновение зажмурилась, прошептала что-то про себя и бросила её в воду. Монетка, кувыркаясь, блеснула на осеннем солнце и утонула рядом с другими, заняв своё место на дне из потемневшего камня.

Йохан, наблюдая за ней, мягко улыбнулся. Его обычно строгое лицо смягчилось.

– Мама тоже всегда так делала, когда приходила на площадь, – тихо сказал он, глядя на водную гладь. – Говорила, что фонтан этот старый, видел много всего, а потому желания слышит лучше других. Всегда бросала пфенниг и так же, закрыв глаза, загадывала одно и то же… чтобы все её дети были здоровы и счастливы.

Он умолк, и лишь тихое журчание воды нарушало наступившее молчание, наполненное памятью о женщине, которую они оба так сильно любили.

♫ Valse De L'eau (Piano) Jordan Critz

Пройдя через шумный центр, они свернули на переулок, где Небельгассе встречалась со Штайнвегом. Воздух здесь стал тише, гуще, наполненным запахом влажной древесины и дымка из печных труб.

– Осталось совсем немного, – сказал Йохан и указал пальцем вглубь длинной, узкой улицы Небельгассе, где фахверковые дома теснились друг к другу, отбрасывая на мостовую длинные холодные тени.

– Я, если честно, волнуюсь, – призналась Агата, заламывая пальцы на руках. – Я тётю Брунгильду видела один раз, да и то, когда была очень маленькой, так что смутно её помню.

– Не волнуйся, – успокоил её Йохан, мягко подталкивая её под спину. – Фрау Брунгильда – женщина с строгими правилами, но добрая. Она тебе понравится.

Пройдя ещё метров десять, они остановились у дома № 17. Двухэтажный, слегка покосившийся дом стоял словно отрешённый от остальных. Потрескавшаяся штукатурка на фасаде обнажала местами тёмный деревянный каркас, а его окна, словно прищуренные глаза, смотрели на улицу тускло и недружелюбно. Старый деревянный забор, окружавший дом, почернел от времени и сырости, а его резные детали, когда-то красивые, теперь были скрыты под слоем мха. Воздух вокруг был неподвижен и тих, нарушаемый лишь шорохом их шагов по мокрой листве.

Поднявшись по деревянным ступенькам, Агата и Йохан взошли на крыльцо. И не успели они даже постучать, как массивная дубовая дверь сама распахнулась, и на пороге возникла Брунгильда, радостно улыбаясь. Лучи осеннего солнца, пробивавшиеся сквозь тучи, играли в седых прядях её волос, убранных в строгую, но аккуратную причёску.

– Мои племяннички, наконец-то пожаловали ко мне! – её голос, низкий и хрипловатый от возраста, прозвучал искренне и тепло.

– Доброе утро, тётя Брунгильда, – вежливо ответил Йохан, снимая кепку. Агата же лишь смущённо кивнула, пряча взгляд в воротник своего пальто.

– Ну что ты как скромница, дорогая, – сказала Брунгильда и, шагнув к Агате, широко раскрыла руки для объятий. Её просторное платье из грубой шерсти пахло тмином, печёным яблоком и сушёной ромашкой – запахом, который навсегда останется для Агаты запахом уюта и принятия.

Агата смутилась ещё сильнее, её щёки залил густой румянец. Сделав неловкий шаг навстречу, она почувствовала, как сильные, но мягкие руки тёти обняли её. Объятия были в меру крепкими и такими тёплыми, такими непривычными. Обычно Агату обнимала только её подруга Фрида. Никто из взрослых, а тем более родных, никогда не обнимал девочку. Не было в их доме места такой простой, искренней ласке. Агата невольно прижалась сильнее, уткнувшись лицом в грубую ткань платья, и глубоко вдохнула этот чужой, но такой манящий запах дома. Она почувствовала, как на глаза навернулись предательские слёзы, и смахнула их украдкой, пока тётя не заметила.

– Проходите скорее, я как раз испекла яблочный пирог! – воскликнула Брунгильда и, легонько подталкивая Агату в спину, загнала их в дом.

В доме Брунгильды пахло воском, печёными яблоками и едва уловимыми нотками сушёной мяты – совсем не так, как пахло дома затхлой грустью и старой мукой. Чистота и уют сразу бросились в глаза девочки. Диваны и кресла были застелены домоткаными накидками с причудливыми узорами, стол накрыт крахмальной скатертью с вышитыми по углам скромными васильками. Пол, вымытый до блеска, источал аромат свежести и древесной смолы. Полная противоположность наружной, слегка запущенной картины дома.