Шорох песка. 1.Цель и средства

Пока он, разинув рот, рассматривал гросса, госпожа Грута сняла со стены большой заляпанный колокольчик, и прошагала посредине прохода между стойлами, пронзительно звеня. Гомон и перестук копыт сразу начал ослабевать. Пройдя до конца помещения, она вернулась, не переставая трезвонить.

– Это сигнал к кормёжке, они успокаиваются, когда ожидают угощение. Ну что, как тебе мои ребята? – С широкой улыбкой спросила она.

– Они, такие странные, – Роун мучительно подыскивал слова, – такие необычные, словно не из этого мира. А что такое у них на спине, зачем ремни?

– Это крылья, ты что, со звезды свалился?

– Крылья? – Роун задохнулся от удивления.

– Ну да, крылья. Гроссы крылатые животные.

Роун недоверчиво поглядел на неё:

– А зачем вы их перевязываете? Им не больно?

– Ну, а ты сам подумай! – Лекторским тоном знатока начала она. – Загон не большой, нормальные крылья у взрослого гросса, в два раза длиннее его самого, где их тут расправлять? Мы перетягиваем им крылья, примерно в месячном возрасте, по анатомическим сгибам, они их так и складывают. Так что им дискомфортно – наверняка, но больно – вряд ли. Если стянуть крылья гроссу в раннем возрасте, они перестают расти, не развиваются.

– То есть они не умеют летать?

– Нет, конечно, и никогда не научатся, даже если распустить ремни.

– Ох, даже жалко как-то… – Протянул Роун печально.

Госпожа Грута громко рассмеялась:

– Жалко ему! А когда новорожденного, оставшегося без матери, вскармливают гроссовым молоком, тебе не жалко? Когда после жестокой лихорадки, человека, на краю могилы, исхудавшего до скелета, ставят на ноги за неделю, тоже не жалко? Когда кишечная зараза выбивает из тебя дух за пару дней, а гроссово молоко избавляет от мучений и излечивает?

Роун смущённо потупился.

– Вот то-то же! – Смеясь, и похлопывая его по спине, проговорила госпожа Грута, глядя в его сконфуженное лицо. – Всех жалко, и поросят, и коровок, и плумсов, и курочек, но когда ты их ешь, вряд ли жалеешь.

– А гроссов едят? – Спросил Роун.

– Нет, их мясо не пригодно, им и отравиться можно знатно, до смерти. Да и на вкус оно неприятное, горькое, с серным привкусом. Вот их рога, другое дело, они высоко ценятся. Из рогов можно много всего делать, украшения, отделку для мебели, статуэтки, некоторые детали для механизмов. Хороший материал, столетиями не портится и не теряет своих качеств. Волос с хвоста тоже ценен, один волосок может выдержать вес до пяти стоунов.

– Правда? – ошарашенно переспросил Роун.

– Правда. – Смеясь, ответила госпожа Грута. – А вот их костяк почти никуда не годен, тонкий, лёгкий, пористый и хрупкий, разламывается на множество острых осколков. Так что мы избавляемся от него, а то собаки гибнут, пытаясь сгрызть косточку. Большую часть костей продаём рыболовам, моряки их ценят. Гроссовы кости не тонут, рыбаки из них поплавки делают.

Роун задумчиво посмотрел на стойла и сделал шаг в направлении своего нового знакомого, с намерением погладить жуткую морду. Госпожа Грута схватила его за шиворот и дёрнула назад:

– Ты куда это собрался, свет моих очей?

– Погладить хотел, – испуганно ответил Роун,– простите госпожа, нельзя да?

– Нет, конечно, остолоп! Ты совсем ничегошеньки о них не знаешь, верно?

– А что? Это опасно? Цапнуть могут?

– Цапнуть, конечно, могут, не без этого, но страшны они не этим. – Она указала пальцем на морду гросса. – Видишь, какая большая нижняя челюсть?

–Да…

– У них там прячется очень большой и длинный язык. У некоторых длина достигает почти двух ярдов.

– Ого!

– Да! И он не только длинный и сильный, он ещё и ядовитый. Вот решит гросс, что ты ему угрожаешь, или, что ты вкусный, вытянет язык, обовьёт твою руку или шею, попадёт его яд тебе на кожу, вот тогда-то и пожалеешь, что на свет родился.

– А что будет? – Округлив глаза, спросил Роун.

– У них язык, ядовитый сок выделяет. Этот сок разъедает человеческую и не только, кожу. Место прикосновения чернеет и начинает гнить. Если ожёг не лечить, всё вокруг него сгниёт и человек умрёт в лихорадке. А если в глаза попадёт, то ослепнешь, тут лечи, не лечи – итог один.

– А как вы их тогда кормите? А как их доить? К ним, получается, вообще подходить нельзя? – Начал сыпать вопросами Роун.

–Можно, если умеючи, – рассмеялась заводчица, – видишь какой широкий проход между стойлами? Пять ярдов! Не дотянутся шельмецы, даже если захотят. Кормчие ходят по серединному ярду с тележками, на длинных подводах с тягой. Вон, глянь на потолок, видишь, верёвки закреплены у каждого загона? Длинными шестами с крюками, они спускают верёвки, тянут, кормушка опускается и наклоняется к кормчему. Он подводит свою тележку к кормушке, на конце подвода проворачивает ремень, рычагом. Тележка переворачивается в кормушку. Потом он тянет, вот за эту вторую верёвку, с кольцом на конце, и кормушка возвращается в исходное положение, поворачиваясь к гроссу. Так и кормим, на расстоянии, чтоб не калечить наших животных.

– Не калечить? – Удивлённо спросил Роун.

– Ну да. Некоторые нерадивцы, считающие себя заводчиками, иссякают им языки вместе с крыльями, через пару недель после рождения. Это варварство, гроссы чаще всего гибнут, особенно от ампутации крыльев. А те, что выживают, после иссечения языка, дают молоко плохого качества и живут не долго, потому что не могут нормально питаться.

– А доите как?

– Очень просто! Они когда поедят с утра сытно, сонными становятся, спокойными. Смотритель, в данном случае я и два моих помощника, в специальном лёгком доспехе и защите на глазах, подходит и надевает им на морды специальный чехол, из дублёной кожи. Вон те, что на стене висят. – Она ткнула пальцем в стену. – Наденешь намордник, можно и погладить, и у рогов почесать, нравится им очень. Тогда и доярки приступают к своему делу. Доят самок, раз в два дня, с утра, после кормёжки. После дойки матки ещё спокойнее, почти спят на ходу. Перед едой к ним лучше не соваться, схватит и не отпустит, пока не оглоушишь её чем-нибудь.

– Вот это да! – Роун обежал глазами все стойла, представляя, как покоряет стадо гроссов.

– Это самки! – Продолжила госпожа Грута. – А если к самцу подойти нужно, то это совсем другой коленкор. Самец может быть болен, тогда он не ест и при этом становится крайне нервным. Или он может быть крайне агрессивным в период гона. Для таких случаев у нас есть хитрая травка. Мы эту травку с патокой мешаем, любят эти бестии сладкое и солёное. В травке особые соки, когда они смешиваются со слюной паршивцев, превращаются в сильно клейкий состав, а если ещё сахара добавить, то тушите свет. – Она хохотнула. – Вот, пока они глаза пучат, да пытаются пережевать прилипшую вязкую пакость, в такой ступор впадают, что им легко намордник накинуть.

– Ловко! – Засмеялся Роун.

– Пошли, молодняк покажу, они презабавные, пока маленькие.

Она зашагала по серединному ярду, проходя хлев насквозь, к противоположному входу. Роун пошёл за ней следом, шаг в шаг, с опаской поглядывая по сторонам. Госпожа Грута дошла до ворот и пинком мощной ноги, в кожаных сапогах, распахнула створку. Они вышли на яркий солнечный свет, Роун жадно вдохнул гораздо более свежий воздух. Поплутав между хозяйственными постройками, они, наконец, вышли на открытое пространство у реки. Заунывные стенания из загонов, здесь почти не слышались. Река весело журчала, свежий ветерок развеивал чудовищный запах гроссов, в кустах ивняка возле воды, во все глотки распевали какие-то птицы, туча разномастных бабочек порхала везде, куда ложился глаз. Идиллическую картину дополняла низенькая изумрудно-зелёная травка под ногами и ограда открытого загона, выкрашенная в белый цвет. Роун охнул, разглядев обитателей большого выгула, обогнав заводчицу, он подбежал к невысокой ограде из деревянных реек, обшитой изнутри плотной тканью. Внутри огороженного участка резвились несколько десятков маленьких гроссов. Они довольно неуверенно и шатко передвигались, напрыгивая друг на друга. То тут, то там начинались свары, малыши утробно порыкивали, пинались и кусали друг дружку, время от времени расправляя крылья и угрожающе хлопая ими, это было завораживающее зрелище. Госпожа Грута облокотилась на забор, с нежностью глядя на молодняк. Роун открыл рот от изумления, теперь вся их анатомия стала ему понятна. Крылья кожистые, полупрозрачные, складывались сверху по центру спины и расправлялись снова, повинуясь работе мускулов и сухожилий. Один из телят подковылял к ним, и протянул мордочку к госпоже Груте. Она стянула перчатку, протянула руку и почесала малыша рядом с наметившимся гребнем.

– Ты мой маленький шельмец, подлиза, хочешь сладенького? – Заворковала она.

Она достала из сумки на боку, небольшой кусочек чего-то липкого и мерзкого на вид, протянула руку и сунула это в радушно распахнутую пасть попрошайки. Маленькие челюсти заходили ходуном, прожевав и проглотив, он вывалил длинный розовый язык и довольно заурчал. Госпожа Грута костяшками пальцев почесала ему лоб, и легонечко шлёпнула ладонью по висящему языку. Малыш втянул язык, дёрнул головой, и, стремясь произвести впечатление, попытался прогарцевать мимо них, но запутался в собственных ногах, запнулся, чуть не упал, и гневно захлопал крыльями, пятясь боком, как пьяный. Роун и гордая заводчица расхохотались.

– А их языки не опасны? – Спросил Роун, отсмеявшись.

– Месяцев до трёх нет. Эти слишком малы, чтоб причинить вред, им около трёх недель, скоро перевязка.

– Крыльев? – С сожалением в голосе спросил Роун.

– Да! Пока они не расправились до конца, и мускулатура не сформировалась, надо успевать.

– Они такие красивые с крыльями, какие-то законченные, что ли, цельные. – Грустно произнёс Роун.

– Да, мой мальчик, такими их создала богиня земли, плодородная Ишита, такими они и должны быть. Но для нас, гроссы с крыльями станут бесполезны, опасны и, скорее всего, недосягаемы.

– Правда?

– Они агрессивные с крыльями, жилистые и гораздо более сильные. Взрослый гросс ударом крыла, может легко сломать хребет человеку, не говоря уже о копытах и языке. Мы держим десяток отборных молодых самцов, с нормальными, сформированными крыльями, в больших вольерах. С этими ребятами шутки плохи. Они лучшие племенные осеменители, мы самок к ним загоняем во время гона. Они, видишь ли, запрыгивают на самку с лёту, не знаю почему. В течение всего процесса крыльями машут, что твоя мельница, почти парят, как колибри.

Роун прыснул, заводчица, хохотнув, продолжила.

– Когда-то в Междуречье, на равнинах Страума, водились огромные дикие стада гроссов. Теперь их там нет, они улетели, чёрт знает куда, видимо там еда закончилась. Вот бы посмотреть, как они встают на крыло всем табуном. – Мечтательно и с долей сожаления, проговорила госпожа Грута.

Роун попробовал представить себе это, не отрывая глаз от копошащихся малышей, и не смог.

С того памятного дня, минуло два года и сейчас, посещение хозяйства госпожи Груты, стало рутиной.

Роун приоткрыл широкую створку центральных ворот и вошёл на ферму. У него из-под ног, с громким кудахтаньем, пырскнули куры, старая псица, лежащая под кустом магнолии, приподняла голову с лап, и нехотя тяфкнула, для порядка. Со стороны загонов донеслось заунывное клокочущее мычание гроссов. Повсюду, быстрыми перебежками, передвигались люди в странном облачении, в такую немыслимую рань работа на ферме кипела вовсю. Навстречу Роуну шли две девушки в кожаных фартуках, они заулыбались, увидев его.

– Привет красавчик, как всегда вовремя. – Крикнула одна, вторая прыснула и покрылась стыдливым румянцем.

Роуна на ферме любили, он был одним из тех людей, которых везде привечают. Все женщины, работающие здесь, знали его по имени, впрочем, как и большинство мужчин, которые, как ни странно, не проявляли неудовольствия из-за популярности храмового посыльного.

Девушки быстро подошли и та, что побойчей, вплотную притиснувшись к нему, понизив голос, проворковала:

– Ты всё трудишься, бегаешь по городу из конца в конец. Надо ведь и отдыхать когда-то. Вот мы сегодня вечером отдыхаем, правда, Фрэн? Приходи в таверну «Золотая пена», сегодня вечером. Потанцуем, выпьем чего-нибудь.

– Санта! – Послышался грозный окрик.

Роун поднял глаза, поверх головы девушки, в дверях ближайшего загона, стояла госпожа Грута. Девушка отдёрнула руку, пальцы которой, секунду назад, игриво теребили пуговицу его камзола и обернулась.

– У вас что, дел больше нет? Идите на кухню, пол-часа отдыха и за работу!

Девушки, наклонив головы, немедленно развернулись и поспешили скрыться с глаз хозяйки. Она поманила Роуна к себе. Он дошёл до загона, посмотрел на приготовленные для него сосуды с храмовым гербом, стоявшие в тени на лавке, и озадаченный последовал за удаляющейся заводчицей. Они прошли сквозь загон, по серединному ярду и вышли с другой стороны. Она молча шла дальше, увлекая Роуна вглубь обширной территории фермерского хозяйства. Роун понял, что они направляются к вольеру с молодняком. Он, почему то испугался, предположения, одно хуже другого, заполнили голову. Может он что- то натворил, сам того не понимая, и сейчас, эта величавая, несгибаемая женщина, доходчиво объяснит ему, что можно делать, а что нет. Её многозначительное молчание и напряжённая спина, заставляли его нервничать ещё сильнее. Они дошли до вольера с малышами, она, как и два года назад, тяжело облокотилась на изгородь. Вокруг не было ни души, только крылатая малышня копошилась на травке. Роун тоже навалился на изгородь и напряжённо ждал.

– Ты Санту не слушай, душа моя. Эта вертихвостка каждого встречного в таверну тащит, а потом в кусты, на ней клейма ставить негде, добрую половину мужиков в округе попортила. Ей уж не раз космы выдирали местные кумушки, да всё тщетно, породы не изменишь. Она осторожная лиса, на ферме ни-ни, ни одного мужика не обхаживает, знает, что я её сразу вышвырну.

Роун подивился такой заботе и с любопытством посмотрел на напряжённый профиль госпожи Груты.

– Да Вы не подумайте, я сразу понял какого она поля ягода, я и не собирался вовсе…

– Пустое! – Перебила она его. – Я не об этом хотела поговорить с тобой.

Роун выжидающе смотрел на неё, напрягшись, снова начав перебирать в уме все свои прегрешения. Почему-то ему казалось, что его непременно отчитают за что-то.

– Что там, в храме, Роун? Всё ладно? – Огорошила она его вопросом.

Он захлопал глазами, не понимая, о чём именно она его спрашивает.

– Ну, да… – Неуверенно ответил он. – А что случилось?

– Ничего мой мальчик, пока ничего. Просто… – Она помолчала, – Что-то происходит. Как будто надвигается что-то, будто гроза близко. Понимаешь?

Он поймал себя на мысли, что стоит с открытым ртом и захлопнул его.

– И Вы тоже так думаете? – Полушёпотом спросил он.

Госпожа Грута скосила на него глаза.

– И ты чувствуешь неладное? А знаешь, мой хороший, нас ведь таких много. Будто сдвинулось что-то в мироустройстве.

– А как Вы думаете, что происходит?

– Не знаю! Одни догадки, неуловимые мысли. Вот, к примеру, сейчас куда ни плюнь – охранитель; в каждой таверне по стражнику, который затаился и слушает, это зачем? Они ещё такие таинственные, форму снимут, в углы забьются, сядут по одному, по двое, будто наш люд за версту не учует лордовского пса. На каждом маломальском собрании или совете, обязательно его человечек притулился. Этот богами проклятый «легион немых», шныряет повсюду. Поговаривают, что люди пропадают, бесследно. Будто Кахилл боится чего. А чего ему бояться? Он и так всё к рукам прибрал. Большая часть лордов ему что-то должны, так или иначе. Суды почти воткрытую работают в его интересах, наплевав на законы. Расплодил ищеек без званий и чиновничков развелось, не сосчитать. Говорят, будто все курни и бордели, ему в личную казну отстёгивают. Сейчас из каждого, богами забытого, уголка портусианских земель, любой малозначимый служка, свои доклады чуть ли не напрямую ему пишет, в его канцелярию, слыхано ли? Творят что хотят, и ничего его людям за это не бывает. Беззаконие расцветает пышным цветом повсюду, Роун. Они, бесы, как грибы после дождя, выпрыгивают, как из-под земли и сразу целыми грибницами, голодные, холодные и жадные до чужого добра. А слышал, в последнее время, уличные певцы, паршивенькие оды распевают в его честь, – она невесело хохотнула, – жалкое зрелище.

Роун улыбнулся, вспомнив бесславные потуги барда, встреченного на торговой улице.

– Не к добру это всё, мой мальчик, то, что один человек всё к рукам прибрал, бедой это пахнет. Такие люди, они ненасытные, им, сколько ни дай, всё мало. Впрочем, я не об этом. Хотела спросить, может в храме что-то слышно, шепотки, они везде шепотки, но вы-то гораздо ближе к порогу правящего дома.

– Ничего такого госпожа. В храме молчат, как воды в рот набрав. Я и сам чувствую неладное. Вот Вы сказали, и я понял, что да, такого раньше не было, охранители и стража повсюду… В храме кстати весь корпус стражи сменили, только командарма оставили, старого господина Хория. Я раньше часто болтал с ребятами, они же тоже считайте храмовые, теперь нет, эти новые, с угрюмыми рожами, болтать не любят.

– Всю стражу сменили? Это ещё зачем?

– Не знаю. Я человек маленький, мне знать не положено. Недели три тому, как всегда проходил в главные ворота, с фруктового рынка шёл, так ближе, смотрю, лица не знакомые на посту. Они меня остановили, долго, неприятно так, допрашивали. Пока господин Хорий не пришёл, мрачный как туча, и не велел им меня пропустить, они всё наседали. Отпустили нехотя. Я так и не понял, чего хотели-то. А потом я встретил одного из наших старых ребят в таверне, вечером. Симан, может, помните его, он иногда вам почту приносил. Так он сам ничего не понял. Они ведь в храме поколениями служат, некоторые всю жизнь на одном месте, а тут всех разом перевели и распихали по разным местам. Его новый командир, неприятный типчик, Симан теперь в суде служит, намекнул ему гаденько, дескать, они там присосались шайкой к хлебному месту и непотребством промышляют – ну, там дань взымают с подводов, обирают местный люд, и храмовых помельче. А это неправда, такого, отродясь, не бывало, я бы знал, да и Вы тоже! – Взволнованно закончил Роун свой рассказ.

– Да не шуми ты! Все бы знали, коли такие порядки процветали на горе. М-да. Выходит он своё ядовитое жало и в обитель сунул. Странно это, храм то ему зачем.

– Не знаю госпожа.

– Ну, ты поглядывай одним глазом по сторонам. Вдруг чего увидишь, или услышишь. Хотелось бы знать, что там они затевают. А они что-то затевают, это я тебе точно говорю.

–Хорошо госпожа. Я навострю уши. Не нравится мне всё, что происходит, как морок какой-то.

– Морок? Это ты точно сказал. – Она немного помолчала. – Ладно, пойдём. Пора заняться работой. Да помилуют тебя боги, если опоздаешь, Акория с тебя шкуру спустит.

Алессия Грута широким шагом пошла в обратном направлении, Роун поспешил вслед за ней. Ему стало как-то легче на душе, но и страшновато одновременно. Значит не только он почуял неладное, и другие тоже. Но всё равно, от осознания, что он не одинок, что ему доверилась такая женщина, женщина-скала, ему стало легче, будто почва под ногами затвердела и выровнялась. Роун вышел на главный двор, подхватил тяжёлые сосуды с ценным содержимым, и понёсся к храму, по утренней прохладе, с твёрдым намерением что-то вызнать.

7. Никто не получает всего, чего хочет.

В очередной раз она стояла в задней комнате затрапезной таверны. Окна в маленькой, душной комнатушке были заколочены, сквозь щели между досками пробивался солнечный свет, близился закат. В густых золотистых лучах кружилась пыль. Она медленно подняла руку и погрузила её в узкий сноп затухающего света, заставив частички пыли плясать меж пальцев. Ей вдруг вспомнился снег, холодный воздух обжигающий кожу, крупные хлопья, ложащиеся на плечи, покой… Где-то вдали послышался скрип двери, тяжёлые шаги человека, которого она ждала в этом уединённом месте. Она услышала его поступь, ещё тогда, когда он шёл через переполненный, в этот час, общий зал таверны. Дверь за её спиной хлопнула, пылинки взвихрились в лучах, она медленно обернулась. Перед дверью стоял мужчина, его габариты поистине впечатляли. Исполин, никак не ниже шести с половиной футов, плотный, даже грузный, доисторические черты лица, скрытые под густой бородой, жёсткий, ничего не выражающий взгляд. Глаза казались крошечными, на таком крупном лице, глубоко посаженные, частично скрытые под густыми бровями, поблёскивающие, как два жука.

Он немного постоял, вперившись глазами в её лицо, потом буркнул:

– Ну?

Она вынула из внутреннего кармана небольшой запечатанный конверт, молча протянула ему. Он взял конверт, и спрятал его куда-то за пазухой, затем снова уставился на неё.

– Что, в общем, можешь сказать? Всё спокойно в доме Атоли? Ничего необычного не замечала в последнее время?

Она опустила взгляд себе под ноги:

– Нет, мой господин, всё как всегда.

– Хорошо. Через неделю буду ждать тебя в борделе Оуш, в тупике, тогда и получишь новые инструкции.

Послышался мелодичный звон монет, он извлёк мешочек из недр своей формы, и бросил ей под ноги, она не подняла глаза. Он вышел, тихо затворив дверь, и прошагал дальше по тёмному коридору, направляясь к чёрному ходу.

Он всегда так делал, бросал ей плату, как собаке кость, на землю, таким-образом выражая своё отношение к доносчикам и предателям. Она улыбнулась, наклоняясь за деньгами, размышляя не без удовольствия, каково это – убить буггома. Подняв мешочек, она выпрямилась, прислушалась, услышала хлопок двери чёрного хода, тяжёлые шаги удалялись. Женщина еле слышно прошептала его имя, пробуя на вкус:

– Мирам… – Её лицо окаменело, превратившись в маску, секунду она боролась с собой, с инстинктами, затем снова расслабилась, и улыбнулась ещё шире. Подумала – если Матери будет угодно, то её любопытство будет вознаграждено.

Мирам в это время уже обогнул таверну, и шёл по запруженной улице, толпа, бредущая ему навстречу, почтительно расступалась. Он думал о ней. Эта женщина его пугала, он не понимал почему. Её лицо стояло перед его внутренним взором. Не сказать, что красивая, миловидная, не более. Он затруднялся определить, к какому народу она принадлежала, тёмные волосы, гладкие и тонкие, как у портусианок, немного раскосые глаза, крупноватый приплюснутый нос, грубоватые черты лица, довольно тёмная кожа, с карамельным отливом. Ни одной чёткой черты, какого бы то ни было порабощённого народа, но и не метиска, слишком сильно отличалась от тонкокостных портусианок. Больше всего его беспокоили её глаза. Такого разреза глаз, а главное такого цвета – жёлто-зелёного, очень светлого, но не прозрачного, он никогда прежде не видел. Она явно помесь, может быть множества племён, сделал он вывод. От неё исходил странный раздражающий запах, нечеловеческий нюх Мирама, остро его ощущал. Какая-то смесь специй и цветочного масла. Он понадеялся, что это не какой-то новый ароматический эликсир, который войдёт в моду. Мираму не нравилось это задание Стора, он очень не любил шпионов, тайных встреч и недомолвок. Прямое противостояние, вот что он предпочитал. Он жаждал ворваться в дом Астор и истребить всю его верхушку, конечно, только мужчин, это было бы честнее на его взгляд. То, что он один, в своём животном виде, сильнее двадцати мужчин, вместе взятых, а только так он и вступал в бой, ему в голову не приходило, поэтому острые грани понятия честности, не терзали его душу. Однажды он выдвинул своё предложение Стору, на что тот, только посмеялся и назвал его шерстяным недоумком. Возражать Мирам не решился, и вот уже полгода, раз в неделю, ему приходилось встречаться с этой женщиной, и забирать её письменные отчёты, о положении дел в доме её лорда. Он должен был лично в руки передавать их Стору, который сразу передавал их правящему лорду. Мирам искренне не понимал, почему правящий лорд так опасается верховного лорда Атоли, что за донесениями посылают его, правую руку Стора – найона, и капитана легиона немых. Он многого не понимал, например, зачем уничтожать ведьм, это было главным предметом его непонимания. Мирам боялся последствий, боялся разрушения своей сложившейся жизни, привычного уклада. Ему очень хотелось, что бы всё оставалось по-прежнему, а главное – ему хотелось, больше никогда не встречаться с этой женщиной, глаза которой его так пугали. Он вдруг подумал, что «ночь Ведьм» совсем скоро, и надобность в шпионаже отпадёт. Да, сегодня он спросит у Стора, может ли он убить эту бабу, когда её услуги станут больше не нужны. Мирам облегчённо улыбнулся в бороду. Вообще-то он не убивал женщин, если только случайно, ведь в убийстве женщины или ребёнка, нет чести. Что ты за воин, если нападаешь на заведомо слабого противника, который и не противник вовсе, а жертва, тогда ты просто грязный убийца. Но в случае со шпионкой, он готов был сделать исключение, если Стор позволит.