Иностранная литература №08/2011

Все-таки теперь он со мной здоровается, показал свой пистолет, объяснил, что он шестнадцатизарядный и с двадцати метров пробивает листовую сталь.

Могу сказать, что у меня появился новый друг. Дерьмовый, но все-таки.

Однако проблема остается: мне никто не звонит.

Все утро, сортируя маалокс и назепам, я обдумывал ситуацию, и вдруг меня осенило.

Мне в голову пришла идея, которая изменит всю мою жизнь.

После работы иду в центр города. Неспешно прогуливаюсь, высматривая человека, говорящего по сотовому. Вот и он, господин в элегантном пальто, так называемом лодене, – вот он подходит ближе, и я быстренько достаю свой телефон. Подношу его к уху, как будто отвечаю на звонок. Останавливаюсь посреди тротуара. Передо мной Лоден – остановился, размахивает руками. Мы стоим в одинаковых позах, оба с мобильниками, оба что-то кричим в трубку. И неожиданно Лоден жестом показывает мне, как достал его разговор. Я жестом отвечаю: и меня тоже.

Разве это не удивительно?!

Я подружился с незнакомым человеком, о существовании которого минуту назад даже не подозревал. Я могу строить догадки, кто же ему так надоедает: бестолковый коллега, или друг с больным животом, или красивая женщина.

Гуляю до позднего вечера среди освещенных витрин, вижу “Голоса” на каждом углу и все время громко болтаю по телефону.

– Инженер, я сейчас не могу говорить…

– Нет, Карла, сегодня вечером не получится…

– Барбьери, что вы себе позволяете, это хамство!

– Не морочь мне голову, выпей маалокс и ложись спать…

– Конечно, но пенальти не было…

Перехожу от одной темы к другой, говорю то весело, то строго. Люди смотрят на меня, ловят мои слова, в их глазах я замечаю восхищение: этот господин не расстается с телефоном – сколько у него дел, сколько женщин, сколько друзей, а что касается пенальти, по-моему, он прав.

Началась новая жизнь.

Неделю назад я был одинокий человек, ходил как в воду опущенный, а сегодня я на глазах у всех обсуждаю по телефону свои дела, женщин, футбол и все такое.

Когда есть Солнце, один звонок – и ты не один.

Репертуар у меня небольшой – всего несколько тем.

В бар, где работает Ирис, я захожу, делая вид, будто болтаю по телефону с женщиной: говорю шепотом, смеюсь. Кажется, будто Ирис все равно, но я уверен – она ревнует. Раньше я всегда ждал, а сейчас она сразу предлагает мне капучино.

Однажды даже добавила в кофе взбитые сливки, хотя я не просил.

Еще немного – и она моя.

На складе, наоборот, говорю громко:

– Дорогая, не звони мне на работу, пожалуйста.

Барбьери больше меня не подкалывает. Пригласил пойти вместе с ним пострелять в тире. А я показал ему, как установить в телефоне мелодию звонка “Фанфары берсальеров”.

Дома, после ужина, иногда подхожу к окну, разговариваю по мобильному, смеюсь. Прохожие поднимают головы и смотрят.

Это еще не все.

Мне бы хотелось больше внимания. Я заметил, что у многих по два телефона.

В “Голосах” распродажа. Скидки на весь ассортимент. Потрясающе низкие тарифы.

Захожу смело – как-никак, я уже не новичок. Ко мне с любезной улыбкой подходит Вишенка.

– Я бы хотел купить еще один телефон, – говорю уверенно. – Думаю, он мне не помешает.

– Разумеется, – отвечает она. – Один для работы, другой – для личной жизни.

И хлопает ресницами, когда произносит “для личной жизни”.

Черешенка все-таки приветливее – улыбается мне издалека; жаль, что она сейчас разговаривает с какой-то старушкой, которая совершенно не разбирается в мобильных телефонах. Вишенка не такая милая, зато у нее большие титьки и глаза с поволокой. А еще – темная помада, как у вампирши.

Вишенка тоже все знает наизусть. Показывает мне десять мобильников, один лучше другого. Я выбираю черный, с фотоаппаратом. Снова бумаги, подписи, инструкции.

И вот я иду в бар, где работает Ирис, и выкладываю на столик сразу два телефона.

Ирис говорит:

– Вот это да! С фотоаппаратом!

Я тут же, не раздумывая, начинаю ее фотографировать. Она не возражает, только смеется.

Теперь она моя, в меню “Галерея” моего телефона, на заставке. Для дрочилова? Ничего подобного. Я уже другой человек. Я знаю, что скоро в моем архиве будет сто, тысяча таких девчонок. Моих знакомых или подруг.

Но на следующее утро происходит нечто неожиданное. Вхожу на склад, разговаривая по сотовому с таинственной подружкой, и тут Барбьери, который явно не в духе, обращается ко мне:

– Одно из двух: либо твоя девчонка редкая зануда, либо ты только делаешь вид, что с кем-то болтаешь.

Не думаю, что он действительно так считает. Но я боюсь разоблачения и в тот же вечер нахожу гениальный выход. И как это не пришло мне в голову раньше?! Я могу звонить с черного телефона на красный! Самому себе! Готовлю быстрый вызов на черном, нажимаю в кармане кнопку, и раздается звонок красного телефона. Звук установлен на максимальную громкость, все оборачиваются. Кто-то сомневается? Да, вот теперь мне по-настоящему звонят!

Победа! Мой телефон звонит повсюду: на улице, в автобусе, на работе. Я обстреливаю Барбьери мелодией “Рифф-рафф” и вальсом “Забвение”. Проделываю этот фокус даже в церкви и в ответ на упрек какой-то старушки объясняю:

– Простите, это моя старенькая мама, если я не отвечу, она будет волноваться.

– Тогда конечно, понимаю.

И на тихой старой площади, вечером, снова звучит мой “Горячий джангл”, и люди смотрят на меня, а я фотографирую закат. Телефон звонит, звонит, даже ночью – для моих соседей. Ведь я – деловой человек.

Но однажды происходит беда: манипулируя телефонами в карманах, я роняю один из них. Дисплей разбивается.

Покупаю еще два мобильных про запас. Отдаю в ремонт разбившийся, теперь у меня четыре телефона.

В два раза больше, чем пистолетов у пистолеро. Я могу сделать так, чтобы два из них зазвонили одновременно, вот смеху-то будет!

Но я хочу большего.

Я решил, что сегодня вечером приглашу Ирис прогуляться, плевать мне на ее парня.

Я разработал четкий план: сначала зазвонит черный телефон, и я накричу на Барбьери. Потом зазвонит красный – и я поругаюсь с некоей Чинцией. Потом я скажу Ирис: что же, вечерок у меня освободился, не хочешь меня утешить? Я покажу тебе, какие фотки может делать “Sole Black 123”. Можно ли отказать парню, у которого четыре постоянно трезвонящих мобильника, такому абоненту, как я, – такому уверенному, сексуальному?

Но к Ирис нужен особый подход. Новый телефон. Я видел один – размером с ладонь, похож на маленький компьютер, можно закачивать различные мелодии звонка – “Набукко”, например, или Рамаццотти, любимого певца Ирис. Захожу. Много народу. Черешенка как-то странно на меня смотрит, здоровается холодно. Стою в очереди. Улыбаюсь Вишенке, но та чересчур серьезна, говорит с каким-то рохлей, явным неоабонентом. “Не мешало бы им увеличить персонал”, – обращаюсь я к даме, стоящей впереди меня. “Целый час убиваешь на то, чтобы получить новый номер”, – отвечает она. “Вы правы, – откликается какой-то господин, – у меня вот телефон украли, а вернуть себе старый номер – одно мучение”. – “Представляете, у меня четыре номера, это безумие. А какой у вас тариф, офис или бизнес? А международный роуминг?”

Разговор избранных. Разговор посвященных. Разговор мечтателей.

Наконец-то я оказываюсь перед Черешенкой. Притворяюсь, что отвечаю на звонок:

– Знаешь, Чинция, не будем сейчас об этом… Я в “Голосах”, покупаю новый телефон… Дам ли тебе номер? Не знаю, ладно, заканчиваем…

Прерываю разговор и – Черешенке:

– Простите, но сегодня утром просто наказание какое-то.

Черешенка смотрит мне прямо в глаза. Не нравится мне этот взгляд. Раньше вот так смотрела на меня Ирис – до того, как жизнь моя изменилась.

– Странно, что у вас звонит телефон, – холодно произносит Черешенка, – этот номер должен быть заблокирован.

– Заблокирован? Вы шутите?

– Нет. У вас не оплачена даже первая квитанция. Тысяча сто десять евро. На вашей кредитной карте нет денег, такую информацию мне выдает компьютер. Все ваши четыре номера заблокированы. Поэтому я не могу дать вам новый.

Только теперь я понимаю, что на радостях промотал целое состояние – вот уже месяц как я не проверяю свой счет в банке. Мобильные телефоны, абонентская плата, налоги… Даже звоня самому себе можно наговорить на круглую сумму. Я совершил ошибку.

– Не может быть… Надо будет спросить мою секретаршу, – бормочу я. Иду к выходу.

Но за спиной слышу чей-то голос:

– Вот это да, покупают по четыре телефона, а потом оказывается, что нет денег на их оплату.

– Как дети, – вздыхает дама, старая маразматичка.

Я ухожу, но в ушах звучит насмешливый голос Черешенки. Наверное, она говорит клиентам: открою вам один секрет. Представляете, что у него в распечатке звонков? Знаете, что он делал?

Онанист телефонный! Сам себе названивает! Тариф У2: урод-звонит-уроду! И волосы у него, как у барана!.. И ну хохотать…

Возвращаюсь, шпионю через стекло витрины.

Нет, никто не смеется.

Или увидели меня и перестали.

Вот как все было, доктор.

С того дня я не мог спать. Ночами слонялся по дому. Смотрел на свои телефоны – немые, бесполезные. Они больше не зазвонят.

Я снова оказался один.

Вы говорите, что я и раньше был одинок, никто мне не звонил, я просто ломал комедию.

Нет, раньше было по-другому.

Хотите, называйте это комедией, но тогда я был одним из них, одним из абонентов мобильной сети.

Плохо быть одному, но еще хуже снова стать одиноким.

В общем, вчера утром я пришел на работу. Дождался, когда Барбьери пойдет в уборную – я знаю, что перед этим куртку и пистолет он оставляет на стуле.

Я взял пистолет.

Пошел в “Голоса”.

Не для того, чтобы грабить. Чтобы отомстить.

Я стрелял по витрине. По самым дорогим телефонам. Сделал пять или шесть выстрелов. Стекло, телефоны – все превратилось в осколки, Черешенка кричала. Тем хуже для тебя, предательница!

Потом пошел в бар. Хотел напугать Ирис. Но у этой потаскушки был выходной.

И тогда я стал стрелять по игральным автоматам, по телевизору, по холодильнику.

Когда я вышел оттуда, поверьте, я хотел сразу пойти к вам, доктор, хотел пойти в полицию и сдаться.

Но увидел тех двоих. Двух китайцев. Японцев, вы говорите, да какая разница. Их мобильник зазвонил – крошечный, но живой, – и мужчина ответил по-японски. Потом он передал телефон жене, она тоже стала говорить.

Мне никто никогда не звонит, а им – из Китая!

Это они во всем виноваты, это из-за них на месте овощного магазина появились “Голоса”.

И они смеялись.

А я не понимаю по-китайски, может, они смеялись надо мной.

И тогда я выстрелил, доктор.

Не хотел, но выстрелил.

Я знаю, что у него дырка в животе, но ведь это японец, его всегда можно починить, правда?

Почему вы так на меня смотрите?

Простите, это “Sole Wsb” у вас на столе? С Интернетом и футболом в прямом эфире?

Можно посмотреть?

Перевод Ирины Боченковой

Обычный вокзальный бар

Набитый битком вокзальный бар в городе Б. гудел. То были дни массового отъезда на отдых, сравнимые разве что с еврейским исходом. Жертвы отпускной лихорадки с чемоданами и рюкзаками штурмовали вагоны, не дожидаясь, пока оттуда высыпят такие же, как они, любители летнего отдыха; толпились, изнуренные жарой, на перронах; сбивались в живописные группы, напоминающие не то рождественские вертепы, не то армейские привалы.

В погоне за ледяными банками и влажными бутылками люди теснились у касс бара и, выбираясь из очереди, держали свои трофеи высоко над головой, словно хоругви во время крестного хода, или по-матерински прижимали к груди. Солдаты пялились на розовощеких северянок, гитары альтернативнослужащих стукались о телеобъективы самураев, монументальные мамаши не спускали глаз со своего беспокойного выводка, папаши, навьюченные как ишаки, пытались последним свободным пальцем удержать на поводке собачонку, одуревшую от духоты. Пока терпеливые железнодорожники что-то объясняли командиршам отряда монахинь, вооруженных четками, мимо двигалась плотная группа молодых людей, и принты на их футболках сливались с принтами на рюкзаках в огромный полип, готовый проскользнуть в вагон через единственное окошко.

Четыре африканца, каждый со своим бутиком, с переменным успехом раскладывали товар; пятый отдыхал, улегшись среди бус, деревянных жирафов и солнечных очков, – как султан в королевстве, выставленном на продажу.

Две старушки в черном, проездом с островов, резали сыр для кучки ребятишек в трусах. Тучный, потный мужчина в шортах цвета фуксии с надписью “SportLine” пил пиво прямо из бутылки, смело демонстрируя всем ляжки тираннозавра. Бомж нес все свое богатство: в одной руке сложенный картонный дом, в другой – гардероб.

Светловолосая лань – надушенная красавица – проскользнула вперед между столиками, распаляя воображение солдат, в том числе альтернативщиков; но, увы, тут же к ней присоединился Геркулес в светлой майке-сеточке и вежливо встал в очередь, возвышаясь над коренастыми калабрийцами и шустрыми девушками из Романьи, чувствующими себя в предвкушении курортных дискотек гонщиками в поул-позишн на старте “Формулы 1”.

Ждали проходящего отправлением в 9:06, но он опаздывал; дополнительного на 9:42; 10-часового, второй класс в середине и в хвосте состава. Все прислушивались к объявлениям: “Поезд из…”, “Поезд на…”

Только два посетителя бара, словно отгороженные от толпы невидимой ширмой, выглядели безучастными на фоне всеобщего безумия.

Один – старый, голубоглазый, в поношенном костюме цвета хаки, с тросточкой, в сандалиях и шерстяных носках. Другой – приземистый, коротко стриженный, в зеркальных очках и в синем элегантном костюме. Они сидели у самого входа. Старик, назовем его Разговорчивый, потягивал пиво. Мужчина в темных очках, назовем его Неразговорчивый, лениво пил холодный кофе.

Разумеется, Разговорчивый хотел завязать разговор, а Неразговорчивый – нет. Но в подобных ситуациях любой разговорчивый всегда находится в более выгодном положении. Ему достаточно лишь раскрыть рот. Так оно и случилось.

– Да уж, народу сегодня… – начал он.

– Порядочно, – буркнул Неразговорчивый.

– Мне нравится, – продолжил Разговорчивый, нисколько не обескураженный односложным ответом. – Я хочу сказать, переполненный вокзал может действовать на нервы, зато пустой нагоняет тоску. И вот еще, как бы это вам объяснить… Люди, которые едут в отпуск, несмотря на суету, кажутся мне более радостными, более счастливыми, вы согласны?

– Допустим, – сказал Неразговорчивый, выражение глаз которого скрывали от собеседника зеркальные стекла очков.

– Лично я никуда не еду, – сказал Разговорчивый, которого было уже не остановить. – У моей жены больное сердце, и по совету врачей этим летом мы остаемся в городе. Но мне нравится приходить сюда, потому что улица, где я живу, словно вымерла – впечатление такое, будто опять ввели комендантский час. А здесь, на вокзале, полно народу, красивые юноши, красивые загорелые девушки. И люди кажутся лучше, больше смеются, громко окликают друг друга, шутят. Может, потому что, уезжая, надеются найти что-то хорошее там, куда едут. Едут-то за этим, правда?

– Здесь и те, кто возвращается из отпуска, – заметил Неразговорчивый.

– Верно, возвращаются; и тогда я с удовольствием наблюдаю, как человек выходит из вагона, оглядывается, идет по перрону и, увидев наконец встречающего, бросается к нему. И как они обнимаются – не каждый день такое увидишь! А с каким чувством целуются! В такие минуты все друг друга любят, хотя, может, через час они поссорятся, и снова все вернется в привычное русло. И приехавшему есть что рассказать; даже если во время отпуска не случилось ничего особенного, в рассказе появляются новые краски, и неожиданно дни отдыха становятся ярче, чем были на самом деле: плохое оказывается смешным, хорошее – неповторимым. Согласны?

– Не знаю. Никогда не рассказываю о том, что было со мной во время отпуска…

– Немало и таких, как вы, – таких, что держат все в себе, как драгоценную тайну, лелеют всю зиму воспоминания, словно комнатное растение, купленное летом. И, может быть, вернувшись из отпуска, замечают, как они соскучились по своему любимому старому городу. Улица, где они живут, уже не кажется им такой унылой, как обычно. Они строят планы, думая про себя: “Эта зима будет лучше, чем прошлая”. Возможно, этим планам и не суждено осуществиться, но что с того? А те, кто уезжает? Пусть от подготовки к поездке они устают больше, чем за неделю на работе, зато они надеются. Надеются, что в местах, куда они едут, их ждет что-то новое – то, что изменит их жизнь. А может, им достаточно будет нескольких летних фотографий, чтобы рассматривать их зимними вечерами. Как вы думаете?

– Думаю, – ухмыльнулся Неразговорчивый, – что вы злоупотребляете пивом.

– Вы как моя жена, – вздохнул старик, – она тоже так считает. Но знаете, как только я понял, что никуда не поеду, я сказал себе: что же мне теперь – сидеть дома, бурчать себе под нос, смотреть передачи о пробках на дорогах или завидовать тем, кто уехал? Когда я прихожу сюда, то чувствую себя частью праздника, представляю, что я на море, в горах или там, где меня ждет что-то особенное. Посмотрите, например, на ту девушку: у нее на спине написано “Ocean Beach”. Глядя на нее, я вижу себя под пальмами, вдыхаю свежий морской воздух.

– Вообще-то “Ocean Beach” – это марка рюкзаков. Свежий морской воздух, говорите? Здесь, где нечем дышать из-за давки?

– Вы правы, – сказал Разговорчивый. – Я тоже не выношу толпу. Ненавижу очереди, задыхаюсь в потоке машин, еле сдерживаюсь, хочется схватить палку и всех разогнать – прочь, прочь, дайте мне немного места, хотя бы несколько метров. А ночью шум спать не дает: мопеды, в окнах злые лица, и каждый думает, что он единственный изнемогает от духоты. Да, иногда я прихожу в бешенство, но потом спрашиваю себя: разве жить в обществе не означает защищать личное право на часть пространства, на воздух, на тишину, на уважение, на надежду – при этом не видя повсюду врагов, агрессоров, нахалов, которые норовят пролезть вперед. Вот вы, если на улице вас кто-то толкнет, что подумаете? Что он это сделал нарочно?

– Ну и вопросы, – вышел из себя Неразговорчивый. – Да о каком уважении вы говорите, не видите, сколько здесь в баре бомжей, сколько никчемных, жалких людишек?

– Может, вы и правы. Но не смотрите на них в те моменты, когда им плохо, когда они сломлены, раздавлены. Посмотрите на них, когда они встают на ноги, когда они веселы, когда воспряли духом. Видите того негра: тащит на себе черт знает что, чтоб продавать это черт знает что на черт знает каких пляжах, да еще при этом поет! А вон та старушка – какое наслаждение она получает от сигареты. А те два молодых человека, которые, мягко говоря, не отличаются элегантностью… Но обратите внимание, как они спят, обнявшись, прямо на полу…

– Да, понимаю, о чем вы думаете, – продолжил старик. – Что вы не такой и что вам до них дела нет. И все-таки я уверен: и вы тоже, хотя бы раз в жизни, оказывались в такой ситуации, что вызывали жалость. Но последнее время в этой стране все чаще выкидывают людей на помойку. Срок годности у них сократился, как у йогурта. Старый – он! – срок вышел. Наркоман – он! – больше месяца не протянет. Безработный – он! – все равно плохо кончит. Боже упаси, я не о политике. Но если уж мы об этом заговорили, у нас граждане только те, кто идет в одном темпе, – не знаю, интересуетесь ли вы велоспортом; или нет, хуже – те, кто ходит строем или кто гребет деньги лопатой.

– Не горячитесь, – отреагировал Неразговорчивый, – не хотите говорить о политике, а целый митинг устроили!

– Вы правы, я болтун. Но я каждый день вижу, как люди набрасываются друг на друга ни с того ни с сего, ненавидят тех, кого не знают, повторяют телевизионную муть, вместо того чтобы говорить о том, что их волнует. Как тут не прийти в ярость?! И мне все равно, поднялись акции на бирже или упали. Меня беспокоит, растет или падает алчность и жестокость. И вот что я вам скажу. Какая там нищета, какой кризис! Мы такая страна, что могли бы экспортировать радость, как апельсины, помогать другим странам, могли бы быть народом, дарящим надежду, – вместо того чтобы всего бояться и устанавливать видеонаблюдение вокруг дома.

– Не валите все в одну кучу. Порядок, конечно, нужен, – фыркнул Неразговорчивый.

– Вы правы, правы, я преувеличиваю. Хотел только объяснить вам, почему я провожу здесь все свое время. Просто думаю, жить нужно так, словно на следующий день уезжаешь или, наоборот, возвращаешься. Тогда начинаешь больше ценить и то, что оставляешь дома, и то, что приобретаешь. Боль легко услышать, она обрушивается на тебя, кричит, у нее ужасный голос, от нее никуда не спрячешься. У надежды голосок тоненький, не сразу понимаешь, откуда он доносится, чтобы найти ее, обшариваешь все углы. Или – идешь на вокзал.

– Пустые слова, – произнес Неразговорчивый, посмотрев на часы. – Навести порядок в стране гораздо сложнее.

– Согласен, – сказал старик, улыбаясь. – Извините, что пристал к вам со своими разговорами, вижу, вы уезжаете. Надеюсь, вы едете в приятное место и замечательно проведете отпуск.

– Спасибо, – ответил Неразговорчивый и пошел к выходу, продираясь сквозь толпу.

Трудно говорить с человеком в черных очках, подумал старик. Невозможно догадаться, что он думает на самом деле. Может, я надоел ему. А может, в чем-то он со мной согласился. Похоже, некоторые боятся говорить о надежде. И все равно, мне нравятся люди, которые приезжают и уезжают. Да, они могут быть жадными, нервными, безалаберными, ленивыми, грязными, они толкаются и занимают чужие места, но у них есть право попытаться еще раз, попробовать найти свое место под солнцем или, вернувшись домой, начать все с нуля. Да, с нуля, хотя бы один раз в жизни – прежде чем сдаться. Не так много, но хоть что-то.

Мимо него к прибывающему поезду пробежала семья. Мальчик неуклюже тащил за собой громыхающий трехколесный велосипед. Девочка на бегу придерживала рукой соломенную шляпу, чтобы не слетела. Отец – в рыбацкой жилетке с тридцатью карманами, ясное дело, не вспомнить, в какой из них сунул билеты. Жена обшаривала его, ругая. Бомж смеялся, наблюдая за ними. Заснувший негр проснулся, зевая, как лев.

Старик допил пиво, вытер лоб и вышел, пошатываясь, на первую платформу. После бара с кондиционером он словно нырнул в кипящий бульон. Увидел Неразговорчивого, который направлялся к выходу. Кажется, уже без чемодана, а впрочем, какая разница. Старик слишком увлекся, разглядывая людей. Ему показалось, он что-то понял, что-то важное, что понадобится ему в последующие, оставшиеся годы.

Если бы у меня была тетрадь, я бы сделал в ней запись, подумал он.

“Сегодня, вокзал в Болонье, 2 августа 199… XX века, десять часов двадцать минут, народ радуется, потому что уезжает, и я делаю вид, что тоже еду”.

Перевод Натальи Симоновой

Тициано Скарпа

Фундаментальные вещи

Роман[4]

Перевод Геннадия Киселева

© 2010 Giulio Einaudi editore s.p.a., Torino

© Геннадий Киселев. Перевод, 2011

1

Твоя мама пошла прогуляться. С момента твоего рождения она впервые отходит от тебя так далеко. Мы остались дома одни, ты и я. Ты заплакал. Я взял тебя на руки, побаюкал, но ты продолжал реветь. Я ходил взад-вперед по коридору, держал тебя одной рукой, а другой гладил по головке, напевая при этом что-то вроде колыбельной. Все без толку. Ты голосил еще громче. Уткнулся мордашкой в мое плечо и оглушал меня.

– Что такое, маленький мой?

Я говорил с тобой, чтобы ты непрерывно слышал звук моего голоса. Я менял тембр голоса, поскольку колыбельная не возымела никакого действия. Я шептал тебе на ушко:

– Что такое?

Я уже начал думать, что это из-за меня. Может, я что-то не так делаю, ну, не знаю, неправильно тебя держу. Мне еще нужно наловчиться.

Через какое-то время я позвонил твоей маме и специально поднес трубку к твоей роташке, пока ты кричал.

– Слышишь? – спросил я у Сильваны.

– Уже иду, – сказала она.

И часа не выдержали друг без друга.

Я подождал. Я не знал, что делать. Ты по-прежнему ревел. Тогда я аккуратно положил тебя животом вверх на кухонный стол. У тебя было багровое личико, глазки исчезли в складках, ручонки скрючились. Я уставился на тебя, не понимая, как из такого крошечного тельца могут вылетать такие громкие и резкие звуки.

Я стянул с себя свитер. Расстегнул рубашку, снял ее. Скинул заодно майку и остался голым по пояс. Снова взял тебя на руки и поднес к груди, опустив чуть ниже.