Вес чернил

Все это означало, что Джонатан Мартин будет действовать через заведующего библиотекой для того, чтобы обеспечить своим специалистам приоритетный доступ к найденным документам. Это, конечно, прямое нарушение закона о свободе информации, но такая хитрая лиса точно найдет способ обойти это препятствие.

– День добрый, – произнесла с придыханием Бриджет, входя в комнату со стопкой журналов в руках.

Аарон вскинул голову, как бы от неожиданности, хотя, несомненно, прекрасно слышал приближающееся стаккато каблуков. Он улыбнулся Бриджет уголком рта. Хелен невольно загляделась на него. Царственный, дерзкий наклон головы. Гладкие черты лица, оливковая кожа, тяжелые ресницы, миндалевидные глаза, которые в льющемся из окон свете отдавали зеленым. Только выросший в роскоши мальчик мог быть так красив.

Дрор… Но даже его красота не была уникальной.

Бриджет чуть замедлила шаг, но все же прошла дальше и положила журналы на книжную полку, а Аарон, стоя у стола, провожал ее слегка насмешливым взглядом. Затем он медленно, несколько покровительственно повернул голову в сторону Хелен.

Хлопнула входная дверь, и Хелен вздрогнула от неожиданности.

Аарон с заметным раздражением поправил на своих жилистых запястьях перчатки и снова обратился к рукописи, которую читал.

Использовать перчатки потребовала, конечно же, Хелен. В магазине ей предложили на выбор – или простые хирургические, или вот эти, изящные белые, сшитые словно для файф-о-клока.

В них Аарон походил на героя-сыщика из криминального романа или на денди девятнадцатого века. Когда кассир пробил чек, Хелен тут же ругнула себя за каприз.

Аарон стянул перчатки и бросил их, вывернутые наизнанку, на стол. Затем сел, придвинув к себе ноутбук.

– Да вы не волнуйтесь, – произнес он, не поднимая головы. – Не буду я сидеть в электронной почте.

Какое-то время он щелкал по клавишам, а затем всмотрелся в экран.

Хелен с некоторым раздражением, не понятным ей самой, вернулась к лежавшему перед ней письму. Оно было адресовано к Га-Коэну Мендесу. На сгибе сложенной страницы еще оставались следы красной сломанной печати. Чернила выцвели, сделались тускло-коричневыми, но текст читался легко. С одной стороны лист был надорван.

Амстердам

17 февраля 1658 года

13 швата 5418 года

Ученому Га-Коэну Мендесу

Новости о вашем достойном труде доходят до нас в Амстердам. Давид Родригес пишет о том, как вы принимаете детей наших братьев в Англии под шатром Торы и продолжаете дело блаженной памяти Менассии бен-Исраэля. Возможно, не вам суждено будет завершить сей труд, но и оставить его вы не имеете права. В эти дни, когда наши сердца обливаются кровью при известиях о муках нашего народа в Португалии, мы возносим молитвы, дабы усилия ваши не пропали даром и обрели Б-жье благословение. Он да принесет мир и искупление в наши дни, и мы уверены, что так и будет.

Книги, о которых вы просили, мы вышлем к концу месяца. Весьма рады, что вам удалось найти в Лондоне желающих изучать такие тексты.

Но есть один вопрос, который по-прежнему вызывает у нас озабоченность. Родригес с сожалением сообщил нам о Веласкесе, мальчике, семью которого поразил проклятием Б-г и испепелил на костре его родителей. Но только Б-гу ведомы Его пути, и как написано: «Путь Б-га есть свет, окутанный тьмой».

Но Родригеса тревожит присутствие сестры Веласкеса в вашем доме Торы.

Мы понимаем, что в лондонской общине очень мало толковых писцов. Лондон – это пустыня невежества, которую вы покоряете, просвещая ученика за учеником. Возможно и такое, что ни в одной лондонской еврейской семье не найдется сына, который изучал бы необходимые языки. Но дочь Веласкеса находится в таком возрасте, что ей следует помышлять о браке, и нехорошо, если голова ее будет обременена иными образами и идеями. Хотя в еврейском мире и существуют разные мнения по вопросу женского образования, и мы сами признаем, что ее покойный отец благоволил увлечению дочери науками, но даже он не одобрил бы длительное занятие подобным трудом. Я сам присоединяюсь к словам рабби Элиэзера из Талмуда, что слово Торы лучше сжечь, чем обучать ему женщину.

Напоминаю вам, что у этой девушки нет приданого, и даже Дотар[8] отнюдь не горит желанием предоставить его из-за дурной репутации ее покойной матери. И поэтому мы советуем вам задуматься о том, что продолжение ее работы у вас в качестве писца лишает эту девушку возможности выйти замуж.

Мы понимаем, что отыскать подходящего под ваши требования писца нелегко, и если вам не удастся найти такового в Лондоне, мы при первой же возможности направим к вам нужного человека.

Хотя я лишь мельком ознакомился с жизнью семьи Веласкес до того момента, как их родители предстали пред Всевышним, пишу с огромной нежностью по отношению ко всем сынам и дщерям нашего многострадального народа.

С совершенной верой во грядущее Искупление,

Якоб де Соуза

От внезапного прозрения Хелен едва не подпрыгнула на стуле. Она зажмурила глаза, открыла их снова и перечитала текст.

Вероятно, подумалось ей, она ошиблась при переводе, – но нет, все было верно. В письме присутствовали архаизмы, но смысл был понятен. Она придвинула к себе блокнот и проверила даты уже просмотренных документов, помеченных буквой «алеф». Одно содержало просьбу к амстердамскому книготорговцу о двух фолиантах, и дата его написания непосредственно предшествовала дате письма, которое Хелен только что перевела.

Хелен откинулась на спинку стула и вздрогнула от незнакомого ощущения в груди – словно нечто, долго молчавшее, внезапно пробудилось и заявило о себе.

– Мистер Леви! – произнесла Хелен.

Тот как будто не расслышал.

– Алеф – это девушка, – продолжала Хелен.

Аарон оторвал взгляд от монитора компьютера, словно вынырнув из бездны, и рассеянно посмотрел на свою коллегу.

Впервые за время их общения он выглядел растерянным.

Глава восьмая

Лондон12 ноября 1657 года6 кислева 5418 года

Эхо гулкого удара разнеслось по всей пристани.

Отсыревшее дерево, прелая солома, топот ног по подгнившим доскам: туго натянув веревки, портовые рабочие стараются оттянуть деревянный ящик от каменной стенки пирса. Раскачиваясь на талях, ящик, сопровождаемый бранью тальманов, медленно опускается в проседающую под его тяжестью шаланду.

Крикливые чайки на фоне рассвета.

Она прикрыла глаза.

Ее юбки совсем не защищают от холода, хотя в Амстердаме они казались довольно плотными. Но здесь, в стылом Лондоне, сырость пробирает до костей. Туфли тоже пришли в негодность, хотя вполне годились для более гладких голландских мостовых.

Ступни болели невыносимо, пока она скользила по неровному булыжнику в сторону реки.

Лица прохожих сливаются в один образ – чужие, непривычные черты, резкие, незнакомые слова. А запертый в ней мягкий язык прозвучал бы здесь пустым звуком.

Едва ступив на английскую землю, она превратилась в тварь бессловесную. Вся нелепость жизни стала пред ее очами. Когда-то давным-давно она могла облегчить это слезами.

Ребе послал ее за братом – тот уже три дня не появлялся в его доме, и учителю был надобен писец.

Казалось, в толпе докеров и рабочих брата ни за что не найти, но она понимала, что нужно глядеть зорче. Исаак, он такой. В Амстердаме отец водил его в порт, чтобы приучить к торговому делу, и брат схватывал все на лету. Ему тогда было лет десять, но он быстро вписался в скопище портового люда, к большому неудовольствию торговцев в крепких башмаках и местных дельцов, что посматривали на толпу. Как потом рассказывал ошеломленный отец, Исаак буквально прыгнул к разгружаемым ящикам и стал помогать рабочим, хотя те и косились на него, как на сородича купцов, прохаживавшихся неподалеку в черных плащах и широких с перьями шляпах.

Не обращая внимания на взгляды портовых рабочих, поднимавших второй ящик, она миновала эту компанию и прошла дальше по берегу. Затем осторожно обошла невзрачного старика, который смолил борт небольшой лодки. Тот схватил ее было за подол, но она вырвала юбку, а он подмигнул и поднял вверх заскорузлые ладони, – мол, я старик, мне можно. Она зарделась и отвернулась – и тотчас увидала своего брата, который, совсем как заправский докер, вертелся среди других рабочих.

Она знала, что найдет его здесь – как и обещала ребе. Но отчего же так больно ей стало, когда она увидела его среди чужестранцев?

– Исаак! – позвала она.

Тот как-то по-новому приподнял брови, словно не признав ее, но и не отрицая их родство.

У нее сжалось горло. Она никогда не сходилась с людьми так легко, как младший брат, всегда была эдакой тихоней, постоянно извинявшейся, неспособной и слова громко произнести…

Она испытывала необъяснимую тягу к книгам и труду писца – то есть к тем вещам, которые отталкивали большинство еврейских девушек. До приезда в Англию она охотно пользовалась талантом брата находить себе знакомых. Исаак был весьма общителен и всегда представлял ее своим друзьям, рассказывал услышанные анекдоты, угощал ее разными вкусностями, которыми его баловали рыночные торговцы. Но здесь, в Англии, они стали друг другу как будто чужими.

– Исаак!

Она подошла к брату, но руки ее беспомощно болтались вдоль туловища. В Амстердаме она просто дернула бы его за волосы – не для того, чтобы сделать больно, а чтобы просто подколоть его, пусть даже он и был взрослым мужчиной на полголовы выше нее.

Оба его товарища обернулись. Это были коренастые люди, значительно старше Исаака. Должно быть, у них были семьи, а возможно, уже и нет. Один был пониже ростом, с широкой рябой физиономией и пристальными голубыми глазами; второй же, тот, что повыше, имел редеющую шевелюру, а лицо его отдавало румянцем, характерным для выпивох и тех, кто много работает на свежем воздухе.

Она повернула свой взгляд в сторону Исаака – чертенка, как она его называла, но который уже не был таким озорным, как раньше. Голубые глаза, пшеничного цвета волосы… неужели это ее брат? Исаак сбрил бороду еще несколько недель назад, но она до сих пор не могла привыкнуть к его гладкому подбородку, который напоминал, что он отдаляется от родных корней.

– Тебя ждет ребе, – тихо произнесла она по-португальски.

Рабочие мрачно воззрились на нее: мол, что, еще один инородец?

– Ребе хочет отправить несколько писем, – почти что шепотом проговорила она. – И ты нужен ему, чтобы записывать.

Рабочие угрожающе надвинулись на нее, как бы осознав свое превосходство. Она быстро подошла к Исааку, но тот словно не замечал своих новых товарищей или делал вид, что не замечает. Исаак поджал губы и что-то бегло произнес по-английски, словно начисто забыв, что сестра так и не овладела языком из-за постоянных домашних занятий. Да и зачем он ей здесь, в этих громыхающих доках? Когда-то давным-давно, в Амстердаме, прячась в комнате матери, она пробовала выучить этот язык по сборнику загадочной и сбивающей с толку английской поэзии.

Исаак покачал головой и глухо рассмеялся.

– Я оставил свою правую руку по ту сторону реки! – сказал он по-португальски.

Отведенный в сторону взгляд его, казалось, добавил: «Вместе с тобой…»

– Исаак, – произнесла она дрогнувшим голосом.

– Скажи ребе, что я сейчас занят. Скажи, что я освободил свою комнату и больше никогда не вернусь в его дом.

– То есть ты просишь меня плюнуть в лицо человеку, который нас приютил? – сорвалось с ее губ.

И хоть выражение лица Исаака не изменилось, было заметно, что слова сестры задели его.

Он заколебался на мгновение. И тут она увидела своего брата таким, каким он был раньше. Прямые золотистые волосы, грациозность его тела, запах соли и масла напомнили ей блаженные амстердамские дни, когда Исаака оставляли на ее попечение. Это был прежний озорной Исаак, которого не коснулись ни притеснения домашней прислуги, ни голоса учителей, что перекрывали галдеж своих учеников. Тот самый Исаак, который не знал никакого наказания, кроме мягких попреков отца. Получив тихую отповедь, Исаак обращал свой взор к Эстер, его душа как будто плавилась, а в голубых глазах мерцала просьба – если не об одобрении, то хотя бы о прощении. И Эстер всегда становилась на его сторону. Она откидывала белобрысую челку с его глаз. Помогала ему убрать осколки нянькиного зеркала, а он заменял его на мамино, взятое с ее туалетного столика.

И да, чего тут кривить душой – она сама потворствовала его проказам. Она радовалась свободе брата, хоть для нее это был запретный плод. Как-то раз она застала Исаака, который свесился из окна и обстреливал улицу гнилыми яблоками, взятыми из кухонных отбросов. Она ухватила его за рубаху и стала скручивать пальцами льняную ткань, пока та не обтянула его талию. Исаак попытался отмахнуться, однако вместо того, чтобы оттащить брата от окна, Эстер стала на колени позади него и выглянула наружу – там стоял перепуганный человек, в котором она сразу же узнала синагогального служку, назвавшего однажды ее «неправильной» девочкой, после того как служанка сообщила, что Эстер, читая по вечерам, истратила весь запас свечей. Служка оповестил об этом прихожан после субботней молитвы и затем часто и охотно рассуждал на сей счет, с удовольствием наблюдая за возмущенными взглядами людей. «Эта девочка, – говорил он, – столь же красива, как и ее мать, и за ней нужно присматривать, ибо унаследованный непокорный нрав ее матери может навредить ей».

Не сказав сестре ни слова, понимая, что она его все равно не одернет, Исаак снова прицелился. Эстер еще сильнее вцепилась в его рубаху и ощутила тепло маленького тела, целеустремленного и полного сил, прижалась к нему, ее пальцы крепче сжали ткань, а Исаак подался назад, тяжело выдохнул, так что их дыхания слились вместе, и коричневое яблоко врезалось в голову служке, который, изрыгая проклятия, ринулся в сторону синагоги.

Разумеется, все соседи были возмущены этим поступком. Но вечером мать как-то по-особенному смотрела на сына, с выражением некоторого удовлетворения. Отец отвел Исаака в синагогу, чтобы извиниться перед служкой. Эстер смотрела из окна, как они выходили из дома, и, пока их не было, стащила из корзины служанки несколько тряпочек и сшила для брата собачку, которую, тихо подкравшись к его постели, оставила у него на подушке.

Игрушка должна была успокоить мятущийся дух брата…

И вот теперь Исаак, совсем взрослый, стоял перед ней. Правду сказать, он возмужал еще задолго до переезда в Лондон. Но за несколько последних недель в его взгляде появилось какое-то новое, строгое выражение – как будто после смерти родителей он ступил на финальный отрезок своего пути. Лишенная коротенькой бородки, его челюсть, казалось, подрагивала от напряжения. Никогда раньше в нем не было ничего неестественного, натянутого – но сейчас его лицо выглядело будто бы сложенным из разных частей. По уголкам рта у него показались тоненькие морщинки, отчего Исаак сделался похож на деревянную куклу-марионетку с шарнирной челюстью.

– Работа писцом совершенно не для меня, – произнес он. – Она вполне подошла бы тебе, родись ты мальчиком. Но не мне. Даже до…

До пожара. Почти два года Исаак ни разу не заговаривал об этом. Сперва холодный и надменный, теперь его голос звучал с надрывом.

– Ребе заставлял меня переписывать стихи из Писания – прекрасное решение выразить почтение мученикам, что погибли от рук инквизиторов!

В его словах, словно бы закручивающихся в спираль, звучала боль одиночества.

– Ребе хочет, чтобы я изложил его благочестивые мысли на бумаге? Так скажи ему, что я предпочитаю другое ремесло, чтобы соответствовать своей репутации убийцы. Скажи ему, что написанные моей рукой слова означали бы предательство. Скажи ему, если захочешь, что я сбрил бороду, – Исаак провел рукой по голому подбородку. – Что я теперь даже не похож на еврея.

Все это время рабочие стояли неподвижно, наблюдая это представление на чужом языке. Один из них усмехнулся, полагая, вероятно, что перед ним семейная ссора.

Слова Исаака били по ушам с несокрушимой логикой.

– Я уверен, что ты даже не рассказала ему, что у меня нет больше бороды. Уверен, что благодаря тебе он до сих пор думает, что я стану тем, кем он хочет.

Исаак наклонил голову и продолжал:

– Скажи ему, что я пропал и ты не смогла меня разыскать. Пусть думает, что я умер.

Он мрачно улыбнулся.

Эстер так резко замотала головой, что река за плечами брата расплылась в глазах.

Низкорослый рабочий сказал что-то по-английски, шагнул вперед и косо посмотрел на Исаака:

– Твоя жена?

Исаак медленно покачал головой.

Эстер поняла, что у нее больше нет брата.

Не успела она и глазом моргнуть, как коротышка оказался прямо перед ней. Своими толстыми пальцами он крепко сжал ее щеку, словно рассматривал товар на рынке. В ту же секунду ее отшвырнуло назад, и она увидела плечо Исаака, который всадил кулак мужчине в живот. На мгновение пара застыла на месте, а затем рабочий, схватившись за живот, упал и засипел слюнявым ртом.

Второй рабочий бросился вперед, то ли чтобы остановить драку, то ли продолжить. Он грубо оттолкнул Исаака, но Эстер стало ясно, что это было скорее предупреждением, нежели атакой. Однако не успел рабочий перевести дух, как Исаак замахнулся, и тот отлетел и ударился о деревянный ящик, с глухим стуком приложившись о него головой.

Мужчина застонал. Эстер увидела, что его глаза наливаются злобой.

Эстер повернулась и пошла назад той же дорогой. Ступни ее ужасно ныли, отчего она спотыкалась на каждом шагу. С обеих сторон узенькой улочки на нее мрачно смотрели окна лавок и магазинов.

Позади послышались шаги, и она почувствовала руку Исаака.

– Возвращайся домой, – сказала она, ощущая своими измученными ступнями ненавистные камни мостовой.

Мимо спешили прохожие, отовсюду слышались гам и хриплый смех. И этот Лондон теперь должен был стать ее городом. По пылающему лицу Эстер катились слезы: ну почему именно сейчас? После пожара она ни разу не плакала – даже на похоронах родителей. Местные сплетники сразу усмотрели в этом еще одно свидетельство мятежного духа ее матери – а она не могла плакать, потому что огонь, что жег ее грудь, испарял любые слезы, прежде чем они проступали на глазах. Но вот теперь она ощущала непонятную и неодолимую слабость.

– Пойдем со мной домой, – пробормотала Эстер.

– Дом раввина – не наш дом, – устало, безо всякого сарказма ответил Исаак.

Эстер понимала, что брат не станет спорить с ребе. Его враждебность будет сопровождать его всю жизнь.

– Впрочем, – сказал Исаак, – возможно, этот дом станет твоим. Ты можешь… выйти замуж. У тебя будут дети.

Эстер подняла взгляд, но Исаак смотрел не на нее, а в белое небо. Он негромко, словно рассказывая ребенку сказку, проговорил:

– Ты можешь, Эстер. Ты все еще…

Тут он взглянул на нее, и Эстер заметила в его глазах тот блеск, которого не видела уже много лет, тот свет, который говорил, что он понимает ее.

Исаак снова отвернулся, но его слова тронули Эстер.

– Ты другая, ты устроена иначе, – сказал он. – Ты – словно монета, сделанная из камня, а не из металла. Или дом, построенный из пчелиных сот, перьев или стекла – никто в целом мире не догадался бы строить дом из таких материалов, Эстер. Странный, диковинный дом, но все же прочный. А ты всегда была такой. Ты – женщина. А женщинам даны силы, чтобы восстанавливать разрушенное. Женщины не… – он замялся и перевел взгляд с неба на сестру, – женщины, они могут меняться. Не то что мужчины. Мужчина должен быть или героем… или негодяем.

Исаак еще крепче сжал руку Эстер.

– Вот что я хотел тебе сказать, сестра. И это единственное, что я должен был сказать.

Он весь напрягся, и Эстер заметила, как взгляд его обратился к реке, словно ожидавший его на причале труд мог усмирить растущую внутри ярость.

Он вздохнул, отпустил ее руку и весь как будто окаменел. Впервые Эстер почувствовала, каких усилий ему стоит оставаться спокойным, подавляя желание высвободить все, что скрывалось в его душе и теле. Но он лишь тихо произнес:

– Мужчина приходит в этот мир, чтобы выполнить лишь одно предназначение. Может быть, что-то доброе. Или наоборот. Но, видишь ли, оказалось, что мое предназначение – устроить тот пожар. И значит, я пришел во зло.

Он смотрел сестре в глаза. У Исаака было чистое, гладкое лицо, какое Эстер последний раз видела, когда он был еще мальчиком. Но в нем не было мольбы о прощении.

– Уходя из этого мира, я что-нибудь сделаю. Что-то хорошее. Как Самсон.

По губам его скользнула тень невеселой улыбки.

– Я разрушу какой-нибудь дом порока. Напрочь!

С этими словами Исаак так сильно ударил кулаком по ладони, что Эстер невольно вскрикнула.

– И падет кровля прямо на голову. Или, быть может, я кого-то спасу. Мальчика, например.

От этой мысли у него на мгновение перехватило дыхание.

– Я вскочу на палубу корабля, когда его охватит огонь, и спасу мальчика. И прежде, чем сгорю сам, выброшу его в воду.

В каждом его слове слышалась самая настоящая, неприкрытая ненависть.

Эстер поняла, что Исаак будет грызть себя всю жизнь, пока это не убьет его.

Он повернулся и зашагал к докам.

Она пошла домой, ступая по булыжникам мостовой, как будто они были сделаны из стекла.

Раввин сидел на том же месте, где она, уходя, оставила его. Он повернул в ее сторону голову, но подождал, пока она повесит шаль.

– Твоего брата нет с тобой, – тихо произнес ребе.

– Нет.

За высокими окнами большой комнаты лил начавшийся еще во время ее прогулки дождь, отчего окна казались матово-белыми. В камине звонко потрескивали поленья. Должно быть, его запалила Ривка, прежде чем уйти по своим делам. Эстер легко могла представить ее себе: туго обтянутые рукавами платья руки, каждое движение которых свидетельствовало о решимости продлить дни угасавшего ребе. А сейчас даже внезапный треск дров в очаге громко напоминал о неусыпной заботе служанки.

Раввин Га-Коэн Мендес сидел у очага. В своем кресле с высокой спинкой он выглядел совсем ссохшимся. Его скулы выглядели как два бледных бугорка, а некогда белая борода отдавала желтизной. Кожа на рубцах под густыми бровями казалась тугой и гладкой, словно у ребенка.

Эстер пододвинула стул поближе к огню и села. Прихотливые сполохи заставляли метаться по полу тени. Она приподняла ногу, закинула ее на колено и расстегнула застежку на туфле. Осторожно потрогала натруженную ступню – даже сквозь ткань чулка было заметно, как она пульсирует.

Короткая, на одну минутку, передышка.

Затем Эстер прошла на кухню, где после Ривки оставалось еще много дел. Но больше всего ей в тот момент хотелось обмакнуть перо в чернила, как Исаак.

Но вместо этого Эстер часами под наблюдением Ривки месила крутое тесто, помешивала густую похлебку с картофелем, а иногда и с куском солонины, присланной еврейским мясником из Амстердама. Для Ривки она каждый день готовила польскую еду без специй, совсем не похожую на то, к чему сама привыкла в Португалии. Специи Ривка велела класть в еду, что предназначалась для раввина и его учеников. Но блюда возвращались на кухню почти нетронутыми: у ребе не было аппетита, а ученики, хоть и взращенные на тяжелой английской пище, не могли оценить нового вкуса. Однако Эстер не умела приготовить ничего лучше, да и сил у нее почти не оставалось.

Оставшись без родителей, Эстер работала прислугой в амстердамских семьях, но, будучи членом общины, все равно чувствовала хорошее отношение к себе: ей поручали более легкую работу, а тяжелый труд выпадал на долю голландских слуг или евреев-тудеско. Но только здесь, в Лондоне, она поняла, какой каторгой на самом деле является работа по дому. Хозяйство, словно бездонная яма, поглощало неимоверное количество дров, угля, крахмала, парусины, хлеба и эля; все это требовалось для поддержания жизни, которая неумолимо таяла, словно воск горящей свечи.

Если же кухня и очаг, который то и дело норовил погаснуть, не требовали ее внимания, Эстер начищала медные и оловянные кувшины, отмывала кастрюли, мела полы, перебирала постельное белье, таскала на чердак корзины с ним. Ежедневно ей приходилось выколачивать шторы и мягкую мебель, чтобы избавиться от угольной сажи – только в комнате раввина топили дровами, так как Ривка утверждала, что угольная пыль вредит и без того слабому здоровью ребе и она ни при каких обстоятельствах не позволит, чтобы учитель дышал нечистым воздухом, которым были пропитаны все остальные помещения дома.

Постоянно занятая изнурительным трудом, Ривка мало разговаривала с Эстер. Впрочем, она терпеливо относилась к промахам девушки, если какое-либо задание оказывалось слишком сложным для той. Иногда Ривка скупо улыбалась, отстраняла Эстер своей пухлой ладонью и сама принималась за то или иное дело. Однако это не сильно сближало женщин. Было понятно, что расстояние, разделявшее их, непреодолимо и рано или поздно им придется расстаться – девушка из сефардской семьи, хоть и осиротевшая, так или иначе выйдет замуж и заведет собственное хозяйство. Сама Ривка, с редеющими бесцветными волосами, толстая, обладавшая сильным акцентом, никогда, даже во времена далекой юности, не питала особых надежд на сей счет. Выжимая тяжелое и плотное одеяло раввина, потом – чуть потоньше – для Исаака, затем принадлежавшее Эстер, и наконец совсем тонкое для себя, Ривка изредка роняла два-три слова, и ее невнятное бормотание на диалекте тудеско казалось куда более выразительным и веским, нежели скупые фразы на португальском.