Тень Земли: Дар

Глеб тяжело поднялся, взгромоздил на себя ранец и двинулся следом. Звери бежали налегке: волк рысил где-то сбоку, а кот держался Григория, мешаясь под ногами. Путники быстро пересекли лесополосу и углубились в заросшее жесткой травой поле, в самый жар, в безветрие, в царство верещащих насекомых и цепляющихся за штаны колючек, в перепаханную когда-то людьми, а ныне забытую и ссохшуюся землю.

Комья и рытвины были скрыты в траве, и ноги как нарочно попадали туда, куда не надо. Штанины сразу покрылись сплошной коркой колючек, пыль поднималась от каждого шага и тянулась следом, прилипая к влажной коже. С трех сторон была видна граница поля – линия деревьев в пыльном мареве, а с четвертой стороны поле сливалось с небом, и казалось, нет ему конца; именно в том направлении и двигался Григорий. Идти поначалу было просто трудно: ноги плохо слушались с непривычки, сытый отяжелевший желудок наполнял тело вялой ленивой дремотой, глаза щурились от солнца, которое жарило прямо в лицо. Скоро желудок переварил остатки пищи, вся энергия перешла в ноги, они отяжелели, распарились, а на пятках и под складками сбившихся носков начали гореть первые потертости, если не мозоли. Ранец оттягивал назад, приходилось горбить спину, и Глебу думалось, что он взбирается по какому-то отлогому бесконечному склону. А ноги переставлять было все труднее, они дрожали и цеплялись за полевые силки, расставленные самой природой – сплетенные длинные травы, полусухие, но крепкие, как проволока. Пот заливал уставшие от света, слезящиеся глаза. Плечи жгло огнем – лямки ранца, казалось, давно прорезали куртку, футболку и кожу, и добрались до самого мяса. Голова отупела от усталости, в мозгу ворочалась, толкаясь в виски, лишь одна мысль: только бы не отстать от хозяина, только бы не отстать. За два-три часа ходьбы Глеб раз тридцать прикладывался к своей баклаге, пока она не опустела, но вода не приносила облегчения, испаряясь, видимо, прямо с языка. Да у него и не было возможности попить как следует, потому что спина Григория быстро удалялась – так скорее же, глотнуть пару раз, сунуть баклагу в ранец, и дальше, чтобы не отстать. Он бы очень удивился, если бы узнал, что леший идет вполовину медленнее чем обычно, щадя своего подопечного, непривычного к таким делам, как пешие прогулки. Он помнил только недовольный голос хозяина, когда тот был расстроен поломкой тележки, поэтому ни за что не решился бы попросить его сделать привал. Да и то сказать, Григорий – леший сердитый, хорошо еще, что не прогоняет, разве он будет нянчиться с малознакомым мальчиком!

И Глеб молчал. Тащился кое-как, одурев от природных неудобств, глядя под ноги, спотыкаясь на каждом шагу. Шел-шел, да и наткнулся вдруг на широкую спину лешего. Протер глаза и осмотрелся. Они стояли перед длинным пологим спуском. Внизу синела мелкая речушка. Поле широким клином спускалось к ней, его границы справа и слева значительно сблизились. Сзади смутно виднелась та лесополоса у дороги, от которой они стартовали – не так уж много прошли, как казалось. За рекой раскинулись желтеющие луга, местами росли группы деревьев. Низко над горизонтом стягивались серые тучи, и вечернее солнце медленно погружалось в них.

– Хорошую петлю мы срезали! – с улыбкой сказал Григорий; Глеб посмотрел ему в глаза и невольно улыбнулся в ответ.

– Вон, – объяснил леший, – за теми деревьями проходит дорога, по краю поля, и за рекой сворачивает в нашу сторону. Стало быть, мы опять выйдем на нее где надо, а там и до дома рукой подать. Знаю, что устал ты с непривычки, но отдыхать не советую – потом не встанешь. А там, видишь, дождь собирается. Укроемся в ближайшем лесочке и заночуем. На-ка вот, хлебни из моей баклаги, и вперед. Авось тут полегче будет: под гору все-таки.

Глеб с радостью согласился: ему важнее было расположение лешего, чем привал на голом бугре. И захотелось окунуть уставшие ноги в прохладную речную воду. Вся компания немедля тронулась в путь. Глеб подумал, насколько легче идти, когда видишь цель! Река манила свежей прохладой.

Расстояние преодолели в каких-нибудь полчаса и окунулись в шелест рогоза. Глеб снял обувь, носки и вброд перешел реку, а потом ступил на мягкую траву.

На закате укрылись в крошечном березовом лесочке, который Григорий наметил еще с пригорка. В небе уже громыхало. Быстро темнело. Они споро соорудили шалаш и разложили запасы, чтобы успеть поужинать до дождя. Как только упали первые капли, Глеб завалился спать. Рядом пристроились Никифор и зяблик, а леший с волком замешкались снаружи. Гроза пронеслась быстро, а потом на всю ночь зарядил нудный осенний дождик. Шалаш промок насквозь, только листья, служившие постелью, оставались сухими, но от земли шли влажные испарения, и было холодно.

Глеб Калинин проснулся на рассвете, потому что его бил озноб. Лицо горело, а руки и ноги были как лед. С двух сторон его грели Григорий и волк, но это не помогало. Он выбрался из тесноты и сел. Согреться было нечем: все уже было надето, все пуговицы застегнуты. В такой сырости даже костер не развести. Руки не гнулись от холода, можно было попробовать согреть их горячим дыханием – внутри как будто работала домна, и раскаленный металл заменил кровь, – но дыхание улетучивалось легким облачком, а ногти оставались такими же синими, и рукам становилось еще холоднее.

Серый Вихрь поднял голову и пристально посмотрел на дрожащую спину мальчика. Тотчас зашевелились и остальные.

– Гррригорий, Грришенька! – спросонья заверещал зяблик.

Григорий поднялся, стянул с себя рубаху и вылез наружу. Подошел к стройной молодой березе и прижался к стволу. Его тело было покрыто зеленовато-бурой шерстью, а руки голые, как у людей. Суровое лицо лешего выражало в этом момент беспредельную радость, он блаженно улыбался, как ребенок. Но вот взгляд его упал на Глеба, он нахмурился и озабоченно спросил:

– Ты, никак, захворал, сынок, а? Простыл что ли?

– Да нет, – через силу ответил Глеб. – Холодно только очень. И нос не дышит.

– Вон как! Стало быть, захворал. А нам еще идти полдня. Что же нам с тобой? Для начала мы напоим тебя горяченьким. Разведем огонь.

– Так сырое же все, – возразил мальчик слабым голосом.

– Уж как-нибудь! Здесь, конечно, не моя земля – была когда-то моей, а теперь не моя. Но лес, какой бы он ни был, лешего никогда не подведет.

И действительно, минут через десять запылал костер. От него исходило такое живительное тепло, что Глеб не только сразу согрелся, но даже повеселел, простуда отступила куда-то в носоглотку и там скреблась, наполняя нос и горло болезненной тяжестью. Зато в голове стало посвежее. Он три раза с удовольствием чихнул, высморкался, прокашлялся и подумал: хорошо бы позавтракать горячим!

Григорий осмотрел оставшиеся припасы и решил сварить грибную похлебку. Жареные грибы, коренья и кое-какие травки – вот и вся заправка, но какой вкусный получился суп! Его забелили сметаной, посыпали свежей зеленью, и дали больному на пробу. Пока Глеб ел, леший насобирал кучку подберезовиков, нанизал на пруток и запек над золой, посолив и полив конопляным маслом. Прикончив свою долю горячего и выпив травяной чай, Глеб в придачу сгрыз четыре морковки и почти забыл о болезни. Волк и кот ходили на охоту, но вернулись ни с чем – у них было мало времени, хозяин торопил в дорогу. Им тогда накрошили остатки хлеба, размочили в грибном бульоне, и они на пару очень быстро расправились с этим, до блеска вылизав супный горшок.

День еще как следует не разгулялся, часы показывали без четверти девять, когда компания покинула гостеприимную рощу. Глеб шел налегке, его ранец с учебниками покоился в мешке Григория. «Налегке» еще не значит «легко» – ноги-то гудели еще со вчерашнего дня, да и болезнь дала о себе знать насморком, кашлем и тяжестью в голове, как только загасили костер. Можно было бы сказать, что Глеб едва переставлял ноги, но это слишком слабо. На самом деле он едва не падал, несмотря на частые остановки. У него даже пропал аппетит, глаза застилала колючая темень, сердце как будто перекочевало в голову и настойчиво било в виски: топ-стоп, топ-стоп. Сначала он спрашивал, сколько еще идти, намечал себе ориентиры и радовался, когда достигал их. Но дальше открывалась такая же нехоженая земля, и он падал духом. Скоро он уже ни о чем не думал, только брел, опустив голову, держась за руку лешего.

Они шли часов пять лугами, а потом выбрались на дорогу. Было за полдень, и до Лещинного леса оставалось всего ничего. Вновь потянулись деревья лесополосы, только не веселые, как вчера, а унылые и мокрые. Небо, серое и беспокойное, уже несколько раз проливалось моросящим дождем, одежда промокла насквозь.

Никифор тоже еле переставлял лапы, его шерсть впитала в себя столько влаги, что потяжелела, наверное, раза в три. Он брел, опустив усы и волоча хвост по асфальту, и выглядел так жалко, что Григорий взял его на руки. Вскоре, правда, кот попросился обратно на землю, потому что лешему трудно было нести его и одновременно прикрывать ладонью от ветра зяблика, сидящего на плече. Зяблику тоже было не весело, он быстро истратил запасы бодрости и сидел, нахохлившись, распушив перышки, чтобы удержать побольше воздуха, нагретого маленьким горячим тельцем.

Только волк бежал по-прежнему ровно, подняв нос и внимательно осматриваясь по сторонам. Именно он и заметил первым подозрительные темные фигуры впереди на дороге. Шерсть его вздыбилась как щетина, в глазах зажглась кровавая ненависть – он узнал троглодитов. Компанию как ветром сдуло с дороги. Притаились в кустах и долго вглядывались сквозь моросящий дождь, пытаясь разобрать, что делают враги посреди дороги в такую скверную погоду.

Фигуры не шевелились, и их было мало, поэтому Григорий осторожно двинулся вперед. Они приблизились к месту и увидели четырех мертвых троглодитов, застывших в таких позах, как будто смерть настигла их прямо на бегу, их темные лица (или морды) выражали тяжкую муку.

– Похоже, их загнали до смерти, – сказал Григорий. – Это те самые. Хотел бы я знать, что они делали у самых моих владений. И где пятый?

– Это не охотники, – рыкнул волк. – Падаль!

– Этого кто-то полоснул по спине. Глубокая рана, – заметил его хозяин. – Не нравится мне это. Что-то тут не так. Я чувствую чьи-то мерзкие козни.

Глеб впервые в жизни видел мертвые тела. Ему было жутко, смерть витала над этим местом. Он не старался что-то понять, не чувствовал удовольствия от вида павших врагов, напротив – ему было жалко их. Он смотрел на фигуры и представлял, как им было больно. Троглодиты выглядели отвратительно. У одного на шее было ожерелье из чьих-то зубов – очевидно, военный трофей, – владелец вцепился в него двумя руками, будто сопротивляясь удушью. Еще один умер, схватившись за живот. Сбитые в кровь мохнатые четырехпалые ноги свидетельствовали о долгом пути, которого не выдержали даже башмаки из дубленой кожи.

– Собаке – собачья смерть, – сказал Григорий, плюнув на одного из мертвецов, и двинулся дальше. Глеб побрел следом.

Часа через два, когда путники уже подходили к лесу, и Глеб уныло размышлял про себя, чем мокрый холодный лес может быть лучше мокрой холодной дороги, отыскался пятый троглодит. Они бы не заметили его в придорожных кустах, если бы не волчье чутье. Серый Вихрь страшно зарычал и набросился на врага, который делал слабые попытки подняться и приготовиться к защите. Огромный зверь с ходу вцепился ему в горло зубами, повалил и поставил передние лапы на грудь.

– Стой! Стой! Не убивай его, пожалуйста! – не понимая самого себя, закричал Глеб.

Волк на секунду выпустил жертву и с удивлением посмотрел на мальчика. Потом примерился вновь прикусить окровавленную шею, но Глеб уже подбежал и схватил его за загривок, пытаясь оттащить. Ему, конечно, в жизни не удалось бы заставить волка даже пошатнуться, но тот не стал связываться и оставил троглодита.

– Что это ты удумал, Глеб! – недовольно буркнул Григорий. – Нечисть должна гнить под опавшими листьями, пока сама земля не покроет мерзкие кости. Не коснется их никто из добрых существ, так они и сгинут сами собой в темной могиле времени.

– Но ведь он еще жив!

– Значит, ему не повезло, как остальным, потому что мы воздадим ему живому за его зло.

– Но ведь он ничего нам не сделал, к тому же он, бедняга, и так умрет, наверное.

– Не сделал!? – леший, как безумный, схватил мальчика за плечо и затряс. – Вот, значит, кого спасал Старобор – он жизнь отдал за тебя, а ты жалеешь троглодита!

Глеб потерял равновесие и упал на траву, с ужасом глядя на разгневанного Григория. А тот вывернул из земли камень и навис над троглодитом – сейчас разобьет ему голову! Тогда мальчик вскочил и повис у него на руке:

– Не надо, дядя Григорий!

Леший стряхнул назойливого мальчишку и занес камень. Глеб смотрел на него во все глаза и видел искаженное злобой лицо доброго лесного хозяина, это лицо казалось ему чужим и безобразным.

Но Григорий так и не ударил, выражение его лица вдруг изменилось, злоба уступила место усталому сожалению, и тоскливая грусть отразилась в его зеленых глазах. Он отбросил камень и отошел к ближайшей березе. Постоял немного, прижавшись к ней лицом, а потом обернулся и сказал:

– Троглодиты сожгли мой дом, замучили все мое семейство. Из тех зверей, которые жили со мной, и которых я любил как детей своих, осталась только волчица Хмурая Тень – прабабка Серого Вихря. Я доживаю свой век, как высохший дуб.

Глебу стало стыдно:

– Прости, я не знал. Но… ты говорил, что все должно остаться. А этот троглодит, может, и не виноват вовсе?

– Его вина одна – он служит злу. Посмотри на него: это медвежьи клыки, это волчьи, это троглодитские когти, а тут, посмотри, горловые косточки людей. Многих погубил он на своем веку! И вот знак, что это не простой солдат, а закоренелый предводитель проклятых бандитов: видишь, железный череп, – леший грубо сорвал перечисленные атрибуты и бросил под ноги. – Посмотри еще сюда: этот нож испил много крови, – он поднял огромный тесак.

Глеб принял нож и чуть не выронил из рук – такой он был тяжелый. Каменную рукоятку уравновешивало длинное, расширяющееся к боевому острию лезвие, покрытое зазубринами и царапинами, но тщательно заточенное и отполированное. Учитывая длину этого ножа, – сантиметров под сорок – его легко можно было назвать коротким мечом.

Троглодит, который сначала готовился твердо встретить смерть, видимо, терял остатки сил, он часто впадал в беспамятство и тогда жалобно просил пить.

Григорий понял, что жить врагу осталось недолго. Он подхватил свой мешок, направился к дороге и бросил через плечо:

– Пойдем. Он сдохнет без нас.

– Дядя Григорий, а у нас не осталось хлеба? – робко спросил Глеб.

Когда он увидел медленно разворачивающегося лешего, то не ждал ничего хорошего, и ни за что бы не поверил, что хозяин развяжет мешок, чтобы бросить врагу две последние лепешки и баклагу с остатком воды.

Они двинулись дальше: впереди Григорий, сильно обиженный, за ним волк, и, шагах в десяти от них, мальчик с котом. Глеб нес троглодитский тесак и думал о войне, хотя ничего, в сущности, не знал об этом предмете ни в том мире, ни в этом. Никифор как-то неопределенно рассуждал о сложностях жизни, но Глеб его почти не слушал.

Вскоре они достигли, наконец, места, где Лещинный лес дубовым клином выходит к дороге, а она, словно испугавшись мрачной чащобы, круто сворачивает вправо и уходит дальше, в поля.

Когда путники вошли под сень молодых крепких дубков, то сразу почувствовали живительный воздух здорового леса. Пахло дубовыми листьями, грибами и травами. Ветер стих, и дождь почти прекратился. Холодный подозрительный горизонт заслонили близкие, спокойные деревья. Гнетущая тишина дороги, в которой пугающе громко раздавались собственные шаги, сменилась ласковым шелестом листьев. Капли дождя успокаивались в кроне, скапливались на ветках, а потом тихо стекали по стволам или бесшумно падали на травяную подстилку, которая впитывала и воду, и шаги, и усталость, и грустные мысли. Лес – не просто особый мир, это источник жизни. В лесу нет места ничему застывшему, холодному, мертвому. Даже засохшие деревья, упавшие от старости, продолжают жить, пока муравьи не растащат труху по своим муравейникам. Принеси в лес камень, брось его на полянке, и сразу он оживет – покроется лишайником, потеплеет, и поселится в его трещинах веселый насекомый народец, а под ним обязательно появится норка.

Григорий сразу преобразился, как только ступил на родную траву, теперь с лица его не сходила улыбка, а глаза искрились привычным счастьем, которое испытываешь не изредка, урывками, а всегда, если живешь с любимыми существами на любимой земле, где знаешь каждую веточку, и каждый листочек радуется тебе. Он уделил добрый взгляд каждому дереву, и деревья радостно признали его, потянулись к нему мокрыми ветками, а те, которых он коснулся рукой, словно посветлели и позеленели. Вдруг откуда-то сверху донесся первый пронзительный крик лесной птицы, его тотчас подхватили со всех сторон, и вот уже целые стаи больших и маленьких, желтых и серых птиц слетелись, выражая свою радость, к хозяину. Они кружились над головой, прыгали по веткам, прыскали из-под ног, стараясь задеть Григория крыльями. Плечи, голова и руки лешего сразу превратились в большой насест, птицы толкались, подсиживали и задирали друг друга – так им хотелось выразить свои чувства. Неугомонная свита сопровождала путников всю дорогу до Лещинных Хором, которые прятались в глубине леса, у истока лесного ручья в густом и запутанном орешнике. Чуть позже присоединились те, у кого не было быстрых крыльев, и Григорий посадил Глеба на могучего красавца-лося, он гордо нес свои прекрасные рога над волками и лисицами, медведями и зайцами, которые оказались поблизости в тот момент и сбежались, чтобы встретить хозяина леса.

Лось остановился у зарослей лещины, разросшихся так густо, что они казались сплошной зеленой завесой, в которой терялся и взгляд, и голос. Но перед Хозяином деревья сразу раздвинулись, открывая ровный проход. За ореховым туннелем была чудесная поляна с большим холмом, в котором и было устроено просторное жилище.

Глеба с Никифором отвели в отдельную земляную пещерку, теплую, сухую и тихую. Глеб огляделся, почувствовал себя дома, снял мокрую одежду, счастливо вздохнул, набрав полную грудь легкого душистого воздуха, и завалился спать в кучу мягкой лесной травы. А в эту минуту с вершины холма взвились в небо два сокола, их послал Григорий узнать о судьбе Старобора.

В глухую полночь проснулся Глеб от предчувствия близкой опасности. Будто чье-то ледяное дыхание коснулось его головы. В круглое окошечко заглядывала убывающая луна, призрачно освещая комнатушку. В бледном свете даже собственные руки выглядели жутко. Никифор метался по комнате, обнюхивая углы и подвывая не своим голосом, как волк или одичавшая собака. Мальчик вжался в угол, втянув голову от страха. Ему сразу вспомнились рассказы Старобора о демонах и бесах. Он нащупал рукой амулет, непривычно горячий и светящийся в темноте. Ледяная жуть наползла так плотно, что казалось, тело опустили в прорубь и сверху придавили льдиной, стало трудно дышать. Глеб рванулся, будто бы вверх, и начал отчаянно барахтаться. Но кто-то невидимый схватил его за голову, где-то внутри прозвучали непонятные жуткие слова, тело вытянулось в струнку и вмиг окоченело. Теперь мальчик мог только смотреть в одну точку, прямо на луну. И от луны к его голове протянулись незримые нити, они опутывали сознание, выворачивая память и вызывая страшные образы, которые разбредались по голове, забивая собой светлые просторы детской души.

Вдруг свет луны мигнул и погас, это Никифор вспрыгнул на окно. Амулет в руке мальчика вспыхнул, разгоняя по всему телу живительное тепло, и Глеб ощутил, как рвутся в его голове страшные оковы и рассеиваются призраки. Он дернулся изо всех сил, почувствовал, что вновь овладел своим телом, вскочил и бросился вон из спальни. Он бежал наугад по темным коридорам, натыкаясь на бревенчатые стены, пока не вырвался в светлый просторный зал, полный разных существ; увидел Григория и упал ему в ноги, лихорадочно дрожа и выкрикивая какие-то бессвязные фразы.

Григорий вскочил с места и обнял мальчика, укрыв его своим зеленым плащом. Глеб вспомнил, как мама укрывала его стеганым одеялом в холодную зимнюю ночь, и беззвучно заплакал, уткнувшись в грудь лешего. Он мучительно старался сдержать слезы, презирая себя за слабость, но не мог оторваться от надежных рук Хозяина Лещинного леса; слушал медленный стук его сердца и старался выбросить из памяти ночной кошмар.

По всем хоромам, в каждый закоулок, в погреба и подворье были посланы лучшие ночные следопыты – совы и летучие мыши. От лесного дворца во все стороны полетели крылатые гонцы и дозорные. Спустя какой-нибудь час весть о злодействе достигла самых отдаленных окраин, и даже в ближайших лугах забеспокоились редкие обитатели, пряча детенышей, засыпая изнутри входы и выходы своих нор, или, наоборот, взмывая в ночное небо, – кому как казалось безопаснее. В южной Пожарной пустоши заворочались духи пепла, в трясине под старыми соснами забурлили пузыри болотного газа и поднялся до самых сосновых вершин смрадный туман, зашевелились гнилые корни, открывая потаенные укрывища болотных тварей – носителей изначального зла, которым нет дела до Тьмы и Света, они созданы самой природой в незапамятные времена, чтобы душить и топить, рвать и губить все живое; природа создала и прокляла их, осудив на вечную самогрызню за то, что не смогли они подняться выше своих погибельных инстинктов.

До утра у Лещинных Хором собиралось лесное воинство – грызущие, клюющие, жалящие и разные другие воины Светлого Зеленого знамени. Серый Вихрь привел свою стаю – две дюжины волков; встали в строй раздобревшие на летних разносолах медведи-одиночки; матерые вепри – ударная гвардия – расположились табуном в ближайшем дубняке на спелых желудях. В трапезном зале, который кроме своего прямого назначения выполнял также роль судебной палаты и тронного зала, собрались суровые лесные воины-люди, вооруженные луками и копьями, а вперемешку с ними стояли лешие – все семейство в пятнадцать душ во главе с молодым (по лешим меркам, конечно) Вуколой Горемыкой. Вукола со своей женой Березницей и пятерыми малолетками сорок лет назад лишились собственного леса и сгинули бы где-нибудь в Великой пустоши, если б не приютил их Григорий. Теперь сам Вукола (двухсотдесятилетний детина), Березница и все их дети, включая шестилетнюю Иголочку, готовы были постоять за родной лес.

Когда солнце осветило взбудораженный лес, Григорий уже знал, что случилось. Местные злые духи в страхе перед гневом Хозяина сознались, что в лесу побывал Смерв, что он хотел захватить тут мальчишку для Черного Стража, но у него ничего не вышло и он бежал нынешней ночью по направлению к городу.

– Так. Смерв Черный Колдун, значит! – мрачно произнес Григорий. – Стало быть, это его козни я почуял на дороге. Только он один и мог меня выследить. Теперь не будет нам покоя.

Стоящие вокруг глухо зароптали. Послышались призывы отомстить злым духам и городским троглодитам за то, что лезут, куда не надо.

Дух лесного тлена Гнилозем (главнейший из местных духов) взмолился:

– О, справедливейший и мудрейший Хозяин наш Григорий Дубовая Глава! Не губи! Клянусь, мы не искали встречи со Смервом и не помогали ему. Многим из нас без леса не жить, да и лес твой без нас – что зима без мороза, что лето без грозы. Так и день без ночи – не день вовсе.

– Вы не предупредили меня.

– Мы не слуги твои, о Хозяин! А если б не мы, то и не знать бы тебе о Смерве. Пощади нас!

– Скройтесь с глаз! – распорядился Григорий, и когда духи удалились, обратился ко всем: – Чую я грозные времена. Враги наши сильны, как никогда прежде. На людей надежда плоха – далеко они, люди-то. Смертная тень осенила друга моего Старобора. И просил он меня позаботиться об этом вот отроке, явившемся к нам будто бы из мира людей и отмеченного будто бы рукой Провидения, будто бы от него что-то зависит в нашей вечной борьбе со Злом. Зовут его Глебом. И мне добром будет памятно это имя. Однако вы должны знать, что помощь этому отроку навлечет на всех нас тяжкие испытания, а может, и погибель. Что скажете?

В зале повисла тишина. Присутствующие смотрели на Глеба – его к этому времени одели в просторные штаны и рубаху, которую надо было подпоясывать веревкой. Все понимали, что возможен только один ответ. Его за всех дал Вукола:

– Мы не оставим тебя, Хозяин. Повелевай, пойдем за тебя хоть в болото.

– Я знаю это, – кивнул Григорий. – Расходитесь по домам. Авось, еще не скоро придется воевать.

А Глебу он сказал:

– Впредь ничего не бойся в моем лесу. Будем беречь тебя, как молодую поросль, что проклюнулась нежданно перед самыми холодами. Знай, однако, что ты и без нас под защитой – Дар Старобора сбережет тебя от злых духов и бесов, где бы ты ни был. Без него ты бы не пережил эту ночь. Но помни, всякий дар будет бессилен, если сломлена будет твоя воля, если затмение постигнет твою добрую душу. Будь твердым и смелым, верь в себя и в Добро.