Сладкая жизнь

Рина Каз

Сладкая жизнь

Пролог.

1858 год

♫ Îles Jordan Critz

Туман, опустившийся над Линцбургом, полз по земле, окутывая плотным одеялом дома по пояс, заглядывая в окна и скрывая двери под собой, будто стирая саму возможность входа. Поздняя осень не порадовала теплом, а утопила город в слезах неба – бесконечном, мелком дожде, что не смывал грязь, а размазывал её по стенам, по стёклам, по лицам тех немногих, кто ещё осмеливался выйти на улицу. Водные потоки бежали вниз по улочкам, увлекая за собой слои смытой с улиц глины и пожухлых листьев. Первый снег, контрастируя своей хрупкой, почти девственной белизной, падая, тут же таял, смешиваясь с грязью.

Громкий женский вопль разрезал полуночную тишину, спугнув ворон с крыш соседних домов. Он доносился из дома на Келлерштрассе, из самого конца улицы, где деревянные фасады уже почти сгнили от сырости, а стёкла в окнах были покрыты слоем грязи и пыли. Дом №9 – кособокий, с провалившейся крышей и подвалом, выходящим прямо на мостовую, из щелей двери которого сочился слабый свет свечи. Крики длились часами, бесконечно тянущимися в ночной мгле, а затем резко стихли. Наступила тишина – такая глубокая, что слышно было, как дождь стекает по желобам. Заливистый крик младенца прервал внезапно накатившую, такую оглушающую тишину.

В ту ночь, пожертвовав своей жизнью, но подарив новую, ушла Маргарет Фальк – жемчужина, что так и не засияла. Её имя сулило чистоту, ценность, свет, а фамилия – Фальк – обещала крылья, взлёт, свободу сокола. Но жестокая правда жизни распорядилась иначе. Трясущимися от бессилия руками она провела по маленьким щёчкам, коснулась крошечного носа, едва дотронулась до пухлых губ младенца. Слёзы катились по её щекам, застилая глаза водянистой пеленой. Воздух в комнате был густым, пропитанным потом, кровью и чем-то ещё – запахом конца. Она не могла встать. Не могла дышать глубоко. Сердце билось, как будто пыталось вырваться наружу, чтобы убежать от того, что должно было случиться. В тот миг она поняла: её путь закончен. Она не увидит, как дочь сделает первый шаг. Не услышит, как она назовёт её «мамой». Она прижала младенца к груди, насколько хватило сил, и прошептала:

– Моя маленькая… светлая девочка Агата… Прошу… живи…

Её рука опустилась. Дыхание оборвалось. Свеча, что так отчаянно била ярким огнём, резко потухла, окутывая комнату во мрак. Тишину разорвал не крик Фридриха, нет он застрял в горле, превратился в стон, а разорвал тишину – плач. Тонкий. Пронзительный. Плач новорождённой Агаты.

Семилетняя Клара прижалась лбом к холодной деревянной двери, за которой стонала её мама. Каждый крик, доносившийся из спальни, впивался в девочку ледяными иголками. Она сжимала в руках тряпичную куклу – подарок матери, – пытаясь найти в ней хоть каплю утешения.

– Всё будет хорошо, золотце, – шептала ей нянька, пытаясь отвести от двери. – Мама скоро поправится.

Но Клара вырывалась и снова прилипала к щели, сквозь которую пробивался слабый свет свечи и слышался тяжёлый, прерывистый стон отца. Она чувствовала себя крошечной, беспомощной мышью, запертой в клетке, пока мир вокруг рушился. Она молилась, чтобы мама перестала кричать. Чтобы этот ужас закончился.

И ужас закончился. Крики резко оборвались, и наступила звенящая тишина, страшнее любого шума. А потом раздался новый звук – тонкий, пронзительный писк. И тогда нянька, забыв про Клару, перекрестилась и прошептала:

– Слава Богу, ребёночек жив.

Дверь распахнулась, и Клара увидела отца. Его лицо было мокрым от слёз и пота, а глаза – пустыми, как два тёмных колодца. Фридрих медленно опустился на колени. Пальцы впились в одеяло, которое ещё хранило теплоту тела, запах Маргарет. Он не смотрел на дочь. Смотрел лишь в пустые глаза жены. Плач Агаты не стихал. Он становился всё настойчивее, беспомощнее.

«Живи», – прошептала Маргарет. Это слово повисло в воздухе – не благословение, а приговор.

Фридрих закрыл глаза. За окном туман, непроглядный и вечный, врос в стёкла, стирая границы между домом и сырым чревом Линцбурга. Город принял свою дань. И замер, тяжело дыша, в ожидании следующей.

Часть 1. Глава 1. Пятый класс

Агата сидела за последней партой, прильнув лбом к прохладному стеклу, и глядела в окно, подперев голову рукой. Сентябрь выдался дождливым и промозглым. За стеклом снова – серая пелена, чёрные, тяжёлые тучи и яростные порывы ветра, гнувшие голые ветви. Агата не слушала учительницу, а наблюдала, как в вихре кружились листья. Красные, оранжевые, зелёные, жёлтые – вся осенняя палитра сливалась в безумный, яркий танец. Листья метались, сливаясь в вихрь, образуя мимолётные, замысловатые фигуры.

Она завороженно смотрела, как один особенно яркий, багряный листочек оторвался от общего потока и отчаянно полетел прямо к ней, шлёпнувшись в преграду между ними – в холодное стекло. Агата медленно приложила ладонь к тому месту, где он ударился, в знак приветствия. Резкий холод окна мгновенно пронзил её тёплую кожу.

– Смотри, эта сумасшедшая опять с природой разговаривает! – злорадно раздался голос сбоку.

– Ага, самая настоящая заклинательница тухлых листьев, – тут же подхватил другой, и по классу прокатился раскатистый, глумливый смех.

Агата очень медленно повернулась. Спокойно посмотрела прямо на Клауса Герке – в глаза, не моргая. Потом, чётко, демонстративно, широко показала ему язык.

Стало тихо.

Никто не ожидал такого.

Смех резко оборвался.

Она не сказала абсолютно ни слова.

Только снова развернулась и уткнулась лбом в стекло, словно возвращаясь к тому, кто мог её понять.

Учительница, мадам Бреннер, хлопнула ладонью по столу.

– Тишина! – её голос дрожал. – Клаус, к доске. Сейчас же.

Клаус встал, хихикая, но пошёл. Агата слышала, как он шепчет по пути: «Убийца. Проклятая. Чертовка».

Агата не обернулась, только сжала в кармане кусок вчерашнего хлеба, который испёк её отец.

После уроков Агата шла вдоль покосившегося деревянного забора, прижимая к груди потрёпанную тетрадку. Осенний ветер трепал её волосы, пытаясь вырвать страницы, но она крепче прижимала тетрадь. Возле калитки, прислонившись к ржавому столбу, её ждала Фрида – единственная подруга из класса, в слишком лёгком для этой погоды пальто.

– Агата, как ты? – спросила Фрида, тут же закусив покусанную губу. – Я слышала, Клаус опять тебя доставал?

– Всё в порядке, – сказала Агата, вымученно улыбнувшись, но глаза оставались тёмными и усталыми. – Я просто не обращаю на него внимания.

– Я думаю, тебе надо сказать Йохану – настаивала Фрида, ёжась от порыва ветра. – Он же как твой старший брат, просто обязан за тебя вступиться.

– Я не держу зла на Клауса, – Агата погладила ладонью потертую обложку тетради. – Ты же знаешь, что его отец сильно болен и лежит в кровати уже пять лет, не вставая.

– Но это не повод оскорблять тебя! – Фрида пнула камень, и тот с характерным плюхом утонул в луже, разбрызгивая грязные капли.

– Глупенькая ты, – покачала головой Агата, и вдруг её лицо озарилось тёплой улыбкой. – Вот возьми.

Она сняла свой шарф – толстый, вязаный, пахнущий корицей и домашним теплом – и ловко укутала Фриду, закрывая голую шею от пронизывающего ветра.

– Ну что ты, – попыталась запротестовать Фрида, но уже машинально уткнулась носом в мягкую шерсть. – Мне совсем не холодно.

– Да, только твоя кожа стала как у ощипленного гуся, – рассмеялась Агата, ткнув пальцем в мурашки на шее подруги.

Девочки громко засмеялись, пригнувшись от нового порыва ветра, который сорвал с ближайшего дерева последние жёлтые листья.

– Идём, – сказала Агата, хватая Фриду за рукав пальто. В её голосе вдруг появилась тревожность. – Мне нужно успеть домой, а то отец разозлится.

Агата и Фрида шли, шлепая по лужам, усеявшими Келлерштрассе. Из открытой двери трактира «У золотого льва» вырвался густой запах кислого пива и тушеной капусты, смешавшись с вечным запахом конского навоза. Где-то рядом слышался резкий стук молотка по металлу – это в своей мастерской работал жестянщик. Эти звуки и запахи были фоном всей её жизни, такими же привычными и неизменными, как хмурое небо Линцбурга.

Девочки жили на одной улице, и каждый их день начинался и заканчивался этим нехитрым маршрутом – от дома до школы и обратно. Но сегодня, словно сговорившись с осенним ветром, они не шли, а неслись по мокрым улицам, смеясь так звонко, что даже хмурое небо, казалось, светлело на мгновение. Ветер хлестал в лицо, дождь царапал кожу, но девочки смеялись громче, чем шум непогоды.

Их ноги шлепали по лужам, поднимая фонтаны брызг – грязных, искрящихся, беспечных. Капли оседали на поношенных ботинках, цеплялись за подол пальто, но разве могло это испортить их настроение? Они смеялись, раскинув руки, ловя ртом холодный воздух, и в этот момент дождь был не проклятием, а частью их маленького праздника.

Фрида внезапно сжала пальцы Агаты, глаза её сверкнули озорным огнём – и, прежде чем та успела вскрикнуть, резко дёрнула вперёд.

Мир опрокинулся, закружился в безумном вихре, и они вместе шлёпнулись в раскисшую лужу, подняв всплески грязи. Ледяная вода мгновенно залилась за воротники, пробралась под колготки, заставив Фриду взвизгнуть от неожиданного холода. Вода хлынула через края старых ботинок, ледяными ручейками пробежала по ногам, но это только развеселило их ещё сильнее.

Агата, обычно такая сдержанная, теперь хохотала, держась за живот. Но когда их взгляды случайно встретились, смех Фриды вдруг замер. Она увидела, как веселье в глазах подруги сменилось привычной усталой покорностью. Агата смотрела на свой дом, на темнеющее окно кухни.

– Ой, твои конспекты! – уже без прежнего смеха сказала Фрида, поднимая тетрадь.

– Пусть тонет, – безразлично махнула рукой Агата.

Фрида теребила мокрый подол платья, а потом тихо, почти шёпотом, спросила:

– Агата… а он… он всегда так?

Агата лишь молча кивнула, глядя себе под ноги. Фрида резко, неловко обняла её за плечи, прижалась мокрой щекой к её щеке и тут же отскочила.

Фрида улыбнулась себе, вытирая мокрые ладони о юбку, и спросила:

– Агата… Ты когда-нибудь думала, что мы…

– Что?

– Что когда-нибудь просто убежим отсюда? Далеко-далеко? Где нет Клаусов, нет этих вечных туч…

Агата легла на спину, глядя в низкое свинцовое небо. Капли дождя падали прямо в лицо, но она не закрывала глаза.

– Убежим. Обязательно.

Они лежали на спине посреди улицы, две мокрые, смешные фигурки, и Линцбург на мгновение перестал давить своей тяжестью. Где-то хлопнула дверь, заскулила собака, зашуршали колёса телеги – обычные звуки обычного города. Но для них сейчас существовал только этот момент: холодная лужа под спиной, смех, застрявший в горле, и пальцы, сплетённые в тугой узел – обещание, которое пока что не решались озвучить.

Йохан стоял у окна своей комнаты на втором этаже, наблюдая, как два маленьких тельца – его сестра и её подруга – неслись по мокрой улице, смеясь так беззаботно, что звук их смеха едва долетал сквозь стёкла. В груди у него сжалось. Он видел, как Агата, обычно такая сдержанная, хохотала, запрокинув голову. Такой он её почти не знал.

Из-за спины раздался тяжёлый кашель. Йохан обернулся. В дверном проёме стоял отец, его лицо было тёмным от нахмуренных бровей.

– Чего зеваешь? Дрова колоть помочь некому, а ты тут в облаках витаешь.

– Сейчас, отец, – кивнул Йохан, но не двинулся с места, глядя, как девочки скрываются за поворотом.

– Его ждут, а ты тут стоишь, как приклеенный, – голос Фридриха стал тише, но от этого лишь ядовитее. – Она после уроков должна по хозяйству помогать, а не по лужам шляться. И ты бы лучше за ней смотрел. Старший брат. Должен был матери заменить, а не потакать.

Йохан сжал кулаки, чувствуя, как привычная горечь подступает к горлу. «Заменить». Эти слова он слышал с семи лет. Он не мог заменить мать. Никто не мог. Но отец возложил на него эту ношу – быть опорой, быть взрослым, быть на стороне порядка и строгости. А как быть с Агатой? Как защитить её, не предав отца? Он молча развернулся и прошёл мимо отца вниз, на улицу, к поленнице. Каждый удар топора по полену отдавался в нём глухим эхом этого вечного, неразрешимого конфликта.

Вернувшись домой, Агата осторожно ступая, прошла в свою комнату. Сняла грязную, сырую одежду, переоделась в чистое. Выходя из комнаты, чтобы постирать бельё, столкнулась с отцом.

– Где тебя носило? – рявкнул он. – Что с твоей одеждой?

– Я… мы с Фридой… – голос её сорвался, став тонким и беззащитным. Она потупила взгляд, разглядывая потёртые половицы. – Просто бежали под дождём. Упала в лужу.

Фридрих Фальк стоял, тяжело дыша, его широкая грудь поднималась и опускалась под застиранной рабочей рубахой. От него пахло мукой, дрожжами и чем-то горьким – этот запах она помнила с раннего детства.

– Бежали, – повторил он, и слово прозвучало как приговор. – Копошилась в грязи, как уличная кошка. Твоя мать… – он оборвал себя, сжав кулаки. Голос дрогнул, став тише, но от этого лишь страшнее. – Твоя мать никогда…

Он не договорил. Не смог. Лицо его исказилось гримасой боли, и он резко отвернулся, уставившись в тёмный коридор.

– Стирай. Чтобы ни пятнышка, – бросил он через плечо глухим, усталым голосом. – И чтоб больше этого не было. Ты не ребёнок, чтобы валяться в луже.

Он не двинулся с места, продолжая стоять спиной к ней, огромный и сломленный, заслоняя собой свет из кухни. Агата молча проскользнула мимо, затаив дыхание, чувствуя, как комок в горле мешает дышать. Радость, что ещё минуту назад согревала изнутри, испарилась, оставив после себя лишь знакомый холод и тяжёлый осадок вины.

Проходя мимо кухни, Агату остановил тихий, шипящий голос. Старшая сестра Клара сидела на стуле, поджав под себя одну ногу, и лениво перебирала пальцами горсть зерна. Зерна с сухим шелестом падали обратно в миску.

– Опять отец злится из-за тебя, никчёмная.

Агата замерла, не оборачиваясь, чувствуя, как от этого голоса напрягается спина.

– Я ничего такого не сделала, – пробормотала она в стену, сжимая мокрый свёрток с одеждой.

Раздался короткий, едкий смешок.

– Да, конечно, ничего. Ты просто родилась.

Слова повисли в воздухе, острые и отточенные, как лезвие. Они впились в спину Агаты точнее, чем любое ругательство отца. Она не нашла, что ответить. Давно уже не находила. Просто стиснула зубы и, пригнув голову, рванулась вперёд, в темноту коридора, оставив за спиной тихий, полный ненависти шелест зёрен и пустоту тёмной кухни.

Клара осталась сидеть за столом, медленно перебирая оставшиеся зёрна. Её пальцы, только что такие напряжённые и резкие, теперь двигались вяло. Тишина в доме стала давящей. И вдруг её обожгла память – её собственная, яркая и оттого ещё более болезненная.

Вспышка.

Лето. Солнечный зайчик пляшет на столе, на котором мать, Маргарет, раскатывает тесто. Кларе лет семь, она стоит на табуретке, старательно посыпает стол мукой из маленькой ситечки, как её научили.

– Вот так, моя большая девочка, – смеётся мать, и её золотые волосы пахнут солнцем и дрожжами. – Без тебя мой пирог бы точно пригорел.

Клара надувает щёки от важности. Она – главная помощница. Мама доверяет ей самое ответственное дело.

– Когда у тебя появится братик или сестрёнка, – говорит Маргарет, подмигивая, – ты будешь учить всему, как я учу тебя.

Клара кивает, сердце её поёт от гордости. Она уже представляет, как будет нянчить маленького, покажет ему все секретные уголки сада, будет защищать от дворовых мальчишек.

Вспышка гаснет.

И снова – пустая кухня, запах пыли. И эта девочка с глазами матери, которая пришла на её место, украла её будущее, в котором она была нужной и любимой старшей сестрой, а не озлобленной тенью в углу. Ненависть к Агате была хоть каким-то выходом для боли, что разрывала её изнутри. Гораздо легче было ненавидеть, чем признать, что та, прежняя, счастливая Клара, умерла в ту же ночь, что и их мать.

А в гостиной, куда он ушёл, Фридрих Фальк стоял, уставившись в потухший камин.

Внутри него, словно разрыв от снаряда, раскрылась глухая, кровавая рана – память.

Вспышка.

Другой вечер. Дождь стучит в окно, но в доме на Келлерштрассе тепло и шумно. Дверь с силой распахивается, и в прихожую врываются два мокрых комочка – маленькая Клара и Йохан, чуть постарше. Они кричат, смеются, с них течёт вода, они топают ногами по половицам, оставляя грязные следы.

– Мама, мы дома!

И она, Маргарет, уже тут как тут. Не с упрёком, не с криком, а с широкой, светлой улыбкой, от которой в доме словно зажигаются свечи.

– Ах вы, мои водяные крысята! Быстро всё это с себя долой!

Она хватает их в охапку, смеётся, её золотистые волосы пахнут дрожжами и корицей. Она помогает им раздеться, заворачивает в сухое, мягкое одеяло, сажает у печки. А потом бежит на кухню и возвращается с двумя кружками парного молока с мёдом.

– Чтобы не простудиться, мои непоседы.

А он, молодой Фридрих, стоит в дверном проёме и смотрит на эту картину. И не может сдержать улыбки. Его сердце тогда было полным, тёплым, как этот только что испечённый хлеб. Он подходит, обнимает Маргарет за талию, целует её в висок. Она прижимается к нему, и её смех звенит, как колокольчик. Это был его дом. Его крепость. Его счастье.

Вспышка гаснет.

И его грудь снова пронзает ледяной штырь реальности. Тишина. Холод. И эта девочка с виновато опущенной головой, чей приход в мир погасил все свечи. Её вина была в том, что она жива. А его – в том, что он не смог её простить. И от этой двойной вины не было спасения.

Он сжал кулаки, чувствуя, как старые шрамы на душе кровоточат с новой силой. Ненависть к дочери была единственным, что хоть как-то приглушало всепоглощающую ненависть к себе самому.

Глава 2: Запах хлеба.

♫ Anomali Reprise Jordan Critz

Агата спустилась по скрипучей лестнице в сырой и тёмный подвал, бережно держа в руках лампу, свет которой отбрасывал на стены прыгающие беспокойные тени. Воздух внизу был густым и тяжёлым, пахло влажной землёй, мылом и дымом – печь уже топилась, и её живое тепло медленно прогоняло промозглый холод, согревая не только дом, но и душу. Выстирав бельё в большом жестяном тазу с коричневым хозяйственным мылом, Агата развесила одежду на натянутой верёвке рядом с тёплой печью. Мокрые рубашка и юбка тяжело свисали, наполняя воздух влажным запахом чистоты. Устало опустившись на грубую деревянную скамью, она закрыла лицо руками. Шершавые ладони пахли мылом и чем-то своим, родным.

Не то чтобы она страдала в этом доме. Нет. Она любила отца, его усталую сгорбленную спину над тестом. Любила брата Йохана, который всегда незаметно подкладывал ей лишнюю краюху хлеба. Даже сестру Клару, чьи колкости, казалось, были просто ещё одним способом говорить, – её она тоже любила. Но ей до боли не хватало любви к себе. Тёплых, крепких объятий отца, в которых можно было бы утонуть и забыть обо всём. Его тихого «всё хорошо, дочка», которое так и не прозвучало. Громкого, заразительного смеха сестры, который когда-то, давным-давно, возможно, и был. Помощи и защиты от брата, который видел, как её дразнят, но лишь молча отводил глаза, словно боялся нарушить хрупкое, гнетущее перемирие в их собственном доме.

Она сидела так, слушая потрескивание дров в печи, и вдыхала знакомый, уютный запах горящего дерева, который вместе с теплом медленно наполнял подвал. Этот запах был главным и единственным, что по-настоящему успокаивало её здесь. Это была любовь, которой ей так не хватало.

Утро следующего дня выдалось на удивление солнечным. После нескольких недель бесконечных дождей и тумана небо над Линцбургом стало чистым, пронзительно-голубым, и ослепительно яркое, хоть и нежаркое осеннее солнце светило вовсю.

Агата, как всегда, ждала Фриду на перекрёстке у старого фонарного столба. Лучи солнца играли в её волосах, отогревая щёки.

– Привет, подружка! – Фрида подбежала, запыхавшись, и сразу обняла Агату за плечо, широко улыбаясь. – Посмотри, какая сегодня замечательная погода! Словно сам город умылся!

Агата фыркнула, но её глаза сияли. Она поймала руки подруги и резко рванула на себя.

– Да что там замечательная, – засмеялась она, начиная кружить Фриду. – Это самая прекрасная погода за последние месяцы! Просто дух захватывает!

Девочки, сцепив руки, закружились посреди улицы, подставив лица тёплому солнцу. Их смех, звонкий и беззаботный, звенел в хрустальном воздухе, разносясь по мокрым крышам и смывая вчерашнюю тяжесть. Они кружились, пока у них не закружилась голова, и рухнули на влажную после ночного дождя, но уже согретую солнцем траву обочины, продолжая смеяться и глядя в бесконечную чистую синеву над головой.

– Что у нас сегодня? – спросила Фрида, вставая и отряхивая юбку от прилипших травинок – Опять арифметика у Бруно? Или снова эти чёртовы даты по истории?

– Нет, – ответила Агата, вставая с земли и поправляя потёртую лямку сумки. – Сегодня природоведение. С мадам Бреннер.

Фрида скривилась, как от кислого яблока.

– Опять про червей и плесень?

– Ага, – кивнула Агата. – И про то, как дождь размывает почву.

– Ну мы и везунчики, – хмыкнула Фрида, но тут же подмигнула. – Зато после уроков – мы. И никаких червей. Только мы с тобой.

Агата достала из сумки кусок ароматного хлеба, разделила его по полам и дала одну половинку Фриде.

– Ммм… – протянула Фрида, вдыхая аромат. – Как жаль, что твой отец так редко печёт.

– Да, – вздохнула Агата, и тень легла на её лицо. Но уже через мгновение оно озарилось решимостью. – Но я обязательно научусь печь его сама! – воскликнула она.

– Да, это будет здорово, когда ты откроешь свою пекарню! – Фрида захлопала в ладоши. – Я буду твоим самым первым и самым постоянным клиентом, вот увидишь! Буду приходить каждый день и съедать все твои булочки!

Агата счастливо улыбнулась и запрокинула голову, чтобы посмотреть на солнце. И в этот миг на её лоб упала прохладная, круглая капля.

– Что? – удивилась она, моргнув. Ещё одна капля упала на её руку. Сверху, сквозь редкие листья клёна, проглядывало по-прежнему ясное небо. – Грибной дождь! Бежим!

Они понеслись по улице, под редкими тёплыми каплями, падающими с совершенно чистого неба. Солнце слепило глаза. Фрида, спотыкаясь, хрипела от смеха. Агата толкала её в спину, торопя.

За углом уже виднелась серая школьная стена.

После школы Агата вернулась в пустой дом. Тишина встретила её густым, неподвижным воздухом. И тогда она вспомнила утренний разговор с Фридой. В глазах у неё блеснули те самые огоньки – упрямые и решительные.

Она собрала на кухне муку, дрожжи, соль, взяла кувшин с водой и спустилась в подвал. В печи тлели угли. Она подбросила охапку дров, дождалась, пока пламя разгорится, и принялась за дело.

Дрожащими руками она отмерила муку. Это была не просто мука. Это была пыльца памяти, мельчайшая субстанция того мира, где мама была жива. Агата представляла, как те же самые частицы оседали на тёплых, умелых руках Маргарет. Она замешивала не просто тесто – она замешивала свою тоску, свое одиночество, свою яростную, невысказанную потребность быть ближе к той, кого она никогда не знала.

Тесто вышло липким и непослушным. Оно липло к пальцам, к столу, словно не желая принимать в себя её неумелую любовь. «Вот и я, – с горькой усмешкой подумала Агата, – липну к этой семье, а они от меня отскакивают, как от чего-то чужеродного». Но она не сдавалась. Она месила, вкладывая в каждый движение немой вопрос: «Прими меня. Сделай меня частью себя. Дай мне форму, какую хочешь, только позволь принадлежать».

Агата месила его, кряхтя от усилий, как когда-то видела у отца. Но вместо упругого, гладкого шара у неё получалась бесформенная, мокрая масса. Она подсыпала ещё муки, потом ещё – тесто стало тугим, как камень. Пришлось добавить воды.

В итоге ком всё же собрала. Положила его в деревянную миску, прикрыла тряпкой и поставила в тёплый угол у печки. Ждать.

В подвале было тихо. Только часы стучали на стене да потрескивали поленья. Агата сидела на скамье и смотрела, как тень от огня пляшет на стенах. Она представляла, как отец войдёт, удивится и, может быть, улыбнётся. Может, даже скажет «молодец».

Через час тесто поднялось. Не так высоко, как у отца, но поднялось. Агата радостно смахнула его в форму и сунула в печь. Жар ударил в лицо.

Доставать пришлось железной лопатой. Хлеб вышел кривой, с одним пригорелым боком. Но пах он… пах он как настоящий. Тёплый, хрустящий, своий.

Она отломила горбушку. Мякиш внутри был влажным и липким – не допёкся. Но это был её хлеб. Она его сделала. И это было главное.