Вес чернил

Жизнь наша – путь в нощи, и неведомо, как долго еще дожидаться рассвета. Путь наш усеян камнями преткновения, и тела наши отягощены плачем, но мы продолжаем идти. Мы продолжаем идти.

С Б-жьей помощью.

Р. Моше Га-Коэн Мендес

Глава пятая

Лондон03 ноября 2000 года

По темной столешнице и лежащим на ней рукописям протянулся лучик неверного света. Аарон сел за стол под высокими окнами заставленной книгами комнаты и потер озябшие руки. Комната явно служила библиотекой, и хозяева предоставили ее Хелен и Аарону в неограниченное пользование. Обогревателя здесь не было, а камины и печи, судя по всему, находились в более просторных помещениях. «Неудивительно, что в семнадцатом веке люди умирали молодыми, – подумалось Аарону. – На такой холодрыге немудрено дуба врезать».

За окном мела снежная пыль.

Напротив сидела Хелен Уотт, перед которой лежала отдельная папка. Хелен что-то записывала себе в блокнот. При появлении Аарона она поприветствовала его, подчеркнуто взглянув на свои наручные часы, хотя он и прибыл почти вовремя, несмотря на длинный интервал в движении автобусов. Он открыл ноутбук и разложил бумаги. Хелен сообщила, что уже успела выяснить: этот дом на протяжении тридцати семи лет принадлежал семье Га-Леви – португальским евреям, перебравшимся в Лондон около тысяча шестьсот двадцатого года. Скорее всего, они использовали дом в качестве загородной резиденции, так как в те годы столица ограничивалась городскими стенами, а Ричмонд представлял собой типичную сельскую местность – полдня езды в карете или на лодке вверх по Темзе.

Затем она указала Аарону, с каких документов следует начать (очевидно, она все же решила довериться его навыкам переводчика на это время), и в течение следующего часа не проронила ни слова – даже не поинтересовалась, не пытался ли он раскопать что-нибудь самостоятельно. Он было сам собрался рассказать ей о своих наработках, но решил дождаться более удобного момента – бог с ней, пусть думает, что хочет.

Аарон выбрал наиболее сохранные листы из первой партии и быстро проработал шесть документов. Один оказался на иврите, второй на английском, а четыре остальных – на португальском. У него возникли кое-какие заминки с переводом, но при помощи онлайн-ресурсов он быстро решил эту проблему, несмотря на суровые взгляды Хелен, которые она бросала на него каждый раз, когда Аарон поворачивался к компьютеру. Подошла Бриджет, чтобы помочь ему подключиться к интернету, и ее запястье как бы невзначай коснулось его руки, когда она вводила пароль. Аарон почувствовал, что Хелен наблюдает за ним, и усмехнулся про себя железной тяжести ее взгляда.

Документ, который Аарон начал переводить, представлял собой запись проповеди, выполненную элегантным наклонным почерком с тем же знакомым «алефом» внизу страницы. Он уже начал ощущать некое подобие братства с неизвестным писцом, который, вероятно, день за днем просиживал в такой же нетопленой комнате в доме раввина где-то в Сити, беспрерывно строча сведенной судорогой рукою. Рабский труд во исполнение воли учителя.

Аарон звучно хмыкнул и сделал вид, что не заметил брошенного на него взгляда Хелен.

Он открыл новый файл и начал переводить. Проповедь была посвящена смерти Менассии бен-Исраэля. Далее стояло имя: «раввин Моше Га-Коэн Мендес, записал ученик Исаак Веласкес». Текст проповеди занимал несколько страниц, и там, где отдельные слова были перечеркнуты или переписаны, чернила сильно повредили бумагу. И тем не менее Аарон понял, что вполне может разобраться в тексте. «Сегодня народ Израиля соберется в печали… Бог утешит скорбящих…» Он медленно вводил избитые фразы, хорошо знакомые по проповедям отца, в компьютер. Но тут, конечно, было больше души за счет сердечной дани уважения к покойному Менассии. «Ученый Менассия бен-Исраэль носил в сердце своем память о мучениях его отца, коим тот подвергся в Лиссабоне от рук нечестивых…»

После этого вступления проповедь переходила от восхваления к осторожному убеждению – как и следовало ожидать, отметил Аарон. За свою жизнь Аарон слышал достаточное количество проповедей, чтобы считать себя специалистом в этом жанре. В детстве он даже нашептывал придуманные им проповеди перед зеркалом в ванной, подражая размеренной манере отца и предвкушая день, когда поразит того новостью, что тоже собирается (в юношеском воображении Аарон видел себя взрослым, студентом университета, волшебным способом преобразившимся, избавившимся от своих комплексов) взойти на биму[6]. Эта идиллия длилась до одного воскресного утра, когда Аарон увидел сидевшего за столом отца. Тот был уже чисто выбрит и читал газету. Все это Аарон видел каждую неделю, но в тот момент его охватил порыв чисто юношеского негодования: отец благодушно встряхивал разложенную газету, прежде чем потянуться за кофе, и пробегал глазами новости вовсе не в поисках новых истин, а лишь для того, чтобы найти подтверждение своего мнения. Их провинциальная реформатская конгрегация ждала проповедей, описывающих реальный мир и предупреждающих об опасностях, побуждающих к действиям – благотворительным пожертвованиям или нескольким дням волонтерской работы. Но без всякой паники. Окружающий мир, возможно, сложен, но не безжалостен.

«Почитал бы газету, – говорил ему отец, – и, глядишь, вырастешь образованным человеком».

Аарон внял его совету и к четырнадцати годам понял, что кровавое мужество, которого требует от него действительность, не имеет ничего общего с мирными проповедями родителя.

Но, если говорить откровенно, этого мужества не было ни в его мелкотравчатой подростковой робости; ни в его склонности мудрствовать, когда требовалось действие; ни в его показном пренебрежении окружающими в классе, на спортивной площадке или в общении с девушками, которых Аарон сначала впечатлял, а потом озадачивал. Нельзя сказать, что ему это как-то мешало: он был типичным умником, любившим поддеть преподавателя, на потеху школьным товарищам. На первом курсе колледжа он не стушевался, когда ассистент кафедры современной американской истории отвел его в сторонку с видом человека, вынужденного сообщить неприятную, но необходимую вещь: «Как я понимаю, тебе никто не предложил помощь в твоем исследовательском проекте. Запомни, Аарон, к тебе будут относиться лучше, если ты сотрешь ухмылку со своей физиономии!» Последние слова ассистент сопроводил условными кавычками, чтобы показать Аарону, что всего лишь передает мнение некоторых однокурсников (возможно, так бы и следовало поступить, заметил себе Аарон, если бы мне на самом деле нужен был партнер). А его бывшая подружка в порыве, стараясь побольнее задеть Аарона, даже назвала его тефлоновым.

Однако когда речь заходила об истории, его голос начинал дрожать и срываться. Аарон был рад тому, что не разругался с отцом, – хотя бы потому, что прекраснодушный иудаизм отца не стоил ссоры. Вместо этого он просто спокойно отринул то, к чему его готовили и на место религии и всего того, что с ней связано, – семьи, общины и ее интересов – поставил историю, то есть единственное, на его взгляд, что можно и должно было уважать.

И вот теперь он медленно пробирался сквозь трудности старого португальского наречия Га-Коэна Мендеса. Наклонные линии букв словно бы старались заставить читателя задуматься о его собственных приоритетах.

Дело, которому Менассия бен-Исраэль посвятил свою жизнь, так же самоотверженно, как мученики отдают свою в пламени костров инквизиции, настолько велико, что способно поддержать и спасти даже самую исстрадавшуюся душу. Поэтому, как бы вы ни были образованны, не думайте, что ваше учение завершено. Ибо ученость – се есть река Б-жья, и мы пьем из нее всю нашу жизнь.

Хотя риторика и содержание проповеди Мендеса были крайне далеки от проповедей отца Аарона, все же она вела к аналогичному выводу:

Воспитывайте же своих детей! Присоединяйтесь к Братству Храма! Жертвуйте!

Ваш великий враг – невежество, и я никому не стану льстить, говоря, что он умен.

И тут в тексте шла фраза, которую отец Аарона вряд ли осмелился бы произнести перед своими самодовольными прихожанами:

Имея ныне возможность открыто называть себя евреями, вы должны желать избавления от собственного невежества. Заглянув в пустоту души своей, вы немедленно захотите того, что могло бы заполнить ее в мгновение ока. Но именно из-за этого желания вы должны постоянно быть начеку и уметь отличать свет истинного знания от знания ложного. Появятся те, кто продаст вам ложное знание и пообещает быстрое искупление. Однако лишь Б-г выбирает время Своих откровений, и когда Он приведет нас в грядущий мир, это произойдет внезапно и случится не по нашему плану. Воля Б-га и Менассии бен-Исраэля состоит не в том, чтобы евреи делали ставки на пришествие Машиаха, словно игроки в кости, а в том, чтобы мы с вами упорно и смиренно трудились все наши дни.

На этом проповедь заканчивалась. Не было никаких смягчающих оборотов; она не несла ни малейшего утешения.

Потрясенный Аарон еще раз перечитал последние слова. Была ли это попытка Га-Коэна Мендеса еще в тысяча шестьсот пятьдесят седьмом году сделать своим последователям прививку от быстро распространяющейся вокруг лжемессии истерии? В то время Шабтай Цви, один из самых опасных мессий-самозванцев, чьи бредовые идеи взбудоражили еврейские общины по всей Европе, еще не успел набрать много адептов. Но, вероятно, до Га-Коэна Мендеса уже дошли слухи о быстром взлете популярности Шабтая Цви, и он начал разрабатывать контраргументы, каковые позже изложил в более литературной форме.

«Это могло бы заинтересовать научное сообщество», – подумал Аарон, сохраняя файл с переведенной проповедью, и обратился к следующему документу в своей стопке. Нанесенные чернилами повреждения были весьма значительными. Текст был на английском, причем почерк выглядел прерывистым, а кое-где некоторые буквы оказались перечеркнутыми, как будто автор сам исправлял свою английскую орфографию. Внизу последней страницы стояла литера «алеф».

Очевидно, по-английски Алеф писал с трудом. Вполне естественно, если Алеф прибыл в Англию вместе с раввином всего за несколько месяцев до того, как написал это.

Аарон принялся читать.

На смерть ученого Менассии бен-Исраэля.

Переведя первые строки, Аарон понял, что это всего лишь перевод португальской проповеди. Что ж, хорошо – потом он сможет сравнить его со своим собственным переводом и понять, насколько его португальский лучше английского Алефа. «Ты и я, Алеф», – подумал Аарон. Шуточная словесная дуэль через три с половиной века.

Внезапно он почувствовал, что голоден. Аарон встал, отодвинул свой стул далеко от стола, потянулся и демонстративно зевнул.

Хелен подняла на него взгляд.

– Перерыв на обед, – объявил Аарон и, достав из сумки бутерброд, пристроился в углу, подальше от стола, на котором были разложены бумаги.

Хелен уронила очки себе на грудь и спросила с глубоким вздохом:

– И что же вы там нашли?

Аарон развернул свой сэндвич.

– Два письма на португальском, адресованные Га-Коэну Мендесу. Одно касается книг, которые он просил прислать ему амстердамского книготорговца. В другом же говорится о некоем школяре, который хотел бы учиться у Мендеса и даже предлагает взносить за это еженедельную плату. Потом было что-то еще на английском – кажется, счет за покупку свечей.

Аарон откусил от сэндвича и принялся жевать.

– И какие же книги заказывал Мендес?

– «Путь Знания». Это, кажется, мидраш[7]. И еще «Опыты» Монтеня. На французском.

Хелен вскинула брови.

– Затем я нашел счет из еврейской книгопечатни в Амстердаме за несколько томов Талмуда и еще бухгалтерскую книгу из лондонского дома раввина. В довольно приличном состоянии, содержит записи примерно за пятнадцатимесячный период – с тысяча шестьсот пятьдесят седьмого по пятьдесят девятый год. Расходы на еду, уголь, дрова и письменные принадлежности, – похоже, у Мендеса было довольно скромное хозяйство, если не считать книг.

Хелен кивнула задумчиво.

– Совершенный контраст с таким домом, как этот.

Аарон вдруг прервался и запрокинул голову, чтобы получше рассмотреть обшитый панелями потолок.

– Интересно, а как там у них наверху? – продолжал он. – Сколько спален, насколько роскошно? Возможно, нелишне узнать, как жила семья Га-Леви…

Он встал, отложив свой бутерброд.

– Вы не имеете права подниматься наверх без разрешения Истонов, – заметила Хелен, оставаясь неподвижной, как статуя.

Как она могла сидеть, когда ей самой не терпелось посмотреть? Просто посмотреть и получить представление о том, каков был быт у людей, хранивших эти бумаги. Но Хелен не двигалась с места, упершись руками в сиденье стула.

Ладно, будь по-твоему. Как-нибудь в другой раз, когда старуха не будет мешаться под ногами.

Она с подозрением взглянула на Аарона:

– Так принято.

Чертовы британцы!

– И конечно же, комнаты выглядят совсем не так, как выглядели в семнадцатом веке.

Аарон ничего не ответил. Пусть для разнообразия послушает его молчание. Он вернулся на свое место и напустил на себя невозмутимый вид.

– Есть ли еще что-нибудь примечательное в этом гроссбухе?

Прежде чем ответить, Аарон выдержал долгую паузу.

– Что меня поражает, – наконец сказал он, – так это то, насколько расплывчато указаны сведения о доходах Мендеса на Кричерч-лейн, особенно если учесть, как тщательно отражены расходы. Нет списка имен учеников и указаний на оплату обучения. Указаны какие-то «пожертвования», и мне кажется, что это и есть доход Мендеса от преподавания. Но это выглядит почти преднамеренно неясно. Если учесть, что Кромвель официально признал существование еврейской общины, то можно сделать вывод о том, что они просто стали терять осторожность.

– Вы просто читали невнимательно, – покачала головой Хелен.

Аарон издал короткий и несколько раздраженный смешок.

– Вы – американец и считаете прямолинейность величайшей добродетелью.

С губ Аарона сорвалось что-то похожее на проклятие.

– Я вовсе не пытаюсь вас оскорбить, мистер Леви, – твердо произнесла Хелен. – Просто констатирую факт. Англичане, кстати, тоже делают подобную ошибку. Говорить правду – это роскошь, доступная тем, чья жизнь вне опасности. А для евреев эпохи инквизиции даже знание о своем еврействе могло оказаться фатальным. Оно могло обнаружиться в том, как ты сидишь, одеваешься; в мимолетном проблеске на твоем лице при упоминании определенного имени. Ну, даже если в Англии с тобой ничего такого особенного не случится – разве что выдворят из страны, – то спустя пару месяцев где-нибудь в Испании или Португалии твоих родственников могут схватить и подвергнуть мучительной смерти.

Что-то как будто схлопнулось внутри нее. Аарону показалось, что Хелен злится, но не на него.

– Англо-американское представление о честности, мистер Леви… – и Хелен замолчала, словно обдумывая слова.

Но, очевидно, Аарон мало чего стоил в ее глазах, чтобы продолжить фразу.

– Что-нибудь еще нашли? – спросила Хелен.

Секунду назад она явно удержала себя от чего-то… но Аарон решил, что ему это неинтересно.

– Проповедь, – сказал он. – Га-Коэн Мендес написал ее после смерти Менассии. В ней содержатся аргументы против лжемессий.

Она подалась вперед в кресле.

– Но прежде чем рассказать о проповеди, – произнес Аарон, с удовольствием наблюдая за выражением любопытства на лице Хелен, – должен заметить вам, что сегодня утром мне удалось узнать кое-что новое о раввине Мендесе. Как вам известно, – продолжал он небрежным тоном, – несмотря на то, что Мендес слыл великим ученым, он был настолько стеснен слепотой, что сумел опубликовать только одну работу – брошюру под названием «Против лжи». Она была напечатана одним из последователей Мендеса в Лондоне уже после его смерти.

Сначала Аарон говорил неспешно, но по мере того, как продолжал, волнение все сильнее захлестывало его.

– Пришлось немного попыхтеть, чтобы найти в интернете оригинальный текст, но мне все же удалось разыскать его. Это нечто, доложу я вам!

Вероятно, памфлет, с которым довелось познакомиться Аарону, был лучшим образчиком возражения против массовой истерии конца семнадцатого века. Сочинение это отличалось ясностью формулировок, основательностью, а местами даже поэтичностью в своих предостережениях против искушений лжемессий. Ее полный текст прилагался к небольшой статье, на которую Аарон наткнулся после долгих поисков – единственной существующей научной статье о Га-Коэне Мендесе. Написанная несколько десятилетий назад, она описывала невзгоды Мендеса, которые обрушились на него из-за преследований со стороны инквизиции; в ней также восхвалялась брошюра «Против лжи» и подчеркивалось превосходство работы Мендеса над менее убедительными антисаббатианскими аргументами того времени. Удивительно, отмечал автор, как писатель такого дарования не издал никаких других работ?

Но прежде всего Аарону бросилось в глаза посвящение.

– Видите ли, – сказал он Хелен Уотт, – Мендес посвятил свою работу Бенджамину Га-Леви.

Хелен ничего не ответила.

– Это же тот самый Бенджамин Га-Леви, – не унимался Аарон, – который владел этим домом!

Хелен приподняла бровь. Аарону показалось, что она будто бы не улавливает связи, однако на лице Хелен явно читалась мысль. Аарон догадался, о чем та размышляла: теперь ясно, как все эти бумаги могли попасть в этот дом. Вероятно, Бенджамин Га-Леви покровительствовал местным раввинам и решил сохранить наследие одного из них.

Хелен задумчиво кивнула.

– А что там сказано в проповеди?

– «Воля Б-га и Менассии бен-Исраэля состоит не в том, чтобы евреи делали ставки на пришествие Машиаха, словно игроки в кости», – процитировал Аарон.

Губы Хелен сложились в едва заметную, но искреннюю улыбку, и Аарону показалось, что когда-то эта женщина была мягче и приятнее.

– Это настоящая находка! Неужели еще в шестьсот пятьдесят седьмом году Мендес предостерегал от поклонения ложным мессиям? Проповедь длинная?

– Четыре страницы. Кроме того, есть еще копия на английском языке. Вероятно, ее перевели для тех, кто родился уже в Англии.

– Обязательно прочтите и английский вариант.

– Само собой, разумеется, но это всего лишь перевод.

– Вы что, не слышали, что я говорила? – выпрямилась Хелен в своем кресле. – Ведь на португальском они могли писать иначе, чем на английском.

«Да-а, Алеф, ты и я… – подумал Аарон. – Вот только твой наставник не был ведьмой».

Он откусил от сэндвича и стал с наслаждением жевать. Было видно, что его трапеза раздражает Хелен.

– А когда придут люди от «Сотбис»? – спросил он.

– Завтра, – сердито бросила Хелен.

Так они и сидели – Аарон жевал, а Хелен ждала, когда он наконец расправится со своим бутербродом. Идиллия, что ни говори.

– А почему вы решили заняться историей? – небрежно спросил Аарон.

Хелен явно уловила фальшь в его вопросе, но тем не менее задумалась, прежде чем ответить. Ее взгляд был обращен в сторону окна, щеки втянулись – Аарон уже знал, что это означает.

Хелен молчала, словно решая, стоит ли ей отвечать.

Наконец на ее лице проступила горькая ухмылка:

– Меня заставили.

Глава шестая

Английский канал2 октября 1657 года8 хешвана 5418 года

Как сияет луна! Ее четкий диск окружен ореолом на фоне бездонного черного неба. Свет настолько ярок, что, кажется, он звучит, словно музыка.

В его беломраморных отблесках доски палубы выглядят гладкими. Сверкают верхушки волн, а темные провалы между ними дышат холодом глубин. Над головой вздулись паруса, и их тяжелые тени качаются в такт движению корабля. Тьма, свет и опять тьма. Тени снова и снова накрывают ее тонкие бесплотные пальцы, что неподвижно лежат на планшире.

Ночь словно ждет кого-то, чтобы сказать о том, что и так уже ясно.

Примостившийся на низенькой скамейке у самого борта раввин, кажется, парит над белыми гребешками волн; его лицо, обрамленное седой бородой, приподнимается и опускается в такт дыханию океана.

Почти невидимый в тени снастей, на носу корабля стоит ее брат. С момента отъезда из Амстердама он не сказал ей ни слова, не выказал никакой ласки, как будто боялся, что звук его голоса подрубит его дух и решимость.

В форштевень глухо ударяет волна, и корабль под колким мерцанием звезд поворачивает в сторону темной тверди, что заслоняет горизонт.

Англия…

Цель близка, и от этого сводит живот.

Глава седьмая

Лондон4 ноября 2000 года

Хелен почувствовала, что начинает мерзнуть. Толстый свитер, который она натянула на плечи, мало помогал, а маленького обогревателя не хватало на всю комнату. Но под высокими окнами было светлее.

Весь день Бриджет ходила мимо рабочей комнаты, цокая высоченными каблуками и раня взор своим вырвиглазной расцветки шарфом. Она постоянно отвлекала Хелен вопросами о том, когда же будет окончена работа, и много общалась по телефону, причем так, чтобы Хелен могла ее слышать. «Простите великодушно, что пришлось изменить планы, но, к сожалению, сейчас это зависит не от меня, – говорила она. – Я искренне надеюсь, что такая задержка не сорвет весь наш проект».

Если Иэн, по всей вероятности, смирился с настойчивым требованием Хелен дать ей три дня на изучение рукописей, то Бриджет не скрывала своего раздражения. Сегодня выходил срок, и Бриджет сообщила Хелен, что закончить исследование бумаг придется раньше, так как представители «Сотбис» должны прибыть уже во второй половине дня, чтобы произвести оценку документов.

Утром, перед тем как отправиться в Ричмонд, Хелен позвонила в приемную Джонатана Мартина, чтобы уточнить, как продвигается дело. Что характерно, трубку поднял сам Мартин, а не его секретарша. Джонатан сообщил, что переговорил с Иэном Истоном и тот показался ему «нормальным человеком» – то есть уступчивым, как это перевела для себя Хелен. Это был любимый типаж Мартина. Также шеф сообщил, что собирается за обедом обсудить вопрос о приобретении документов с вице-канцлером.

Хелен чуть было не рассмеялась: неужели в кои-то веки талант Мартина обходить требования системы сработал в ее пользу?

До последнего времени она пребывала в уверенности, что дорабатывает последние месяцы с этим человеком и их общение будет сведено к минимуму. Еще несколько лет назад она перестала посещать его лекции и приемы – пусть младшие преподаватели угождают ему, а ей уже не интересно бороться за место под солнцем и за отдельные кабинеты. Слава богу, она успеет выйти на пенсию раньше, чем ее отдел переселят в новое крыло здания университета. Все последние годы Джонатан Мартин буквально из штанов выскакивал, чтобы собрать средства на ремонт, связь, творческое освоение рабочего пространства, – все это никак не было связано с изучением истории, а лишь выражало страстное желание Мартина утвердить превосходство его факультета над всем Университетским колледжем Лондона.

А вот теперь он превратился для нее в человека, от которого, может быть, зависит и ее судьба. На прошлой неделе, когда Хелен докладывала ему о найденных документах, Джонатан Мартин молчал целых полторы минуты. Она специально смотрела на часы. Неплохо, если бы Мартин и сам обратил тогда взор на циферблат. Девяносто секунд – тут у любого сердце прихватит. Но Хелен хорошо знала манеры своего шефа.

– Это серьезная находка, – наконец выговорил Мартин, не отрывая взгляда от окна.

«Словно Родену позирует», – пронеслось в голове Хелен.

В тот момент она терпеть его не могла, испытывая острое желание высказаться. Мартин снова замолчал, и Хелен с трудом удержалась от того, чтобы не треснуть своим костлявым кулаком по деревянной столешнице и не потребовать от начальника перестать изображать из себя модель, а заняться прямым своим делом, чем и должен заниматься декан исторического факультета, если еще из ума не выжил.

Наконец он повернулся к ней:

– Да, замечательная находка на излете карьеры, скажу я вам.

Хелен легко поняла истинный смысл этих слов: мол, жаль, что именно эта старушенция Хелен Уотт, которую и на фото-то газетное не поместишь, нашла эти бумаги. Уж скорее бы тебе на пенсию, и никто особенно не огорчится. Вот если бы таким счастливчиком оказался кто-нибудь из молодых специалистов, которых выбирал сам Мартин! Кто-нибудь надежный, на славе которого можно и самому выехать, сделаться звездой в академическом мире и много лет зарабатывать на своем имени.

Джонатан Мартин справился со своим недовольством – Хелен прекрасно это видела. Затем он взял телефонную трубку и басомпрофундо попросил свою секретаршу соединить его – немедленно! – с заведующим библиотекой. Ожидая ответа, он доверительно сообщил Хелен, что у него имеются кое-какие средства для приобретения этих бумаг. Некий благотворитель, мол, готов выделить деньги для укрепления позиций факультета. Но чтобы успеть приобрести манускрипты раньше, чем это сделает кто-нибудь другой, недурно бы историческому факультету также раскошелиться. Естественно, шеф думал и сам нагреться на этой сделке.