Али и Разум

Таким образом, природа и погода– сырой осенью и послезимней хмуростью – то усиливали печаль вчерашних потерь войны и разлуки с родиной, то – цветущей весной, теплым летом и озорной зимой – облегчали ее. А плохое питание и скудные условия жизни на общем фоне пережитого не воспринимались как-то особенно тяжело. Да и не много нужно ребенку повода для счастья – ведь и сама детская пора украшает жизнь.

К 2001 году практически все населенные пункты Чечни были заняты российскими войсками. Отряды чеченского сопротивления разделились на две части: одни ушли в горы и леса, другие, либо затерявшись среди вернувшихся гражданских, либо вступив в отряды местной российской полиции, продолжали вести партизанскую войну, обеспечивая лесных продуктами, оружием и безопасным передвижением. И с наступлением сумерек многие города и села переходили под их полный контроль: и они часто проводили диверсионно-подрывные операции. Федералы же с заходом солнца замуровывались в своих базах и блокпостах. И редкая колонна, приказом генералов выведенная на улицу в темное время суток, становилась добычей диверсионных отрядов.

Идрис, как и некоторые другие люди, начал, с 2002 года, ездить в Грозный для восстановления их довольно-таки сильно пострадавшего дома. По настоянию Али дядя и его брал с собой в период летних каникул.

К 2003 году усилились разговоры о том, что палаточный городок хотят убрать, а его жителей – насильно вернуть на родину, в Чечню, потому что, как говорили, война закончилась и беженцам здесь уже нечего делать. Но многим людям некуда было возвращаться, да и обстановка в Чечне была напряженной и опасной. В связи с этим как-то раз в лагерь приехала представительница ООН. Но это была не просто работница международной организации.

В тот день Али сидел и пил чай, и вдруг в палатку ворвался его восьмилетний двоюродный брат Бислан и сказал:

–Там кто-то приехал.

– И кто же? – спокойно спросил Али.

– Не знаю. Говорят, звезда Голливуда.

В «Спутник» время от времени приезжали известные, в основном в Чечне, люди: артисты, политики, спортсмены. Но голливудских звезд здесь еще не было, и поэтому появление здесь таковых вызвало у некоторых, в том числе и у Али, особый интерес.

Оставив свой чай недопитым, Али спешно вышел. У стремительно идущих мимо ребят он узнал, что этой звездой является сама Анжелина Джоли – героиня фильма «Лара Крофт», который он смотрел в прошлом году у знакомых из четвертого блока, у которых имелся телевизор и видеоприставка.

Знаменитую девушку из далекой Америки окружала целая толпа людей: охрана, журналисты, переводчик и кучка ребятишек и взрослых. Взрослые, в основном женщины, не слишком хорошо знакомые с актерской деятельностью гостьи, но, однако, окружающими ее телохранителями и журналистами наведенные на мысль, что человек она влиятельный, пытались донести до нее серьезность своего положения, в то время как дети и подростки просто, с забавным интересом, глазели на мировую звезду. Анжелина, время от времени через переводчика задавая вопросы, непрестанно что-то записывала в блокнот: что ей говорят, что она видит, и это еще более раззадоривало людей: значит, думали они, будут конкретные меры, и все, что они ей говорят, бесследно не пропадет.

Али хотел было подойти и заговорить с известной красивой девушкой… О, ему было что сказать. Он смотрел на знаменитость из далекой страны, которая была одета в светлые брюки и белую футболку с эмблемой и надписью ЮНИСЕФ. Протиснувшись сквозь толпу зевак, он увидел ее совсем рядом, она была доступна и недоступна одновременно. И вот сейчас, в эту минуту, ему казалось реальным с нею заговорить.

Он поведал бы ей свою историю, познакомил бы со всеми проблемами и болью своего народа; он говорил бы хорошо и понятно, и она получила бы все ответы на волнующие ее вопросы. Но он все же понимал, что это невозможно, и не только потому, что все эти люди ему, четырнадцатилетнему юнцу, не дадут слова, но и потому, что он не знает английского языка. Нет, думал он, говорить надо без переводчика. Рассказать нужно обязательно самому, без посредника, иначе это промежуточное звено все испортит. Мысль и слова, рассуждал он, пропущенные через переводчика, уже не имели бы той глубины смысла и эмоциональной красоты, что он в них вложил бы.

Затем мысли Али вдруг резко переменились. Он окинул беглым взглядом местность: пыль, жалкие, в дожде и под солнцем выцветшие палатки; а одежда на людях – да это же лохмотья какие-то. Все разодеты как оборванцы. У него у самого обшарпанные брюки заштопаны в двух местах, а на бесцветной футболке слева на груди зияет небольшая дырочка. Потом он резко представил условия жизни этой знаменитости, и мысль о том, с какой высоты она может на них смотреть, ощутимо задела его гордыню. Его обидела разница между ними: она богатая знаменитость, а они – бездомные неимущие, одетые в эту невзрачную одежду и ютящиеся в этих жалких тесных палатках где-то на поляне под открытым небом. «Наверное, – думал он, – она считает себя лучше, умнее и выше нас. Поговори она со мной, ее мнение непременно изменилось бы! Она непременно прониклась бы уважением к нам. Я защитил бы честь своего народа, выгнанного войной из родного края и вынужденного сейчас жить в этих затхлых палатках, и тогда она поняла бы, что нельзя судить людей по внешним признакам, что бедность не показатель глупости и отсталости, как и богатство не показатель ума. О, – продолжал он думать, – я непременно говорил бы умно и хорошо, я искусно ввел бы ее в курс дела… Эти взрослые говорят не о том, что надо, да и говорят они это плохо: орут, кричат, каждый пытается что-то сказать. Не так это надо делать. Будь я постарше, я показал бы им, как надо себя вести, пусть даже и с переводчиком».

Пока Али пребывал в мечтательных размышлениях, в которых он поражает важную гостью благородством натуры и тонкостью ума и которые казались ему вполне реальными, Анжелина, в окружении толпы, начала удаляться. А Али все стоял, смотрел ей вслед и продолжал мысленно представлять, как он подходит и долго, красиво, спокойно все рассказывает известной кинодиве, вызывая в ней изумительный восторг и приятное восхищение.

Вскоре звезда, в окружении охраны и репортеров, скрылась в одной из машин и уехала– люди разошлись, и палаточная жизнь вернулась к своему обычному ритму. В Али появилось какое-то противоречивое чувство радости и тоски. Было отрадно, что, вспомнив о них, к ним соблаговолила приехать такая важная особа; и печально, что она уезжает, увидев их в таком обездоленном положении, – последнее задевало чувство собственного достоинства Али. Он постоял так немного, а потом направился к своей палатке допивать остывший чай, по дороге мысленно перебирая разные варианты того, как и о чем он ей рассказывал бы. И все, что он ей говорил в своих мыслях, было складным, умным и изысканным.

К концу месяца Идрис с семьей переехал в Грозный.

После переезда Али пошел в девятый класс в ближайшую школу. Там же учителем родного языка устроилась на работу и Айша. Несмотря на ее просьбы дать ей две ставки, директор была вынуждена Айше оказать, сославшись на то, что желающих много, а ставок мало. «Война толком еще и не закончилась, – сказала ей директор, – рабочих мест мало, а народ все прибывает: люди возвращаются домой, и всем им хочется кушать. Я понимаю, сейчас всем тяжело, но эту тяжесть нам надо как-то разделить поровну». В итоге Айше пришлось довольствоваться одной ставкой.

Вся школа, имевшая когда-то форму трехэтажного квадрата, практически была разрушена. Функционировали лишь два этажа одного крыла. Все другие части были превращены в развалины. Окна были затянуты прозрачной полиэтиленовой пленкой. Двери, парты и стулья сколочены из разноцветных деревянных досок. Классные поцарапанные доски, судя по всему, были вытащены из-под руин. В зимний период в классах устанавливались железные печи-буржуйки на газу, вокруг которых все школьники и собирались, как только звучал звонок ручного колокольчика, возвещавший об окончании урока. Впрочем, условия учебы не сильно изменились со времени Первой войны.

Восстановленный грозненский дом Идриса представлял собою жилище, которое было под крышей, более никаких условий в нем не было. Затирка на стенах была ободрана, половые стяжки разбиты; отопительные батареи – пробиты осколками; проем входной двери, как и окна, был завешан полиэтиленовой пленкой. Вся оставленная в доме мебель: шкафы, кровати, диваны, столы – все пришло в негодность от огня, осколков, дождей и снега. Все нужно было приобретать заново. Также не было электричества, а воду приходилось таскать из одной точки, находящейся в полукилометровой дальности. Единственным остатком городских условий жизни был газ.

Как взрослый человек после перенесенной операции заново учится ходить и говорить, так же нужно было заново обустроить жизнь тем, которые возвращались в свои разбитые дома, в разбитые города и села. Кое-где налаживался процесс восстановления государственных и общественно значимых объектов, и основным, если не сказать единственным, местом заработка для мужчин была стройка. И вот как-то раз, весной, знакомый Идриса зашел к ним вечерком и за ужином рассказал, что устроился бригадиром на одном объекте, и предложил Идрису, если он хочет, поработать у него в бригаде каменщиком. «Ты ведь, насколько мне помнится, неплохо кладку делаешь», – сказал он, завершая свое предложение. Идрис охотно согласился, тем более выбирать ему особо и не приходилось. Али тут же спросил у гостя, не найдется ли и для него место. «Без проблем», – ответил гость, радуясь живости мальчика. Но Идрис тут же запротестовал. «Ну, это вы уж как сами решите, – сказал новоявленный бригадир, вставая с места с намерением уйти, и, обращаясь к Али с добродушной улыбкой, добавил: —Как бы то ни было, меня в отказе не вини».

– Нет! – отвечал Идрис на уговоры Али, после того как гость удалился. – Тебе надо в школе учиться.

–Но через неделю у нас начнутся летние трехмесячные каникулы, и тогда у меня будет полно свободного времени. А еще один источник дохода нам точно не помешает.

–Да ты ведь ничего не умеешь, – сказал Идрис, пытаясь казаться строгим.

– Я буду подсоблять тебе или другим мастерам. Буду разнорабочим. Для этого много ума не надо.

– Поговорим об этом потом, сначала заверши хорошо свой учебный год, – сказал Идрис, желая уйти от темы. – Но только знай, даже если я позволю тебе, ты на другой же день пожалеешь, ибо работа будет не легкой.

– Но и не тяжелее той, что мы с тобой здесь делали, – сказал Али.

– С раннего утра до позднего вечера, без времени на затяжной обеденный сон, с надзирающим начальником, которому нужно уложиться в сроки и отчитаться перед своим начальником,– ты, сынок, так еще не работал. Так что не говори, что я тебя не предупреждал.

– Хорошо, – ответил Али, сияя самодовольной улыбкой.

На самом деле Али хорошо знал, на что идет, и перспектива строительных работ его ничуть не радовала. Хоть ему и было только четырнадцать лет, но жизнь давно научила его мыслить по-взрослому. Он видел и понимал, как тяжело приходится семье, как многого не хватает, и чем добрее сквозь эту гнетущую нужду было к нему отношение дяди и Айши, тем более совестно и неловко ему было перед ними. Али давно была противна иждивенческая роль. Но сейчас ему выпала возможность быть полезным – приносить домой деньги, и эту возможность он ни за что не хотел упускать.

По натуре Али был добрым, спокойным и послушным мальчиком, но в вопросах благородного душевного порыва в нем просыпалась поражающая строптивость и непроницаемое упрямство, что Идрис в нем давно приметил. И к его любви к племяннику прибавилось еще и по-взрослому почтительное уважение.

Неделю спустя Али вышел на работу. Рано утром, с восходом солнца, дядя и племянник, уже умывшись, приступали к короткому завтраку, брали свои черные пакетики, в которых покоилась рабочая одежда, приготовляемая Айшей каждое утро, и выходили в путь. Они шли посреди развалин и некстати там и здесь поросшего сорняка, кустов и каких-то диких деревьев, которым неприлично расти в городе.

Их бригада восстанавливала двухэтажное строение, разрушенное прямым ракетно-бомбовым ударом. Одна половинка, принявшая на себя основную мощность взрывного заряда, была проломана до самого дна цокольного этажа. В бригаде помимо Али и дяди было еще пять человек: два брата значительно старше Али; один тихий, неприметный и чрезмерно скромный мужчина лет пятидесяти, который, как и Идрис, был каменщиком, еще один молодой парень и, наконец, самый шумный, словоохотливый и веселый мужчина, которому недолго оставалось до шестидесятилетнего юбилея. Поскольку кладку делать было негде, сначала все приступили к разбору завалов. Бригаде предстояло вынести обломки кирпича и бетона из цокольного этажа – вернее, из ямы, которая когда-то была этим этажом, потом поставить опалубку, залить стены бетоном, перекрыть плитами и только после приступить к кладке. Высвобождение подвала от строительного мусора заняло две недели.

Под палящим солнцем знойного дня ведрами и носилками вместе с другими Али выносил конгломерат строительного мусора, образовавшийся из песка, цемента, глины, щебня, кирпича, древесины и железа. Ему часто посреди рабочего дня хотелось сесть, лечь, уйти, плюнув на все; в голове то и дело крутились мысли, в которых он искал подходящие, убедительные и не роняющие его достоинства слова, которые бы он сказал дяде, чтобы больше сюда не возвращаться. В течение всего дня Али перебирал разные предлоги, но к вечеру, когда он, весь запыленный, с давно набитыми и освеженными мозолями на ладонях, с заскорузло-грязными от пота и пыли волосами, возвращался домой и дядя его спрашивал, не тяжело ли ему, не хочет ли он остаться дома, Али с напускным весельем отвечал: «Нет». И мысли о всяком предлоге исчезали вмиг. А на другой день все начиналось заново.

С тех пор как они вернулись в город, довольно часто, по вечерам, когда он ложился спать, из улицы позади дома, которая отделялась от них лишь дикими зарослями бурьяна, через пленкой завешенное окно, доносились взрывы гранатометов и пулеметно-автоматной стрельбы – нападение диверсионных групп на российскую военную технику. Нередко, когда колонна или пара бронемашин федералов атаковывалась совсем рядом, осколки гранат и гранатометных снарядов стальным дождем сыпались на крышу их дома. Али тем временем лежал, уставившись в потолок, который по мере привыкания глаз к темноте еле проглядывался белизной, и не без тревоги вслушивался в звуки, которые были слышны так же отчетливо, как если бы это происходило в соседней смежной комнате без дверей. Он ясно улавливал каждый выстрел, каждый взрыв, каждый крик, каждое слово нападавших и оборонявшихся. Длилось это всегда не дольше пяти-десяти минут. Иногда солдаты продолжали звать на помощь, кричать, стрелять и окрикивать друг друга чуть дольше, в то время как нападавшие давно скрылись. Это угадывалось по характеру стрельбы: когда при резком уменьшении интенсивности огня сохранялась его односторонняя однотипность. Такие ночные сцены повторялись несколько раз в неделю-две. И со временем Али к ним так привык, что эти взрывы и крики им воспринимались как разнообразие обычных вечерних звуков, и в гуще ожесточенной перестрелки, уставший за день изнурительных работ, он мог беспечно зевнуть, перевернуться на другой бок и спокойно отойти ко сну.

В первое время после каждой такой ночи, проснувшись на другой день, он включал радио (а чуть позже, когда провели электричество, и ими приобретенный старенький советский телевизор), чтобы узнать о результате ночного происшествия. Но об этом, будто вся ночная драма была лишь его сном, ничего не сообщалось, и Али вскоре перестал этим интересоваться. Рано утром, когда они с дядей уходили на работу, подбитая техника увозилась на буксире, а группа саперов, пешие и на технике, медленно, с миноискателями в руках прочесывали улицы. Также систематически во всех районах города и селах российскими войсками проводились «зачистки», во время которых многие молодые парни увозились в неизвестном направлении, после чего они исчезали бесследно.

Али так прожил до осени, после чего дядя Исмаил и забрал его к себе в Москву. На отказы его уже никто не реагировал: все боялись, что на очередных «зачистках» его может постичь та же плачевная участь, что и других.

15

Али, незаметно уснувший во время этих воспоминаний, проснулся от боли в занемевшей раненой ноге. Бережно руками опустив ногу на пол и массируя ее, он начал вспоминать, о чем он думал перед тем, как заснуть. Вспомнив, он осмотрелся вокруг. Лучи света, валившие из полуоткрытой двери кухни, тускло освещали комнату. Чистая квартира, прекрасная комната; черной кожей обитые мягкие кресла, журнальный столик со столешницей из толстого темного стекла; черный лакированный письменный стол из благородной породы дерева возле стены, на котором покоятся черный ноутбук и стопка разных книг; здесь же, в сторонке, возле другой стены, большая удобная кровать с высоким изголовьем и прикроватными тумбами по обеим сторонам. На полу рядом с креслом, на котором он сидит, стоит бутылка прохладного апельсинового сока. Все это после недавних воспоминаний выглядело особенно уютно и даже роскошно. И тепло, и тишина, и покой. И только маленькая секундная стрелочка настенных кварцевых часов все еще продолжает свое тиканье, но сейчас она уже действовала как-то успокаивающе.

Кровь в жилах ноги вновь заходила, онемение прошло. Али медленно привстал, взял свою трость и, опираясь на нее, подошел к кровати, сел на нее, прислонил трость к стене возле прикроватной тумбы и лег. Некоторое время он лежал, бездумно разглядывая потолок, затем глубоко вздохнул и, медленно сомкнув веки глаз, вскоре уснул.

На следующие две недели он оставил прогулки в парке. Почти все время лежал в кровати или сидел в кресле. Помногу вел беседы со своей личностью. Книги развивающего характера он почти не читал, довольствуясь лишь беглым изучением учебного материала.

За это время нога почти выздоровела – Али мог довольно свободно ходить без трости. Но приобретенная за время ранения лень неплохо в нем ужилась. Когда его беспокоила рана, он думал: «Возьмусь за эти книги, когда поправлюсь», но когда он поправился, нашлась уже другая отговорка: «Потом, когда будет свободное время и хорошее настроение». Но «свободное время и хорошее настроение» все никак не появлялись, как поскольку все время его уходило на сон, а хорошего настроения, как известно, при лени не бывает. Когда Разум начинал упрекать его за чрезмерную лень, упреки переходили в спор, а спор – в ссору, на которой все и заканчивалось.

И вот в одно прекрасное воскресное утро Разум, сидя, как обычно, на кресле напротив постели Али, сказал:

– А ну-ка, вставай, лентяй! Хорош дрыхнуть! Солнце давно вскарабкалось на крышу, а народ за окном бодро суетится уже несколько часов. Слышишь, поднимайся!

–Лень, – сонно пробормотал Али, не открывая глаза и не шевелясь, – вообще-то, усмиряет суету дел и мыслей и помогает спокойно предаваться размышлениям.

– Но мешает осуществлению результата этих размышлений. И вообще, лень поражает не только тело, но и мысли.

– Ну, если меня поразила лень мысли, то это уже по твоей части. Вот сам и разбирайся со своими проблемами. А пока ты будешь выяснять отношения с самим собой, я немножко посплю.– Али повернулся на другой бок, потянул одеяло на себя вверх, скрывая плечи, и глубоко вздохнул, как бы доказывая твердость своих намерений заснуть.

– Чтобы прогнать лень, нужен не Разум, а сила воли, – громко сказала сущность. – Эй, ты слышишь меня?

– Как же ты меня достал! Если нужна сила воли, пригласи ее и попроси себе помочь.

– Не могу. Твоя сила воли не материализуется, а если даже и материализовалась бы, то она, как и я, отражая твою сущность, явилась бы отдельным Разумным существом.

Разум умолк. Воцарилась тишина, сквозь которую просачивалось нарочито громкое дыхание притворяющегося спящим Али.

– Кстати, – Разум встал, соединил руки за спиной и начал расхаживать по комнате взад-вперед, – лень – это одна из разновидностей страсти. Ты же знаешь, каково различие между мною и страстью. А сила воли, что необходимо проявить для избавления от этого недуга, есть качество души… твоей души. И если ты смиряешься с мыслью, что ты лишен столь прекрасного качества, то смирись и с мыслью, что в жизни своей ты не достигнешь ровным счетом ни-че-го! Будешь дрыхнуть всю жизнь, теша себя – под воздействием и в оправдание своей лености – пышными мечтаниями, скудными познаниями и некоторыми способностями своего ума. И вот тогда, на исходе жизни…

– Черт бы тебя побрал! – прервал его Али, откинул от себя одеяло, вскочил с постели и устремился в ванную умываться.

Разум застыл с широкой улыбкой на лице, вполне довольный результатом своих доводов.

Весь остаток дня он провел за чтением книг. Читал он вдумчиво, вникая в каждое слово. Иногда, обуреваемый какой-то мыслью, порожденной прочитанным, он вскакивал с места и начинал ходить взад-вперед. Временами делал какие-то записи в записной книжке. Иногда же вступал в диалог с Разумом. Иной раз, когда Али уставал и от чтения, и от разговоров со своей сущностью, он совал наушники в уши, откидывался на спинку кресла и закрывал глаза, изредка поднося к губам бокал с апельсиновым соком.

Ближе к вечеру голова у него забилась окончательно, да и голод давал о себе знать: за весь день он толком ничего и не покушал, кроме печенья с соком.

Заложив закладки в свои книги, он закрыл их и отложил на край стола. Затем пошел на кухню, чтобы приготовить сделать себе яичницу с помидорами. Пару минут спустя он переложил свое приготовление в тарелку, нарезал хлеб, достал из холодильника сосиски, налил себе чаю и сел, чтобы сочетать завтрак, обед и ужин.

– Вот скажи мне, – обратился он к Разуму, разрезая и кладя в рот очередной кусок своеобразного омлета, – зачем мне эти книги? Почему и для чего я их читаю?

– Хороший вопрос. И я ждал, пока ты мне его задашь. Но сначала мне интересно узнать, что ты сам об этом скажешь?

– Ну, у меня, конечно, есть некоторые соображения на этот счет, но ни одно из них мне не кажется убедительно полным и ясным. Есть жажда чтения, есть попытки что-то понять, познать, но что и зачем? Мне трудно на это ответить. Я, как бы это правильнее сказать, не могу рационально объяснить это иррациональное пристрастие. Вернее, я могу, только это выходит как-то непонятно, незавершенно, если не сказать глупо.

– А что ты скажешь насчет тех записей и отметок, что ты делаешь в своей записной книжечке?

– Да это так…– Али сделал глоток чая.– Простые мысли, соображения по тому или иному вопросу; этакие максимы.

–Да, но зачем?

– Я не могу дать точный ответ и на этот вопрос. Я лишь записываю мысль, которая мне кажется хорошей, отражающей мою точку зрения на определенные явления и, возможно, могущей когда-то и где-то пригодиться.

Разум многозначительно улыбнулся.

– Что? – спросил Али. – Зачем ты улыбаешься?

– Вот для этого-то ты и читаешь.

– В смысле?

– Ты читаешь, чтобы найти слова к ощущениям, – сказал Разум, и продолжил:– Понимаешь, все дело в ощущениях и чувственных переживаниях, которые предшествуют знаниям и опыту. Когда человек что-то чувствует, имеет какое-то внутреннее, Разуму не поддающееся ощущение, первое, что ему хочется,– это понять характер этого ощущения, Разумом его постичь. Но это невозможно, когда отсутствуют знания. Только знания и слово могут придавать понятную форму внутренним переживаниям, трансформируя их в мысли. Это и побуждает человека читать. Он читает и читает, соизмеряя черпаемые из книг знания и слова со своими чувствами. И вот когда он вычитывает слово или предложение, точно передающее его собственное переживание, то в душе восклицает: «Да! Именно так и есть! Это я и чувствовал! Это я и хотел сказать!» К нему мгновенно приходит мысль, что эти слова вполне могли бы принадлежать и ему, знай он раньше, как это надо было сказать. Таким образом, в книгах он находит путь выражения тому, что где-то глубоко, в бессознательности, в нем пульсировало, клокотало. То, что ты записываешь, это и есть то, что ты чувствовал, но не мог выразить. В книгах, в мыслях других авторов, ты, во-первых, учишься верно понять и выражать то чувственное переживание, что бередит твою душу отсутствием возможности его понимания и выражения, то есть учишься мастерству владения словом; а во-вторых, избавляешься от сомнений в правильности своих мыслей. То множество идей и мыслей, что наблюдениями и опытом жизни зарождаются у человека в голове, прежде чем их выявить на суд общественности, как правило, нуждаются в очистке от сомнений, что эти мысли глупы или смешны. Чтением разных произведений и обусловлено это желание. Сравнение выявляет и глупость, и гениальность.

–Да, но что с этого? Зачем мне это?

– Важно то, что это есть. А то, что это есть, само и объясняет – зачем и для чего. Каждому человеку даны склонности сообразно его жизни, или, говоря иначе, каждому дана судьба, определяющая и оттачивающая его склонности. Развивай себя в том, в чем ты смыслишь и в чем можешь достигнуть успеха и совершенства. Когда будешь выбирать вид деятельности в жизни, пусть твой выбор не падет на то, к чему у тебя нет способности и интереса, иначе будешь делать это плохо и с отвратительным настроением. Загляни вглубь себя и спроси: «В чем мое призвание?» Употреби на дело жизни свои склонности и привычки.