Полудёнка

А вот сексуальные предпочтения Клары в корне отличались от софроновских. Попугаиха потихоньку подобралась к недоваренному самцу, ощупала толстым блестящим клювом его тщедушное тельце, довольно гугукнула и прижала к своей дородной фигуре. С тех пор она часами делала ему массаж, постоянно оглаживала, пощипывала, согревала жарким телом, что-то щебетала в ухо.

Удивительно, но птичьи ласки принесли свои плоды – в рекордно короткий срок Кеша обзавелся новой изумрудной шубкой и вскоре даже принялся неуклюже ластиться к любвеобильной подружке. Смешно было наблюдать, как он воровато крался к спящей Кларе, вдвое превышавшей рост и вес своего ухажера. Тем не менее, его поползновения увенчались успехом – через полгода попугаиха произвела на свет четыре роскошных белоснежных яичка…

…Шаг за шагом Софронов постепенно приближался к острову, который в сумерках напоминал шапку Мономаха. На нем все это время происходило явно что-то крайне серьезное и визуально очень эффектное. С вершины острова ввысь били короткие беззвучные молнии, за деревьями то и дело сыпались почти бенгальские искры, вспышки пульсирующего огня в глубине ельника на мгновение высвечивали какие-то странные мечущиеся фигуры.

Софронов на ходу выжал вязаную шапочку, напялил ее обратно на голову и подумал: «Там прям-таки бразильский карнавал. Вот будет смеху, когда я вылезу на берег, а там знойные метиски в откровенных купальниках отплясывают ламбаду – или самбу с румбой?»

Вконец запутавшись в особенностях южноамериканских танцев и переплетениях западносибирского сфагнума, Софронов шлепнулся животом в воду, кое-как поднялся, стиснул зубы, зашагал дальше. И в первый момент даже не понял, что под ногами у него больше не зыбкая мягкость мха, а почти твердая почва. Он выбрался под защиту первой большой ели и свалился на землю. После такого марш-броска он чувствовал себя загнанной полковой лошадью, которая теперь способна лишь на то, чтобы героически помереть от истощения, и уж никак не бросаться в бой под задницей какого-нибудь упитанного кавалергарда.

Кое-как отдышавшись, Софронов с трудом поднялся сначала на колени, потом во весь рост и стал потихоньку пробираться вглубь острова, туда, где время от времени еще вспыхивали затухающие отблески странного голубого света. Вскоре он вышел на обширную поляну, некогда бывшую территорией стойбища. Заброшено оно было давно и прочно – большинство построек затянуло малинником и иван-чаем, бревна на вешалах сгнили от времени, чувал обвалился и врос в землю.

Осматривая картину запустения, Софронов с карабином наперевес аккуратно обходил препятствия, постепенно приближаясь к единственному из полностью сохранившихся чумов, который буквально висел на ветвях огромной старой березы. Судя по всему, совсем недавно здесь происходило что-то очень пожароопасное – все вокруг было обожжено, мох курился дымком, в сердцевине трухлявых столбов тлели искры, а в обложенном булыжниками очаге ярко горел костер. Его света вполне хватало для того, чтобы рассмотреть тела обоих антагонистов, лежавших рядом друг с другом.

С виду Ульян больше всего напоминал крепко уснувшего после тяжелой работы человека, уронившего голову на грудь. А вот Мануйла ничего не напоминал, ибо от него осталась лишь компактная кучка обгоревшей ветоши и пепла. Неподалеку валялся абсолютно целехонький бубен и обтянутая красной материей палочка с пучком меха на конце. Софронов присел на корточки и коснулся пальцами кожи бубна. Такая вот планида выпала старику…

– А теперь так же нежно положи на землю карабин, – раздался за спиной знакомый вкрадчивый голос. – Во-о-от так. Молодец, братка. Вынь ножичек и брось в сторону.

Софронов устало поинтересовался:

– А в твою сторону можно, Колян?

Сайнахов рассыпал сквозь зубы мелкий смешок:

– А чо – попробуй! Только ведь мы с тобой в детстве вместе учились метать ножи, и ты не хуже меня знаешь, что это занятие для идиотов, которые вестернов насмотрелись. А ты молодец, не теряешься. Теперь можешь повернуться!

Друг детства сидел вполоборота на древней рассохшейся чурке и целился из импортного крупнокалиберного карабина. Хорошо так целился, доброжелательно, аккурат в серединку софроновского лба. Дергаться, пожалуй, бесполезно – Сайнахов, достойный наследник бесчисленного множества предков – воинов и охотников, стрелял без промаха, да и в драке был куда опытней. Легче уж самому сделать себе харакири, чтоб не мучиться…

– Жизнь – держись, а она все катится… Сесть-то можно? Че-то устал я сегодня.

– Братка, да о чем речь! Падай, конечно, какие могут быть условности между старыми друзьями! Я бы тебе и выпить-закусить предложил, да нету. К тому же ты в последнее время от моей компании почему-то нос воротишь.

Сайнахов хлопнул себя по нагрудному карману, одной рукой выщелкнул из пачки сигарету и ловко прикурил. Выпустил клуб дыма и поинтересовался:

– Ну, и ради чего ты меня кинул, дружище? Вроде ведь договорились – ты не идешь в тайгу, а я тебе любую компенсацию со всем почтением. И ты согласился, слово дал, а сам – кинул!

В его голосе впервые прорезались нотки нешуточной злости. Впрочем, он быстро взял себя в руки:

– Хотя так даже лучше. Я теперь могу не вспоминать о всяких там выдумках типа угрызений совести – при условии, что они вдруг обнаружатся, эти угрызения. Ты лучше мне другое объясни: зачем во все это ввязался? Жил себе спокойно, врагов, проблем и геморроя не имел, а потом слетел с катушек. На что повелся-то? На красивые слова дохлого мамонтенка и лоха-Ульяна? Так по телевизору любой районный депутат во сто крат слаще их песни поет. И чо, ты ему веришь?

Софронов устало вытянул ноги, чувствуя от этого нешуточное удовольствие, растер ладонями колени. Странно, но он по-прежнему совсем не чувствовал в себе признаков страха, хотя раньше в моменты опасности его буквально лихорадило. А теперь – ни мурашек за пазухой, ни тремора в руках. «Старею, что ли?» – мимоходом подумал и обратился к приятелю:

– Помнишь, Колян, ты сидел за поленницей и наблюдал, как я пытался взорвать бочку с остатками бензина? Ты преспокойно смотрел на то, как твой друг, десятилетний пацан, кидает в горловину горящие спички. Благо, что тогда на улицу вышел Толик Карагаев – помнишь его? Он моментально сориентировался, подскочил и свалил меня на землю как раз в тот момент, когда спичка наконец попала в дырку. Как думаешь, зачем Толян тогда в это ввязался и пошел на риск?

Сайнахов ответил не сразу. Он отрешенно смотрел на Софронова темными узкими глазами, в которых плясало отражение языков пламени:

– Так мы друзьями были, Софрон, – ты, я, Толян, Витька. Вместе по лесу шастали, вместе в соседские огороды «козла загоняли», вместе шашку выменивали. Помнишь?

Он помнил. Обследуя один из заброшенных сараев на самом берегу Иртыша, приятели однажды обнаружили под застрехой промасленный сверток, в котором оказалась тяжелая казачья шашка без ножен. Она находилась в отличной сохранности, на клинке – ни пятнышка ржавчины, хоть сейчас в бой. Наигравшись в «мушкетеров» и вволю порубав крапивные заросли на задах огородов, они без сожаления «махнулись» со знакомыми ребятами с соседней улицы, выменяв настоящее боевое оружие на уродливый пластмассовый кораблик…

Сайнахов повторил:

– Мы были друзьями детства, можно сказать, на одном горшке сидели и одним лопухом подтирались. А Ульян тебе кто – сват, брат? Или эта мамонтиха – племянница?

Он усмехнулся:

– Чо, не смогла она через топь пройти? Не смогла-а-а. Будь она здесь, то враз бы мне мозги выжгла. А теперь чего уж – поздно бить боржоми, когда почки отказали. Смотри, какая у меня оптика классная и карабин – не чета твоему. Я ее отсюда, издаля положу, а потом договорюсь с «вертушкой» и вывезу в область. Представляешь, сколько зеленых «лямов» я получу за свеженький труп мамонта? А уж когда найду покупателя на то, что лежит в нашем старом «штабе» на Карче, то и вовсе буду в шоколаде. Скрывать не буду, я-то рассчитывал получить от Мануйлы не только деньги, но что сделано – то сделано.

Сайнахов посмотрел на тела шаманов и с отвращением сплюнул.

– Эх, что же ты натворил, братка! С помощью силы Мануйлы и зубов сиртя я бы стал хозяином всей Сибири, от Урала и до Саян. Разумеется, сначала предстояли кое-какие хлопоты, пришлось бы позволить сиртя немножко поохотиться. А чего ты морщишься? Я ж не зверь, не стал бы заливать всю землю кровушкой, – Сайнахов хохотнул. – Это экономически не целесообразно. Ограничился бы, так сказать, демонстрацией силы, и ничего больше.

Чувствовалось, что Сайнахову хотелось наконец выговориться, поделиться с кем-то гениальностью замысла, заставить повосхищаться своим умом и прозорливостью:

– Конечно, власти попытались бы ликвидировать проблему, но как, а? Попробуй-ка повоевать с неизвестным жутким противником, который оживает после смерти! К тому же зуб даю: под угрозой потери доступа к нашим подземным ресурсам Кремль не решился бы использовать тактическое ядерное оружие и предпочел бы договориться миром. И ты только представь: мы бы стали независимым богатым государством, обладающим нефтью, газом, энергоресурсами, лесом, кварцем… Но тут, как в том анекдоте, пришел тупой как пробка поручик Ржевский и все опошлил. Твою-то мать…

Сайнахов скрипнул зубами от злости:

– И что мне теперь прикажешь с тобой делать? Простить, пожать руку, налить сто грамм и отпустить восвояси в память о нашем безвременно ушедшем детстве?

Софронов чуть помедлил с ответом, прислушиваясь к собственным ощущениям. Что ни говори, но как-то трудно свыкнуться с мыслью, что через минуту в тебя полетит пуля…

– Чего попусту трепаться, ты же не умеешь прощать. Вот убивать хорошо научился, а еще – деньги зарабатывать, властью тешиться. А любить, прощать и жалеть тебе не дано…

Глава восемнадцатая

Колька Сайнахов в детстве был самым талантливым в их поселковой компании. Он лучше всех рисовал фашистские танки, ловко мастерил жуткой пробивной силы рогатки из аптечного «конского бинта» и со знанием дела перебирал металлические «кишки» старенького «Ветерка». Удачливо ловил закидушками серебрянобоких чебаков, подбивал приятелей на всякие каверзы вроде разорения сорочьих гнезд и ночные разбойничьи набеги на соседские огороды.

Бабушки Сайнахова и Софронова жили в двух половинках одной избушки, поэтому пацаны дни напролет проводили в совместных играх, нередко даже ночевали в одной кровати – в те невинные советские времена никто из окружающих не видел в том ничего предосудительного. Их объединяли общие интересы, мечты и пристрастия, у них была одна общая тайна – волшебный хрустальный шарик, в который они подолгу вглядывались, убеждая себя, что видят там арктические льды, развалины Карфагена и очертания острова Пасхи.

А в какой-то момент их дружба вдруг кончилась, резко и непонятно для окружающих. Когда пацанов спрашивали о том, в чем причина, они отмалчивались и бубнили под нос что-нибудь маловразумительное. На самом деле всему виной стала шикарная бригантина. Или каравелла? Кто ж их, фрегатов, разберет, особенно в дощатом и рубероидном сибирском поселке начала 90-х годов…

Любимым развлечением соседских мальчишек была лепка. Из пластилина рождались только им понятные предметы и сооружения, на самом деле бывшие рыцарскими замками и космическими кораблями, охотничьими избушками и белогвардейскими бронепоездами. А однажды Софронов создал настоящий шедевр – чудесный пиратский корабль. На нем имелось все, что приличествовало каждой порядочной «Эспаньоле»: закопченные в пороховом дыму орудийные порты и изъеденный солью бушприт, сундук с загадочными сокровищами и даже клетка с ученым попугаем. В общем, полное «йо-хо-хо и бутылка рома».

Утром, когда никого из взрослых не было дома, Софронов с гордостью предъявил свое творение Кольке: «Зырь, чо у меня есть!». Друг долго вертел в руках и разглядывал корабль. Потом покопался в комоде, извлек оттуда пузырек с материнским ярко-красным лаком для ногтей и щедро обрызгал им бригантину. Мол, была битва и все вокруг залито кровью пиратов. А пока Софронов приходил в себя от такого самоуправства, вдруг схватил корабль и выскочил во двор, попутно закрыв за собой входную дверь на вертушку.

Колька не торопясь поставил парусник на тротуар, а потом сунул в пушечные порты несколько лоскутов бересты и поджег их. Он даже толком не обращал внимание на жаркое пламя, весело лижущее бригантину, на корчащиеся в огне фигурки со спичками-копьями в руках, на оплывающий «Веселый Роджер». Он смотрел на оконное стекло, за которым бессильно плакал друг, и непонятная кривая улыбка ломала изгиб его тонких губ.

Потом он, конечно, извинялся, предлагал в качестве компенсации что-то чрезвычайно ценное для любого пацана. И Софронов вроде бы даже простил его, но с тех пор они никогда больше вместе не смотрели в тот магический шарик. Вернее, однажды попытались посмотреть, но Софронов увидел не сельву с пампасами, а обыкновенный выщербленный и поцарапанный стеклянный кругляш…

О чем-то таком подумал сейчас и Сайнахов. Он на секунду отвел глаза и пробормотал куда-то в сторону:

– Дружба наша давно ушла, вместе с детством. Сейчас другие времена и другие проблемы, взрослые.

И все-таки он не мог легко и непринужденно нажать на курок, и потому явно тянул время. Осознав это, Софронов улыбнулся с некоторой долей превосходства:

– Ну, тогда давай вместе, по-взрослому их решим. Опусти ствол, и мы все обсудим.

Сайнахов качнул головой из стороны в сторону и с усилием произнес:

– Извини, конечно, но я не могу оставить тебя в живых. Ты непредсказуем, будешь мне мешать. К тому же надо ответить за то, что ты уже сделал.

Видимо, ему все-таки тяжело было решиться и вот так, спокойно и рассудочно, пустить пулю в человека, с которым ел из одной тарелки, спал на одной кровати и катался на одних санках. Одно дело – убивать в драке или в бою, когда многое можно списать на приснопамятный «аффект», и совсем другое – вот так, глаза в глаза, душа в душу. И все-таки он перешагнул через все былое:

– Ладно, не будем тянуть кота за хвост. Прощай, Софрон, и не поминай лихом. Ты ведь, кажется, в Иисуса веруешь? Добро, даю тебе тридцать секунд на то, чтобы помолиться.

Сайнахов в упор посмотрел в лицо бывшего друга и начал поднимать свой красивый импортный карабин…

А Софронов никак не мог осознать и поверить, что вот это – конец, амба, финал и финиш, что сейчас вдруг все и навсегда для него закончится. Не будет больше ласковых маминых глаз, утренней перебранки сорок под окном, сумрачной прохлады кедрового бора, вяжущей крепости чая с лимоном, ленивого гавканья соседского придурковатого пса Маврика, нежных девичьих объятий и новогоднего выступления Путина – ничего не будет. Все кончилось…

«Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…» – казалось, непослушные шершавые губы сами собой рождали хорошо знакомые с детства слова, вдруг приобретшие какой-то особый тайный смысл. Он знал, как коротка эта молитва, и все-таки торопился успеть произнести всю ее – до донышка, до «Аминь», прежде чем из этой махонькой черной дырочки вырвется всепоглощающее пламя…

И внезапно в этот самый момент с Сайнаховым стало происходить что-то странное. Он резко выпрямился, икнул, выпучил глаза, недовольно сморщился, а потом перехватил карабин за ствол и шейку приклада, словно весло, и начал совершать им непонятные движения, как будто греб на лодке.

Сердце Софронова сначала замерло, боясь поверить во вдруг даденный ему свыше шанс, а потом учащенно застучало. Вообще-то в такой ситуации все благородные герои его любимых книг должны были воспользоваться промашкой врага, броситься врукопашную, обезоружить его и связать. А вот Софронов попросту сунул руку в карман, цапнул рукоятку браунинга, перевел флажок предохранителя, прицелился в друга детства и нажал на спуск – раз, другой, третий. Лишь выпустив последнюю, шестую пулю, опустил пистолетик и вытер испарину с ледяного лба…

Вот и все. Дешево и сердито. Идиотское благородство по отношению к врагу оставим на откуп беллетристам, в жизни все происходит куда прозаичнее, грубее и честнее. Он скривил в невеселой усмешке подрагивающие губы, на деревянных ногах подошел к распростертому мертвому телу и посмотрел в лицо противника, навсегда искаженное гримасой недоумения. «Мне все-таки жаль, что так получилось, братка…» Хрустнув позвоночником, Софронов устало потянулся всем телом, глубоко-глубоко вздохнул, словно заново пробуя на вкус таежный воздух – и едва не упал, услышав слабый голос:

– Хорошо бьет ружье – с полки упало, семь горшков разбило… Хватит ноздри-то расшеперивать! Молодец-молодец, конечно, а теперь иди к болоту и помоги девочке выбраться!

Софронов суетливо обернулся и выставил вперед браунинг. Ульян улыбнулся:

– Чего в дедушку своей пукалкой тычешь? Ты ее хоть заряди сначала!

Старик обессиленно сидел, прислонившись к густо поросшей мхом поленнице, и ласково смотрел на Софронова.

– Давай все вопросы потом, ладно? Помоги Ротару, она, бедняжка, на ноги подняться сама не сможет. Вообще ума не приложу, как ей удалось через топь перебраться…

…И действительно, мамонтиха лежала в черной болотной воде, не доходя нескольких шагов до края острова. Впрочем, посторонний человек не смог бы догадаться, что эта мокрая, облепленная мхами и прелыми листьями куча свалявшейся в плотный колтун шерсти является мамонтенком. По ее телу волнами пробегала мелкая дрожь, ноги конвульсивно сокращались, из открытого рта доносился пугающий хрип, хобот бессильной тряпкой валялся рядом.

Увидев это душераздирающее зрелище, у Софронова подозрительно защипало глаза. Что же ей пришлось перенести, бедняжке… Он опустился на колени перед подругой и стал ласково гладить ее по голове. Видимо, Ротару каким-то образом нашла единственно возможный для нее способ перебраться через болото: она легла на мох и поползла вперед, цепляясь хоботом за кусты и одновременно отталкиваясь растопыренными ножками. А уже здесь, почти у самого острова, все-таки смогла ментально дотянуться до сознания Сайнахова, привела его в замешательство и дала Софронову единственный шанс…

Постепенно она перестала дрожать, ее дыхание начало успокаиваться. Наконец, Ротару с помощью Софронова поднялась на подгибающиеся конечности и кое-как выбралась на твердую землю. Здесь она оглянулась на с таким трудом преодоленную согру и произнесла слабым голосом:

– Нет, Софрон, обратно я точно не смогу пройти…

Незаметно проглотив подступивший к горлу тугой комок, он сипло ответил:

– Ага, останешься тут пастись на ягеле. И превратишься в оленя. С бивнями. Кстати, а когда они у тебя вылезут?

– Неуч! Они с рождения растут, просто пока снаружи еще не видны.

Чтобы как-то отвлечь их обоих от грустных мыслей, Софронов включил обычный «режим пикировки»:

– Слушай, давно хотел спросить: наши ученые-моченые так и не решили толком, зачем мамонтам вообще были нужны бивни. Расскажи-ка мне об этом поподробнее, а я потом диссертацию напишу, стану академиком и получу Нобелевскую премию по физиологии. Не боись, я тебя при этом не забуду. Представь, купим на эти деньги участок земли и построим там отдельную ферму! А когда вырастешь, то закажем красавца-слона! Тебе, кстати, какие больше нравятся – индийские или африканские?

Он бодро нес всю эту ахинею, потому что испытывал огромное облегчение и радость. Выяснилась вот какая странная штука: за эти дни Ротару и Ульян стали для него очень близкими… м-м-м… существами. Настолько близкими, что, оказывается, ради них он готов топать хоть на край земли, мерзнуть, голодать, рисковать собственной шкурой. И при том нисколько не жалеть об этом…

Вообще, надо сказать, такая жизнь Софронову очень даже нравилась, она не шла ни в какое сравнение с предыдущим благополучным прозябанием в офисе. Все-таки здорово, блин, осознавать себя крутым мужиком, приятно ощущать под ложечкой щекочущее чувство опасности, лестно сравнивать себя с любимыми литературными героями – капитаном Бладом, Геральтом, Конаном-варваром…

– Ты на себя в зеркало-то смотрел, Конан-юрист? Сможешь отличить трицепс от трицераптоса?

Похоже, Ротару совсем пришла в себя, если опять принялась безжалостно препарировать софроновские фантазии и тайные мечтания. «Да и фиг с ними, с тайнами», – обрадованно решил Софронов. Главное – мамонтиха пришла в себя и ее здоровью теперь ничто не угрожает. И пусть издевается над ним, высмеивает, сколько влезет, вообще-то он уже привык состязаться с ней в острословии. И не позволял себе задуматься о том, что будет завтра, когда ему в одночасье придется вернуться назад, к постылому житию офисного планктона…

– Конечно, ты ж теперь записной рейнджер, – похоже, мамонтиха решила с пользой использовать свое положение беззащитной «жестоко изранетой» партизанки, – тебе проще всадить пулю в брюхо господину Вальцману, чем выполнять его бредовые распоряжения. Хочешь, я даже самолично напишу сценарий о твоих приключениях и попрошу Бекмамбетова снять по нему блокбастер? Кстати, кого ты порекомендуешь снять в роли главного героя, то бишь тебя? Бероева? Впрочем, согласна, куда ему до тебя, красавчика! Козловского? М-м-м, знаешь, нету у него твоего врожденного аристократизма. Знаю! Знаю, кого возьмем на роль! Бандероса! Это ж вылитый ты!

Поддерживая такую вот веселую культурологическую беседу, они незаметно приковыляли к заброшенному стойбищу. Ульян где-то уже раздобыл закопченный старый чайник и примостил его над костром. Увидев неразлучную парочку, он подошел вплотную и ласково приобнял Ротару:

– Какая же ты умница, девочка! Представляю, что тебе пришлось испытать, пока ты доползла сюда. Спасибо! Я думаю, теперь ты легко найдешь Дорогу и пройдешь по ней. Ты это заслужила.

Потом старик повернулся к Софронову, крепко схватил его за предплечье и в упор посмотрел в лицо. Удивительно, но вблизи янтарные, с темными прожилками, глаза Ульяна ничуть не походили на человечьи. В них таилось нечто отрешенное и потустороннее, словно в пламени лампады у киота. Или в зрачках тигра…

Он медленно, с расстановкой произнес:

– Мужчина не нуждается в словах благодарности. Мужчине достаточно осознавать свою силу, честь и отвагу. Мужчина будет великим, даже если никто и никогда не узнает о том, что он сделал, если не останется ни песен о его подвигах, ни даже его могилы. Богу угодны не только смиренные молитвенники, но и мужественные воины. Знаешь, Софрон, я тщательно выбираю себе спутников и никогда не бросаю слов на ветер. Так вот, с тобой я бы охотно побродил по тайге.

Ульян отпустил руку собеседника и тяжело опустился на валежину. Попросил негромко:

– Завари брусничника, а то чего-то в горле пересохло. Посидим, поговорим, целебного отварчика попьем, все-таки чай пить – не дрова рубить.

Софронов сначала помог Ротару поудобнее устроиться у костра, заботливо накинул на нее старую оленью шкуру с обсыпавшейся шерстью, потом тут же, под деревьями, нарвал листьев брусники и опустил их в запевший над костром чайник. Срезал две тонкие кедровые веточки и ошкурил их ножом, одну подал Ульяну. Через несколько минут разлил темный душистый настой, себе – в крышку от чайника, старику – в невесть как попавшую на болотный остров мятую алюминиевую кружку.

Наконец-то вытянув натруженные ноги и положив голову на пружинистую моховую кочку, Софронов ощутил себя не в сердце тайги, а на родной даче, которую купил лет пять назад в простом, рабоче-крестьянском и навозно-капустно-чесночном СОКе. Все соседи, как на подбор, оказались природными тружениками, с мозолистыми, загорелыми и искусанными комарами руками.

Софронов, с возрастом почувствовавший тягу к земле и желание наблюдать за тем, как из Ничего вдруг рождается Нечто, частенько размышлял на особой «огородной философией» жизни русского человека. Например, зачем вместо того чтобы лежать в шезлонге с книжкой, дачники вкалывают, как узбекские ишаки – до полного изнеможения? Ответы просты, если не сказать – примитивны: «Чтобы было не хуже, чем у других» и «Потому что мне так нравится».

Софронову действительно нравилось поздно вечером с трудом распрямлять скрюченную спину, с гордостью оглядывать результаты дневных трудов, потом еле доползать до дивана и проваливаться в омут сна. А в пять утра просыпаться под оголтелые вопли соседских петухов и туповатые вопросы кукушки, а потом, подхватив удочки, бежать по упругой росной траве на недалекую речку. И новорожденное солнышко только умывается, и обычного дневного ветра еще нет, и лебеди плывут над головой, и гулкая хрустальная тишина, и чебаки клюют как сумасшедшие… Усмехался про себя в такие минуты: «Видимо, всему виной крестьянские гены, которые не дают мне спокойно жить. Кровь предков-кулаков настойчиво толкает к лопате, граблям и удочкам…»

…Ульян задумчиво помешивал настой палочкой, наблюдая за тем, как кедровая смола тоненькой пленкой растекается по поверхности, цепляется за края водоворота и исчезает в кружечной глуби. Когда от неосторожного движения капля кипятка упала на руку, вздрогнул и поднял глаза на напарников. Казалось, он испытывал нешуточные внутренние сомнения и не знал, к какому решению склониться. Отхлебнув целебного отвара, заговорил: