Иностранная литература №02/2011

– О’кей, – разочарованно говорит Погана и неловко замахивается розовой губкой. – Я просто спросила…

14. Гахамел

Неистребимый запах школьных столовых.

– Что здесь едят? – морщит носик Илмут.

– Говядину с макаронами, которые называют ко л инками.

– Это блюдо как-то странно выглядит.

Ясно, что тема разговора просто надумана. На самом деле Илмут мучит что-то совсем другое.

– Согласен. Но кажется, обеим дамам это блюдо нравится.

Мария обедает с заместительницей директора.

– Пани заместительница уходит в отпуск в самом конце каникул, чтобы ее загар продержался как можно дольше, – объясняю я Илмут. – В нынешнем году она две недели была в Коста Брава, и ее кожа будет темно-оранжевой до самых Душичек[23].

Илмут вежливо улыбается. Обе дамы между тем решают вопрос, как определить остроту перца и, если он слишком жгуч, как его готовить.

– Карел обожает фаршированные перцы, – уточняю я.

Тем самым пытаюсь намекнуть Илмут, что Мария по-своему думает о Кареле, – но Илмут, очевидно, оставляет мой намек без внимания.

– И у Марии не будет никаких предчувствий? – неожиданно вырывается у нее.

По возможности я принимаю более строгий вид.

– Предчувствий? Человеческие предчувствия – не что иное, как недоработка ангелов.

Илмут краснеет.

– У нас нет основания думать, что мы можем изменить ход событий. Скромная благосклонность к людям – вот максимум, на который мы способны, – подчеркиваю я. – Силы добра ограничены. И потому нам подобает смирение.

Илмут, как я и ожидал, отказывается смириться.

– Значит, мы ничего не предпримем? – отчаянно вскрикивает она. – Совсем ничего?

Ее активность одновременно и утомляет меня, и умиляет.

– Ты можешь спокойно ей все открыть, но пойми – это ничего не изменит. Ты только напугаешь ее. Она пойдет ополоснуть себя холодной водой, а после обеда в ближайшем книжном магазине купит брошюру о проблемах климактерия.

– Вы иногда рассуждаете, как Иофанел, – говорит Илмут разочарованно.

– Иофанел, к сожалению, иногда прав.

Илмут упрямо молчит. Мария встает с тарелкой в руке.

– Пойду за добавкой, – сообщает она заместительнице и отчасти ребятам за соседним столом. Заместительница в шутку шлепает ее по складкам на животе. Ребята смеются.

– Ярмила, будь добра, положи еще, – говорит Мария полной поварихе. – Как ты думаешь, я могу плюнуть на диету?

Ярмила сегодня не отвечает Марии, вид у нее огорченный. На полной шее на кожаном шнурке подвешен кусок хрусталя. Возможно, сейчас она окружена фиолетово-красным светом, который не пропускает ни одного вида дурной энергии и отпугивает все дурные существа, горестно думаю я. Менее чем через семь часов она потеряет единственного сына. Мария в ту же минуту потеряет мужа. Илмут думает о том же и впадает в отчаяние. Я понимаю ее.

– Бог… так хочет? – спрашивает она надломленным голосом.

– Не знаю, что хочет Бог, Илмут.

Заглушить отчаяние подчас невозможно. Я беру ее руку в свои сморщенные ладони.

– Смириться с тем, что мы можем сделать лишь самую малость, – твоя первейшая задача.

15. Эстер

Иогана занимается гимнастикой не более тридцати минут; потом объявляет, что спешит в редакцию на совещание. Эстер делает вид, что верит ей. Она осторожно наклоняется к подруге, чтобы поцеловать ее на прощание, но вдруг ей в нос ударяет острый запах Иоганиного пота. Она задерживает дыхание, не понимая даже, почему ей вдруг стало так невыносимо – ведь еще два месяца назад она перестилала постель Томаша… В следующий раз она пойдет заниматься одна, твердо решает она, хотя и немного стыдится своего решения. Да, теперь она всегда будет одна, следом мелькает мысль.

Размер бумажных подстилок поначалу ошеломил ее. Она подумала было, что продавщицы в магазине медицинских товаров просто разыгрывают ее. В самом деле, это выглядело плохой шуткой. В последний год ощущение розыгрыша часто посещало ее.

– Все надо принимать так, как есть, – сказала она Томашу.

Тогда у него еще были силы чуть приподняться, для того чтобы она могла подстелить под него пеленку. Позднее она только переворачивала его; но, прежде чем она обрела необходимую сноровку, эта процедура всякий раз стоила ей огромного напряжения. Но она не жаловалась – даже самой себе. Наложила запрет на любые свои жалобы. Научилась утешаться настоящим, каждым новым днем, каждым мгновением жизни. А сегодня она опасается, что начинает забывать про это.

Покончив с упражнениями, Эстер еще раз идет на беговую дорожку. Два тренажера заняты – и ей воленс-ноленс приходится встать на тот, что рядом с одним весьма странным типом. Они встречаются здесь слишком часто, так что неловко не поздороваться.

– Привет, Скотт.

– Bonjour[24].

К счастью, долгого разговора не предвидится. Эстер разбегается. Летом он так настойчиво убеждал ее, что она похожа на стюардессу “Air France”, пока наконец ей не пришлось сказать ему, что она врач. Но, несмотря на это, он продолжает говорить с ней по-французски. Эстер чувствует на себе его взгляд, однако не оборачивается. Она попеременно смотрит то на Грёбовку, то на железнодорожный виадук.

– Тебе не нужна цифровая камера? – задыхаясь, спрашивает Скотт. – Или фотоаппарат?

Эстер, улыбаясь, отрицательно качает головой. Усиливает скорость дорожки и делает вид, что следит за дисплеем тренажера.

– Quel est votre nom, s’il vous plait?[25]

Она старается не обращать на него внимания. Разве она не говорила ему, что ни слова не понимает по-французски?

– Я забыл твое имя.

– Эстер.

– Я не продаю. Я отдам тебе даром, Эстер.

Это уж слишком. Ей бы хотелось побегать еще пятнадцать минут, но, видимо, придется закончить.

– Я, правда, отдам их тебе. Даром, Эстер. Ты веришь в ангелов?

– Нет.

Эстер полагает, что из-за физического напряжения в его кровь поступают не эндорфины, а какие-то неведомые химикаты, действующие на мозг. Она дважды нажимает на кнопку “стоп”. Дорожка постепенно останавливается. Эстер вытирает лицо махровым полотенцем и, снова подняв глаза, видит, что за стеклянной дверью стоят две монахини и весело машут ей. Старшая из женщин держит в руке чемодан с инструментом. У Томаша такой же – был такой же, – мысленно поправляет себя Эстер. Монахинь она здесь не ждала.

– Вы из хосписа? – растерянно спрашивает Эстер через стекло.

Улыбаясь, они утвердительно кивают.

Горячий душ немного успокаивает ее. В безопасности своей ванной комнаты странные вопросы Скотта кажутся ей просто его чудачеством. С этим человеком явно что-то не то, решает она. Да еще и сестры милосердия приезжают, когда им вздумается, – на целый час раньше, чем было условлено. Младшая из них, конечно, на редкость красива. Мир – удивительное место. А как еще называют этих сестер? – раздумывает Эстер. Боромейками[26], что ли? К стыду своему никакой другой орден она сейчас не может припомнить. Знает только, что определенной категории монахинь (Эстер виновато усмехается) не дозволено покидать стены монастыря, не дозволено разговаривать с посторонними или что-то типа того. Интересно, правда ли, что монахини должны принимать душ в рубашке, чтобы нагота не вселяла в них греховные мысли? Да, она признает, что ее знания Библии, истории религии, церкви и прочая в самом деле постыдны. Она наклоняет головку душа и направляет поток воды на свое межножье. После гимнастики она всегда ощущает свое тело больше, чем обычно. Она снова может касаться его с вполне осознанным удовольствием. Это хороший признак. Хорошо бы после душа остаться в халате, но она, конечно, оденется. Из гостиной доносятся звуки дрели, а возможно, этот инструмент называется иначе, коль он одновременно служит и дрелью и отверткой.

Эстер выходит из ванной. Она чувствует себя превосходно и собирается спросить сестер, не выпьют ли они по чашечке кофе. Однако на пороге комнаты застывает. И слова не может вымолвить. Медицинская кровать, на которой три месяца умирал Томаш, превращена в груду досок, трубок и шурупов. У Эстер перехватывает дыхание. Старшая сестра поднимается, подходит ближе и явно хочет обнять ее.

– Не делайте этого, – глухо предупреждает Эстер, – я начну реветь…

– Вот и на здоровье!

Звучит это почти озорно. Монахиня раскрывает объятия. Эстер, поколебавшись, подчиняется и утыкается лицом в коричневую материю. По спине ее гладит большая ладонь – так сильно, словно это ладонь Томаша. Что-то внутри ее расслабляется – она разражается рыданиями. И не в силах сдержать себя.

– Так, так. Хорошо. Поплачьте, поплачьте.

Эстер навзрыд плачет, и ей не стыдно. Она знает, что эти женщины, как никто, понимают, что довелось пережить ей. В отличие от Поганы они знают, что такое пролежни или опийные пластыри… Между ними чуть ли не сектантское братство. С рыданиями она рассказывает им, как Томаш, лежа на этой кровати, изводил ее из-за любой мелочи и в каком отчаянии она была.

Как он тщетно пытался управлять самим собой.

Как они напились за три дня до его смерти.

Как он однажды продиктовал ей завещание.

Как они обсуждали детали его похорон.

Как ее мучила совесть, когда он окончательно перестал есть и пить и только грыз кусочки льда.

Как в последние дни ее пугали судорожные движения его рук.

Как он умер.

Они слушают ее с сочувствием, но спустя некоторое время Эстер чувствует, что эта тема утомляет их. Она понимает, что сегодняшний день для них прежде всего поездка в Прагу – отсюда их почти девичье озорство. На полдня они избавились от смертельного хрипа страждущих – а сейчас снова должны выслушивать ее стенания. Она спохватывается и спрашивает:

– Я могу пригласить вас на обед?

16. Иофанел

Карел отвозит покупки домой, а потом пешком по Сезимовой улице проходит к ресторану “У Бансетов”, где его ждет коллега по имени Рихард (здание автошколы на один квартал дальше). Мне сдается, что Карел когда-то раньше слышал слово космополитический… Нам, еще вчера пребывавшим в Китае, а нынче вечером улетающим в Ливан, радиус деятельности Карела кажется довольно ограниченным, но мы не сетуем. Здесь зато все очень прозрачно, все как бы такое домашнее и всегда под рукой… Ха-ха! Я боготворю порядок на рабочем месте.

Карел отказывается ездить за границу. И жене и сыну уже многие годы твердит, что даже самая пустяковая перемена пищи оказывает на него смертельное действие. Но он явно преувеличивает. На самом деле, смертельное действие возымеет на него лишь трамвай номер семь. Счастливая семерка! Ха-ха! Возможно, мой юмор покажется вам безвкусным, но, пожалуйста, поймите, что я должен, подобно психиатру или воспитательнице в детском доме, быть сдержанным в своих чувствах. Но этого бедолагу я уже успел полюбить.

Рихард на целое поколение моложе Карела и, сверх того, недурен собой. За те семь лет, что он работает инструктором автошколы, на его рычаге переключения уже около двух десятков засечек — причем, по его выражению, он никогда не выжимает педаль. К чему лезть на рожон? Он занимает нейтральную позицию и преспокойно ждет: коли не идет само по себе, ну и не надо. Такие вещи требуют самодисциплины. Какой смысл прошибать лбом стену – все равно ее не прошибешь, а проблем не оберешься. Лезть на рожон, в основном, дело контрпродуктивное. Самое лучшее – все пустить на самотек. Как идет, так идет. Рихард отлично знает, что страх перед крутым спуском, нервозность при парковке или – идеальный случай! – утихающее возбуждение после заковыристой ситуации, которая лишь благодаря сдвоенным тормозам и Рихардовой находчивости не кончается катастрофой, часть работы проделывают за него. Потом стоит только бережно обнять и успокоить телку.

– Сделаешь один маленький шажок, которому всегда найдешь оправдание, – и телка буквально кидается тебе на шею!

Карел поддакивает. Он любит вести такие разговоры с Рихардом (ему мешает лишь то, что Рихард подчас забывается и говорит слишком громко), хотя, по сути, играет в них вторую скрипку. Он уже давно выложил Рихарду карты на стол, да и к чему вешать ему лапшу на уши: за пятьдесят два года у него всего три засечки. Или говоря по правде – даже две; что же касается третьего раза, он был излишне нервозен, дико мял его, сопел с деланым возбуждением, а результат был плачевный. От Рихарда он утаил это. В обоих предыдущих любовных заходах, которые – как сказал бы Рихард – состоялись при весьма благоприятных обстоятельствах (во всяком случае, дело обошлось без дождя), у Карела, напротив, была такая эрекция, что кожица на его баклажане напрягалась, точно кишочка на колбасе… И этим живет половина человечества! – думаю я. Счастье миллиардов людей зависит от количества крови в пещеристых тельцах! Ха-ха! Асексуальность порой – скучная штука, но, очевидно, и она имеет свои неоспоримые преимущества.

В обществе Рихарда Карел выражается только намеками, его фразы остаются недосказанными. Прямолинейность Рихарда смущает его, но, с другой стороны, он ценит, что Рихард умеет и помолчать, когда чувствует, что зашел слишком далеко.

– Какое авто, такой и мужик! – говорит Рихард с полным ртом. – Что скажешь, Карел?

Карел поддакивает – и это отнюдь не притворное согласие. Карел всегда считал авто неким входным билетом в мир взрослых мужчин. Разве когда-то с Марией он не проверил это на практике? Не будь у него авто, он точно не захомутал бы ее.

– Авто заложено в сексе, Карел.

– А то нет.

– Ты только вспомни, какие тачки мы выискивали по базарам в восемнадцать. Перво-наперво все искали крупного зверя.

Оба смеются. Карелу нравится, что Рихард говорит о далеком прошлом. Он не уверен, делает ли из него мужика маленькая красная “фелиция” (Рихард в прошлом году купил подержанный “мерседес”), так что, пожалуй, лучше чуть повернуть тему.

– Послушай, что я скажу тебе. Знаешь, о чем я мечтаю всю жизнь?

– Знаю, Карел, – отвечает Рихард, положив ему руку на плечо (таким жестом он подчас смягчает некоторую жестокость своих шуток). – Ты мечтаешь кого-нибудь трахнуть в четвертый раз!

– Нет. Я мечтаю о женщине, которая бы действительно нас понимала.

– Это я тоже.

Карел чувствует, что ему надо быть поконкретнее, чтобы Рихард сообразил, о чем речь.

– Знаешь, о чем я мечтаю? – смеется он, застигнутый врасплох собственной смелостью. – О женщине, которая бы после обеда спросила тебя: не хочешь ли, чтобы я тебе отсосала.

Рихард согласно поднимает палец.

– Ты понимаешь? – спрашивает Карел для верности. – Которая спросила бы об этом так же спокойно и деловито, как она спрашивает нас, хотим ли мы кофе…

Рихард кивает, хотя он явно чего-то недопонимает (но Карел не уточняет этого): ни одна женщина не только ни разу не задала ему такого вопроса – куда хуже, что ни одна не осуществила его мечту. Стало быть, правда о сексуальной жизни Карела звучит так: он ни разу в жизни не познал наслаждения орального секса. Пятьдесят два, а на счету у него две-три неудачные попытки типа: Парниша, и думать забудь об этом! Не знаю, право, с какой стати мне брать в рот твой мочепровод…

Не преуспел он и у Марии.

– Нет, такое дело совсем не по мне, запомни это раз и навсегда, – сказала она ему в свои девятнадцать с выражением воинствующей вегетарианки, которая с отвращением сообщает официанту, что не ест мяса… Ха-ха! Я оглядываюсь по сторонам, официантка разве что не спит у разливочной. Манипулировать со временем нам, конечно, запрещено, но, когда речь идет о какой-нибудь пикантности, Гахамел способен на секунду-другую закрыть глаза. Я позволяю себе чуть-чуть поторопить официантку.

И вот она уже стоит возле Карела.

– Господа, вам принести кофе? – спрашивает она спокойно и деловито.

17. Нит-Гайяг

На сей раз совещание происходит на Карловом мосту, на каменной ограде под скульптурой святого Иоанна Крестителя. Немцы, итальянцы, японцы и американцы прошивают нас цифровыми камерами, чтобы заснять Град чаны… Я вспоминаю послеобеденное home-video Зденека, и эта суета сильно удручает меня, но Гахамелу такое вавилонское столпотворение, видимо, по душе. Он почти на исходе сил, но не перестает улыбаться. В этом отношении мы с ним расходимся: я стараюсь хорошо выполнить свою профессиональную работу, а он действительно любит человечество. Он чувствует его печали – нечто подобное свыше моих сил. Когда-то давно, еще не зная языков мира, я питал определенные иллюзии относительно человеческой мудрости, врожденной доброты и так далее, но как только я стал понимать, что говорят люди, все как рукой сняло. Это как с музыкой: большинство песенок мне нравится до тех пор, пока я не переведу текст. И с людьми то же самое: когда они смеются, танцуют или спят, я гляжу на них с любовью, но как только они заговорят, любви как не бывало. Без осуждения, с пониманием смотреть на людской муравейник – таков мой максимум в отличие от Гахамела.

– Уметь вдохновляться даже при виде американских туристов – это уже не просто искусство, – подтруниваю я над ним. – Это чудо. Все равно, что ходить по воде как посуху.

Гахамел обнимает меня. Я подмигиваю Илмут.

– Такое же чудо, как находить любовь в эсэмэсках, которыми перебрасываются подростки.

Илмут показывает мне язык.

– Ты устал, – тихо говорю я Гахамелу. – Тебе бы отдохнуть.

– Ты несомненно прав. Психологи рекомендуют каждые пять лет менять место работы. А я уже девять столетий несу сверхсрочную службу.

Я глажу его по щеке.

– Как Зденек? – спрашивает он меня чуть погодя. – Расскажи.

– Утренние посылки он доставил вовремя.

– А послеобеденные – нет?

– Подожди, все по порядку. Обедал он в школьной столовой. Как мы знаем, это была его последняя встреча с матерью, так что я растягивал ее, как мог. Он был уже немного не в себе, но вел себя вполне деликатно. Когда он уходил, она поцеловала его.

Илмут радостно хлопает в ладоши.

– Отлично, – хвалит меня Гахамел.

– Потом он поехал домой.

– Домой?

– Да. Какое-то время раскладывал ангельские карты, этот проверенный провидческий инструмент, заряженный энергией Божьего света и любви.

Гахамел вздыхает.

– Ну, ничего, – говорю я. – Потом он открыл коробку с видеокамерой и стал снимать квартиру: кухню, спальню, туалет… В конце концов поставил камеру на стол и снял себя.

– Видеозапись на прощание, – объясняет Гахамел Илмут. – Современная форма. Все более и более популярная.

– Предусмотрительная литания оскорбленного: он три года строил дом для Лиды и детей, жертвуя буквально всем…

Гахамел молчит.

– Ничто не раскрывает характер человека так, как подготовка к самоубийству.

– В самом деле, ради этого дома он пожертвовал всем.

– Да. В конечном счете и своей семьей.

Надо держаться в деловых рамках. Илмут подозрительно смотрит на нас.

– Сейчас он поедет отдать кассету.

– Проследи за этим. Самое главное, займись Ярмилой.

Мы оба знаем, что наш разговор прежде всего предназначен для Илмут. Самоубийцы все-таки не наш профиль.

– Побудь с ней подольше, – просит меня Гахамел.

18. Эстер

Молодая китаянка в ресторане “Хуанхэ”, что напротив вршовицкого вокзала, приносит Эстер вторую рюмку белого вина. Она выпивает. В самом деле, ей стало легче, когда она выплакалась. Эстер чувствует себя – она ищет самое точное выражение – очищенной. Вдохновленной. Она, конечно, вполне допускает, что это может быть действие вина. Сейчас она способна говорить о чем угодно, не стыдясь и не рыдая. Когда пожилая монахиня уходит в туалет, Эстер заговорщицки наклоняется ко второй:

– Почему такая красивая девушка, как вы, решает уйти в монастырь?

– Возможно, потому, что ее постигло большое разочарование.

Молодая женщина бросает взгляд на закрытую дверь туалета и тоже наклоняется к Эстер. Полоска белой материи на лбу подчеркивает ее загар. У нее кожа лучше, чем у меня, подмечает Эстер.

– И потому, что даже монастырь казался ей лучше самоубийства.

Обе разражаются смехом, точно две студентки. Слово самоубийство не шокирует Эстер. Ей сдается, что смерть Томаша подняла ее на какой-то высший уровень бытия, в котором даже страшные истины жизни можно воспринимать достаточно спокойно, без всякой истерии.

Как врач, она уже неоднократно сталкивалась с умирающими, но с умирающим Томашем весь предыдущий опыт ничего не значил. Смерть Томаша ошеломила ее. Смерть— это слово нельзя было даже выговорить. Разумеется, она не могла не осознавать, что Томаш умирает, но произнести Ты умираешь было свыше ее сил. Они лгали друг другу в лицо, и оба это знали.

Но именно Томаш покончил с тем, что терпеть дольше было немыслимо. Она почувствовала, что он намерен сделать этот шаг. Его взгляд выразил все. Вздохнув, он сказал:

– Нам надо…

Теплый день в начале мая. Тогда он еще ходил без посторонней помощи: ужасно исхудавший, с пожелтелым лицом, с отекшим животом. Он стоял в ванной комнате и, держась обеими руками за край раковины, рассматривал себя в зеркале. Эстер слышала, как он, глотая воздух, пытается овладеть своим голосом. Она хотела, чтобы он сказал это, – хотя все еще не была к этому готова. Томаш повернулся к ней. Чтобы не встретиться с ним взглядом, она панически обняла его. Он взял ее лицо в ладони и, мягко запрокинув ей голову, заглянул прямо в глаза.

– Я умру?

– Обними меня. Прошу тебя!

– Я умру?

Он с нетерпением ждал, когда Эстер сможет произнести слово. Ее рыдания, это непрямое признание, не удовлетворили его.

– Да.

Слово выпало… Они смотрели друг на друга в болезненном изумлении. Тишина в ванной вдруг стала другой. Зеркало, раковина, его бритва, туалетная вода, полотенца – все стало другим.

Он сказал, что хочет побыть один, и закрылся в комнате. Она слышала, как он рыдает в подушку. Натыкаясь на мебель, она ходила взад-вперед по квартире. Не прошло и часа, когда он позвал ее.

– Ну что, выпьем за это?

Он послал ее купить шампанского. Он раз-другой пригубил, а большую часть бутылки выпила она. Потом она легла рядом с ним, и они вместе предались воспоминаниям. Пытались перечислить все проведенные вместе отпуска. Называли все те необычные места, где они любили друг друга: поезд, паром, автомойка, Стромовка[27], детская площадка в Езерке[28]… Они рассказывали друг другу, где они выпивали и где потом их рвало. Они то смеялись, то плакали.

Пожилая монахиня возвращается.

– Я вам расскажу кое-что, – со вздохом говорит Эстер. – Примерно за месяц до смерти мужа в книжном магазине я наткнулась на книжку далай-ламы. Она называется “Советы, как умирать и начать лучшую жизнь”.

Сестры знают эту книжку.

– Она разочаровала меня, – продолжает Эстер без всяких околичностей.

Эстер уверена, что она, как свежеиспеченная вдова, имеет право на неординарные взгляды. Она похожа на маленькую девочку, которая расшибла до крови коленку и теперь рассчитывает на то, что ей будет дозволено все. По мере того как она пытается сформулировать свое неприятие буддийского подхода к умиранию, осознает, что ее гости исповедуют конкурирующую веру.

– Я сейчас похожа на женщину, которая жалуется парикмахерше на соседний салон… – добавляет она, переводя взгляд на красную бахрому, окаймляющую фонарики в окне. Ее все еще не покидает веселое настроение.

– Нет, что вы! Мы слушаем.

– Я вот что скажу: я действительно не питаю никаких иллюзий касательно постоянства вещей и теперь, как никогда раньше, осознаю их недолговечность. Мне также ясно, что в момент смерти богатство и прочее ни черта не значит, но, когда я читаю, что, быть может, также бренны наши самые близкие, ну хотя бы жена или муж, мне хочется эту книгу тотчас выкинуть из окна вместе с Его Святейшеством далай-ламой!

Сестры вежливо улыбаются.

– Вот так. Прошу извинения, – говорит Эстер.

Она чувствует, что вино здорово ударило ей в голову, сестры тоже это видят. Сейчас она занимает оборонительную позицию, но, взглянув на большой меч над входной дверью, решает перейти в наступление.

– Впрочем, я так и не смогла поверить в вашего Бога, – тут же продолжает Эстер. – Жаль. Вероятно, у меня отсутствует дар веры.

Она всегда опасалась вступать в разговоры о Боге, но сейчас убеждается, что ей ни капли не стыдно. Интересно, почему?

– Смерть Томаша, разумеется, все эти вопросы усугубила. Какой во всем этом смысл? – спрашивала я себя постоянно. Неужто он родился лишь для того, чтобы не долгое время сверлить людям зубы и потом умереть? И почему этот ваш Бог дал ему дорасти до размера XXL? Чтобы в сорок лет осталась от него кучка пепла?