скачать книгу бесплатно
– Я приехала сюда затем, чтобы взять вас с собою в Тулузу, – заговорила опять тетка. – Мне очень жаль, что ваш отец умер в таких печальных обстоятельствах, но я приму вас к себе. Ах, бедняга! Он всегда был великодушен, но непрактичен, иначе не оставил бы свою дочь в зависимости от родных.
– Надеюсь, он этого и не сделал, тетя, – спокойно возразила Эмилия, – да и денежные неудачи его произошли вовсе не по милости благородного великодушия, всегда отличавшего его: дела господина Мотвиля, я полагаю, могут еще поправиться без большого убытка для его кредиторов, а тем временем я желала бы оставаться в «Долине».
– Еще бы не желали! – воскликнула госпожа Шерон с иронической улыбкой. – И я, конечно, соглашусь на это, видя, как необходимы спокойствие и уединение для успокоения ваших нервов. Я не считала вас способной на такую двуличность, милая моя. Когда вы ссылались на этот предлог для того, чтобы оставаться здесь, я имела глупость поверить вам и никак не ожидала застать вас в приятном обществе этого господина Ла Вал… как бишь его?.. Я забыла имя.
– Я говорила вам сущую правду, тетя, – ответила Эмилия, – и теперь я более чем когда-либо ценю уединение, о котором тогда просила. А если цель вашего посещения состоит лишь в том, чтобы оскорблять меня, хоть и без того я сильно страдаю, то вы могли бы немного пощадить дочь вашего покойного брата.
– Я вижу, что взяла на себя хлопотливую обузу, – заметила госпожа Шерон, багровея.
– Мой отец, наверное, не думал, тетя, – проговорила Эмилия мягко и стараясь удержаться от слез, – что это будет для вас такой обузой. Уверяю вас, мое поведение всегда заслуживало его одобрения. Мне было бы прискорбно оказывать неповиновение сестре моего доброго отца, и если вы полагаете, что ваша задача действительно будет так тяжела, то могу только пожалеть, что она выпала вам на долю.
– Полно, племянница, все это фразы. Из уважения к бедному брату я готова пока смотреть сквозь пальцы на неприличие вашего поведения. Увидим, как вы впредь будете держать себя.
Эмилия попросила ее объяснить, в чем заключается неприличие, на которое она намекает.
– В чем неприличие?! Да в том, что вы принимали посещения поклонника, неизвестного вашим родным! – воскликнула госпожа Шерон, не соображая, что сама виновата в гораздо большем неприличии, подозревая племянницу в неблаговидном поступке.
Слабый румянец разлился по лицу Эмилии, гордость и огорчение боролись в ее сердце, но, даже понимая, что подозрения ее тетки как будто и оправдываются до известной степени, она не могла унизиться настолько, чтобы начать объяснять свое поведение, в сущности невинное и неумышленное. Она рассказала, как познакомилась с Валанкуром при жизни отца; рассказала, как он был нечаянно ранен отцом и как они потом путешествовали вместе, наконец упомянула, что случайно встретилась с ним вчера вечером. Правда, он признался, что неравнодушен к ней, и просил позволения явиться к ее родным.
– Но кто же он такой, этот искатель приключений, скажите, пожалуйста? – воскликнула госпожа Шерон. – И на что он рассчитывает?
– Ну, уж это пусть он сам объяснит вам, – отвечала Эмилия. – Его семья была известна моему отцу, и он слышал, что она пользуется безукоризненной репутацией.
Далее она рассказала все, что знала.
– А! Так он, значит, младший сын в семье, следовательно, нищий! – воскликнула тетка. – Вот это мило! И мой брат пристрастился к этому молодому человеку после нескольких дней знакомства? Это так на него похоже! В молодости он, бывало, всегда то полюбит, то возненавидит кого-нибудь без всякой разумной причины, и даже я всегда находила, что те люди, которых он не одобрял, гораздо приятнее его любимцев. Впрочем, о вкусах не спорят. Он всегда поддавался внешнему впечатлению. А я нахожу, что это смешная восторженность! Ну что общего между лицом человека и его характером? Не может разве случиться, что у хорошего человека неприятное лицо?
Эту последнюю фразу госпожа Шерон произнесла с большой самоуверенностью, точно делала великое открытие, и решила, что все рассуждения покончены.
Эмилия, желая прекратить неприятный разговор, осведомилась, не желает ли тетушка закусить после дороги. Госпожа Шерон пошла за нею в замок, однако не рассталась со своей темой, которую обсуждала с таким самодовольством и с такой строгостью к племяннице.
– С огорчением убеждаюсь, – сказала она в ответ на какое-то замечание Эмилии о физиономиях, – что вы унаследовали многие предрассудки вашего отца, между прочим и внезапную симпатию к людям за их приятную наружность. Я догадываюсь, что вы считаете себя страстно влюбленной в этого молодого авантюриста после знакомства в несколько дней. Действительно, в вашем свидании было что-то романтически очаровательное!..
Эмилия подавила слезы, готовые брызнуть из ее глаз, и проговорила:
– Когда мое поведение будет заслуживать вашей строгости, тетя, тогда и будьте строги, но до той поры, из чувства справедливости, если не любви, вам следовало бы воздержаться. Я никогда добровольно не оскорбляла вас. Теперь я лишилась родителей, и вы единственная, от кого я могу ждать доброго отношения. Не растравляйте же моего горя, оно и так велико!
Последние слова она едва могла выговорить от волнения и вслед за тем залилась слезами. Она вспомнила о деликатности и нежности Сент-Обера, о счастливых днях, проведенных ею в родном доме, и вот теперь, сравнивая все это с грубым, бессердечным обращением госпожи Шерон и представляя себе, сколько ей впредь придется проводить тоскливых часов в ее обществе, она чувствовала, что ею овладевает горе, близкое к отчаянию. Госпожа Шерон, более обиженная укорами Эмилии, чем тронутая ее скорбью, не сказала ничего, что могло бы смягчить ее горе. Хотя она и выражала нежелание принять к себе племянницу, однако, в сущности, желала ее общества. Властолюбие было ее преобладающей слабостью. Она знала, что ей удобно принять к себе в дом молодую сироту, которая будет беспрекословно слушаться и исполнять все ее капризы.
Войдя в замок, госпожа Шерон потребовала, чтобы Эмилия сейчас же уложила свои вещи, так как она намеревается немедленно выехать в Тулузу. Эмилия попыталась уговорить тетку отсрочить отъезд хоть до завтрашнего дня, и это ей удалось, хотя и с немалым трудом.
Весь день госпожа Шерон капризничала и пускала в ход свою мелочную тиранию, а Эмилия печалилась, помышляя о будущем.
Вечером, когда тетка удалилась в свою спальню, Эмилия обошла все комнаты и прощалась со всеми вещами в своем родном доме, который теперь покидала невесть на сколько времени, для того чтобы вступить в свет, ей совершенно чуждый и неизвестный. Она не могла победить в себе предчувствия, часто приходившего ей на ум в эту ночь, – что она никогда больше не вернется в отцовский замок.
Долго оставалась она в кабинете отца, отобрала несколько любимых его авторов, чтобы увезти их с собою, и пролила немало слез, стирая пыль с книг; потом уселась в его любимое кресло перед пюпитром для чтения и погрузилась в печальные думы. Так просидела она до тех пор, пока Тереза не отворила дверь, делая обход перед сном. Старуха вздрогнула, увидев свою молодую госпожу, но та позвала ее и отдала распоряжение держать дом наготове к ее приему в любое время.
– Ох, ох, ох! Барышня моя горемычная! И зачем вам понадобилось уезжать отсюда! – промолвила Тереза. – Право, вам здесь будет лучше, чем там, куда вы едете, – если судить по всему…
Эмилия не ответила на это замечание. Огорчение, выраженное Терезой из-за ее отъезда, глубоко трогало. Эмилия находила некоторое утешение для себя в простой привязанности этой бедной, старой служанки. Она дала ей кое-какие распоряжения, чтобы удобнее устроить ее во время отсутствия госпожи.
Отпустив Терезу спать, Эмилия еще бродила по всем пустым покоям замка. Долее всего она пробыла в спальне отца, где долго предавалась грустным мыслям, и наконец удалилась в свою комнату. Из окна она смотрела на сад, слабо озаренный луной, подымавшейся из-за вершин пальмовых деревьев. Тихая красота ночи пробудила в ней такое сильное желание проститься с возлюбленными воспоминаниями своей юности, что она не могла устоять против соблазна сойти вниз. Набросив на голову легкий прозрачный шарф, в котором обыкновенно гуляла, она молча прошла через сад и направилась к отдаленным рощам, чтобы еще раз подышать воздухом свободы и поплакать вдали от посторонних глаз. Глубокий покой ночи, дивное благоухание, разлитое в воздухе, величие далеких горизонтов и ясный синий свод над головою умиротворили и возвысили ее душу, делая ее нечувствительной к ничтожному, низменному миру до такой степени, что теперь она не могла понять, как эти житейские мелочи могли хоть на минуту взволновать ее. Эмилия позабыла о госпоже Шерон и обо всех ее вздорных придирках, помыслы ее вознеслись к созерцанию бесчисленных миров, рассеянных в глубине эфира, – причем тысячи их невидимы человеческому глазу и недоступны человеческому воображению. В то время как мысли ее витали в бесконечном пространстве и возносились к Предвечному Началу Бытия, управляющему вселенной, мысль об отце ни на минуту не покидала ее, но то была мысль отрадная, так как она со своей глубокой, чистой верой знала, что душа его в руках Божиих. Эмилия продолжала идти по роще к террасе, но часто останавливалась на пути, когда что-нибудь напоминало ей о предстоящем изгнании.
Луна уже стояла высоко над лесом, задевая верхушки деревьев желтым светом и пронизывая чащу длинными косыми лучами. Внизу, над быстрой Гаронной, трепетное лунное сияние затуманивалось легкой мглой. Эмилия долго наблюдала светлое отражение, прислушивалась к мягкому ропоту струй и к слабому шелесту бриза в верхушках пальм.
«Как прекрасен воздух в роще! – думала она. – Какая прелестная картина! Часто буду я вспоминать и сожалеть о них, когда буду далеко! Увы, много воды утечет, прежде чем я вернусь сюда. О, мирные, отрадные тени, призраки моего счастливого детства и родительской нежности, навеки утраченной! Зачем мне суждено покинуть вас? В этих местах, полных вами, я могла бы найти тишину и отдохновение. Сладостные дни моего детства! Я должна проститься с последними воспоминаниями о вас!»
Осушив слезы и взглянув на небо, она снова погрузилась в прежнее созерцание, и опять такое же небесное спокойствие овладело ее сердцем, внушило ей надежду, веру и покорность воле Господа, чьи творения наполняли ее душу восторгом.
Эмилия долго смотрела на любимый платан, потом в последний раз села на скамью под его тенью, где, бывало, часто сиживала с отцом и матерью и где лишь за несколько часов перед тем беседовала с Валанкуром. При воспоминании о нем в ее сердце поднялось чувство нежности и тоски по нему.
Вспомнилось его признание, что он часто бродил вокруг ее жилища по ночам и даже заходил иногда за ограду сада. Ей тотчас пришло в голову, что и в данную минуту он где-нибудь в парке. Боясь встретиться с ним, в особенности после его признания, и заслужить справедливый выговор от тетки, она заставила себя отойти от платана и пойти к замку. Она тревожно озиралась кругом и останавливалась по временам, стараясь пронизать взором потемки, но никто не попадался ей навстречу. Наконец она дошла до группы миндальных деревьев, неподалеку от дома, и там остановилась, чтобы окинуть весь сад прощальным взглядом. Вдруг ей показалось, что какая-то фигура вышла из рощи и медленно прошла по залитой лунным светом аллее, но из-за далекого расстояния и тусклого освещения она не могла определить, была ли это действительность или обман воображения… Некоторое время она не отрываясь смотрела на то место, и в мертвой тишине вновь ей почудился какой-то звук и шум шагов неподалеку. Не тратя времени на догадки, она торопливыми шагами направилась к дому. Придя к себе в спальню, она закрыла окно, выходившее в сад, и тут опять ей показалось, что чья-то фигура проскользнула мимо миндальных деревьев. Эмилия немедленно отошла от окна и, как ни была взволнована, постаралась найти во сне отдых и хотя бы кратковременное забвение.
Глава XI
Навеки я цветущую тропинку покидаю,
Тропу веселую, где я, бывало, мальчиком
Беспечно напевал, резвился,
Где каждое лицо мне с лаской улыбалось,
Где каждая долина, роща были так прекрасны
И все кругом невинно, безыскусственно и мило!
Менестрель
Рано утром к воротам замка подкатила карета, которая должна была везти госпожу Шерон с Эмилией в Тулузу. Тетушка была уже в столовой, когда появилась Эмилия. Завтрак прошел скучно и в унылом молчании, по крайней мере для Эмилии. Госпожа Шерон, самолюбие которой было задето печальным видом племянницы, резко укоряла девушку, что, конечно, не могло улучшить ее настроения. С большой неохотой и после убедительных просьб Эмилии было разрешено взять с собой собаку, любимицу ее покойного отца. Тетка, торопившаяся уехать, приказала поскорее подавать карету, и в то время, как она шла к воротам, Эмилия еще раз заглянула в библиотеку, окинула последним, прощальным взглядом сад и только тогда последовала за теткой. Старая Тереза вышла за ворота провожать свою молодую госпожу.
– Да хранит вас Бог, барышня! – промолвила старуха.
Эмилия молча протянула ей руку и ответила на ее слова принужденной улыбкой.
У ворот парка стояли несколько бывших пенсионеров ее отца, пришедших проститься с нею. Ей хотелось бы сказать им несколько добрых слов на прощанье, но тетка не позволила кучеру даже остановиться.
Бросив беднякам почти все деньги, какие нашлись у нее, Эмилия забилась в уголок экипажа и отдалась своей печали. Немного погодя, взглянув в окно, она еще раз увидала на повороте дороги свой родной замок, выглядывавший из-за высоких деревьев, окруженный зелеными холмами и пышными рощами. Увидала и Гаронну, извивающуюся меж густой зеленью виноградников и далеких пастбищ. Вершины и пропасти Пиренеев, видневшиеся на юге, напомнили Эмилии множество интересных эпизодов из их последнего путешествия, но эта чудная местность, возбуждавшая прежде ее восторг, в эту минуту вызвала в ней одну горесть и сожаление. Занятая своими печальными думами, она была не в силах поддерживать разговор, затеянный госпожой Шерон по поводу каких-то пустяков. Так они и ехали в молчании.
Тем временем Валанкур вернулся домой, в поместье Этювьер, полный мыслями об Эмилии. Иногда он предавался мечтам о будущем счастье, но чаще всего его мучили опасения встретить отказ ее родных. Он был младший сын старинной фамилии из Гаскони. Родителей он потерял в раннем детстве, так что воспитание его и охрана небольшой доли принадлежавшего ему состояния были поручены его брату, графу Дюварней, который был старше на двадцать лет. Валанкур получил самое лучшее образование, какое только возможно было дать юноше в те времена. Он отличался пылкостью нрава, великодушием, ловкостью и другими качествами, свойственными рыцарскому званию. Его маленькое состояньице значительно сократилось благодаря расходам на его воспитание, но ла Валанкур-старший, очевидно, думал, что дарования и таланты младшего брата в избытке вознаградят его за недостаток средств. Качества молодого человека дали возможность надеяться на успехи в военной карьере – в те времена почти единственной профессии, в которую дворянин мог вступить, не запятнав своего имени. Разумеется, и Валанкур был зачислен в армию. Но высокие качества его ума были мало поняты его братом. Уже с самого детства у него замечалось горячее стремление ко всему великому и прекрасному как в духовной, так и в материальной жизни. Резкое негодование, какое он чувствовал и открыто выражал по поводу всякого дурного, низкого поступка, иногда навлекало на него выговоры его наставника: тот бранил мальчика за несдержанность характера, но, проповедуя ему преимущества кротости и сдержанности, педагог как будто забывал, что именно эти качества кротости и сострадания его воспитанник всегда проявлял по отношению ко всем обездоленным.
Валанкур получил отпуск из своего полка и воспользовался им для путешествия в Пиренеях, где судьба свела его с Сент-Обером. Теперь срок отпуска уже почти истек, и для Валанкура было тем более важно открыться родным Эмилии, от которых он имел основание ждать сопротивления, так как его состояние с прибавкой ее скромных средств хотя и оказалось бы достаточным для скромной жизни, но не могло удовлетворить их тщеславие. Сам Валанкур не был лишен честолюбия; он мечтал о блестящей карьере в армии, но думал, что с Эмилией пока он мог бы жить припеваючи в пределах своего скромного дохода. Теперь все его помыслы были поглощены заботой: как явиться к ее родным? Где они сейчас, он не знал и надеялся получить о них сведения от самой Эмилии, не подозревая о ее внезапном отъезде из «Долины».
Между тем путешественницы продолжали свой путь. Эмилия не раз пыталась притвориться веселой, но тотчас опять впадала в уныние и молчание. Госпожа Шерон приписывала ее меланхолию исключительно разлуке с возлюбленным. Уверенная, что скорбь племянницы по поводу потери отца не что иное, как аффектация, излишняя сентиментальность, она все время старалась убедить Эмилию, что смешно выказывать глубокое горе так долго.
Наконец эти неприятные нравоучения тетушки были прерваны приездом путешественниц в Тулузу. Эмилия не была там уже много лет и сохранила об этом городе лишь самые смутные воспоминания. Она была поражена богатством и пышностью обстановки в теткином доме, тем более что вся эта показная роскошь составляла полный контраст со скромным изяществом, к которому она привыкла у отца с матерью. Она прошла за госпожой Шерон через обширные сени, где выстроилось множество слуг в парадных ливреях, в салон, обставленный с большей эффектностью, чем вкусом. Тетка, жалуясь на усталость, приказала подать ужин немедленно.
– Я рада, что опять у себя дома, – говорила она, развалясь на диване, – рада, что меня окружают мои собственные слуги. Я терпеть не могу путешествовать, хотя, в сущности, мне следовало бы любить вояжи: все, что я вижу в чужих домах, заставляет меня желать поскорее вернуться домой. Но отчего вы все молчите, дитя мое? Скажите, что теперь-то вас огорчает?
Эмилия смахнула набежавшую слезу и постаралась улыбнуться: она думала о своем милом доме, и ее кольнуло чувство высокомерия, сквозившее в речах госпожи Шерон.
«Неужели же это сестра моего отца?» – размышляла она, но сразу же почувствовала потребность смягчить то грубое впечатление, которое произвела на нее заносчивость тетки, и показать готовность угодить ей. Эти старания не пропали даром: она слушала с притворной веселостью пространные, хвастливые рассказы госпожи Шерон о пышности ее дома, о том, какие балы она задавала, и о том, как должна держать себя Эмилия. Сдержанность и скромность девушки она приписывала гордости и невоспитанности и воспользовалась случаем, чтобы раскритиковать ее в пух и прах. Ее пониманию был недоступен характер племянницы, она не знала, что иные натуры боятся довериться собственным силам и, имея свое собственное, тонкое суждение обо всем, склонны думать, что все другие люди судят вернее и лучше, поэтому боятся подвергнуться критике и ищут убежища в молчании. Эмилии часто случалось краснеть в обществе при виде беззастенчивой наглости и блестящего вздора, возбуждавших всеобщее восхищение; между тем этот успех, вместо того чтобы побуждать ее к подражанию, напротив, склонял ее к сдержанности.
Госпожа Шерон довольно презрительно относилась к скромности и застенчивости племянницы и старалась переделать ее при помощи своих наставлений.
Ужин прервал разглагольствования госпожи Шерон и тягостное впечатление, которое они производили на Эмилию. По окончании ужина, чрезвычайно парадного благодаря присутствию множества слуг и роскошной сервировке, госпожа Шерон удалилась к себе, вслед за тем явилась горничная проводить Эмилию в предназначенную ей комнату. Поднявшись по широкой лестнице и пройдя через несколько галерей, они пришли к черной лесенке, ведущей в короткий коридор, находящийся в отдаленной части дома; там служанка отворила дверь маленькой комнатки, говоря, что это комната мамзель Эмилии. Оставшись одна, Эмилия дала волю долго сдерживаемым слезам.
Тот, кто знает по опыту, до какой степени человек способен привязаться к предметам даже неодушевленным, как тяжело ему расставаться с ними и как радостно он встречается с ними, как со старыми друзьями после временной разлуки, тот поймет, до чего грустно и одиноко чувствовала себя Эмилия, оторванная от дома, единственного жилища, которое она знала с детства, и брошенная в чуждую обстановку, среди людей новых и неприятных. Только любимая собака отца стала для нее истинным другом. Животное преданно ласкалось к ней и лизало ее руку.
– Бедный Маншон, – говорила девушка. – Кроме тебя, у меня никого нет на свете! – И слезы полились с новой силой.
Через некоторое время мысли ее обратились к наставлениям покойного отца. Она вспомнила, как часто он, бывало, осуждал ее за то, что она предавалась тщетной печали, как часто он доказывал ей необходимость терпения и твердости. Душевные силы, говорил он, укрепляются старанием подавить горе: мало-помалу горе истощается и исчезает. Эти воспоминания осушили ее слезы, постепенно успокоили дух и воодушевили отрадным стремлением применять на деле принципы, внушенные отцом.
Глава XII
Какая-то таинственная сила дает копье и щит,
Перед которым рушатся козни чародеев
И гибнут великаны.
Уильям Коллинз
Дом госпожи Шерон стоял неподалеку от города Тулузы среди больших садов. Там Эмилия, поднявшаяся рано утром, долго бродила перед завтраком. С террасы, устроенной в возвышенной части сада, открывался обширный вид на Лангедок. На далеком горизонте к югу Эмилия различала высокие вершины Пиренеев; воображение рисовало ей зеленые волнистые пастбища Гаскони, раскинувшиеся по ту сторону у подножия этих же гор. Сердце ее так и рвалось к мирному родному дому, к окрестным садам и пастбищам, к местам, где живет Валанкур и где жил ее отец. Воображение, проникая сквозь дымку расстояния, представляло ей родину во всей ее живописной и романтической красе. Она испытывала невыразимое наслаждение, мысленно любуясь дорогими сердцу картинами, хотя в действительности видела только отдаленную цепь Пиренеев. Не замечая ни окружающей местности, ни хода времени, она стояла, облокотясь о перила павильона в конце террасы и устремив глаза в сторону Гаскони, пока не явился слуга доложить, что подан завтрак. Тогда только мысли ее обратились к окружающему. Прямые аллеи, правильные клумбы, искусственные фонтаны этого сада не могли не показаться ей скучными и банальными по сравнению с естественными красотами парка при отцовском замке.
– Куда это вы ходили так рано? – осведомилась госпожа Шерон у племянницы, когда она вошла в столовую. – Мне не нравятся эти уединенные прогулки.
Эмилия ответила, что не выходила из пределов сада, и очень удивилась, когда узнала, что и туда ей тоже запрещается ходить.
– Я прошу вас не гулять одной и в такой ранний час, – продолжала тетка, – мои сады очень обширны, и сознайтесь, что молодая девушка, способная назначать свидания при луне, не может внушать доверия.
Эмилия, чрезвычайно возмущенная, едва нашла в себе силы спросить, что значат эти намеки. Тетка наотрез отказалась дать какое-либо объяснение, хотя своими строгими полуфразами хотела внушить Эмилии, что знает о каких-то ее подозрительных проделках. В сознании своей невинности Эмилия не могла удержаться, чтобы не вспыхнуть от стыда; она задрожала и смутилась под смелым взором госпожи Шерон, которая тоже покраснела, но от торжества и удовлетворенного самомнения.
Эмилия, поняв, что все недоразумение вызвано ее прогулкой по саду в ночь накануне отъезда из «Долины», объяснила тетке значение этой прощальной прогулки. Госпожа Шерон презрительно усмехнулась, отказываясь принять это оправдание.
– Я никогда не верю людским уверениям, – добавила она в заключение, – а всегда сужу о людях по их поступкам. Ну что ж! Посмотрим, каково будет ваше поведение в дальнейшем.
Эмилия, удивляясь не столько сдержанности тетки и ее таинственному молчанию, сколько обвинению, которое та возвела на нее, тщательно обдумала значение таинственных намеков и пришла к заключению, что это действительно Валанкур бродил по саду ночью накануне ее отъезда и что госпожа Шерон преследовала его. Последняя, перейдя от одной неприятной темы к другой, почти столь же тягостной, заговорила о денежных интересах племянницы, находящихся в руках господина Мотвиля. С напускным состраданием распространяясь о тяжелых обстоятельствах Эмилии, она не преминула намекнуть, что племянница должна быть покорна и благодарна ей, и вообще дала Эмилии почувствовать всю горечь унижения. Девушка поняла, что будет играть в доме роль приживалки не только в глазах самой тетки, но и теткиных слуг.
Ей сообщили, что сегодня ожидается много гостей к обеду. По этому случаю госпожа Шерон опять повторила вчерашние наставления насчет того, как следует вести себя в обществе. Эмилия желала бы найти в себе достаточно мужества, чтобы следовать этим советам. Тетка занялась вслед за тем осмотром ее простенького гардероба и потребовала, чтобы она оделась к обеду нарядно и к лицу. И неожиданно соблаговолила показать Эмилии все великолепие своего дома, выставляя напоказ изящество и богатство тех или иных покоев. После этого она пошла заниматься своим туалетом, а Эмилия отправилась к себе распаковывать свои книги и искать отрады в чтении, пока не настанет время одеваться к обеду.
Когда приехали гости, Эмилия вышла в салон с застенчивой робостью, которую не в силах была превозмочь, тем более что чувствовала на себе строгий взгляд тетки. Ее траурное платье, тихая грусть, разлитая на прекрасном лице, скромная застенчивость манер делали ее очень интересной в глазах многих. В числе гостей она заметила синьора Монтони и друга его Кавиньи, которых уже встречала у Кенеля. Они разговаривали с госпожой Шерон с фамильярностью старых знакомых, а та со своей стороны относилась к ним с особенной приветливостью.
Этот синьор Монтони поражал видом сознательного превосходства и несокрушимым апломбом. Все невольно ему подчинялись. Острый, проницательный ум сквозил в его чертах, и при всем том выражение его лица постоянно менялось. Смотря по случаю – несколько раз на дню можно было подметить на этих чертах торжество искусного притворства над искренними побуждениями. Лицо у него было продолговатое и довольно узкое. Несмотря на это, он слыл красавцем. Может быть, энергия и сила духа, отражавшиеся в его чертах, составляли его главное обаяние. Он произвел сильное впечатление и на Эмилию, но она сознавала, что не может уважать этого человека, и к этому чувству примешивалась некоторая доля страха, совершенно для нее необъяснимого.
Кавиньи был по-прежнему любезен и вкрадчив. И хотя он всячески старался оказывать внимание госпоже Шерон, однако находил случаи побеседовать и с Эмилией. Перед ней он расточал блеск своего остроумия и время от времени в его обращении с нею сквозила нотка нежности, смущавшая и пугавшая ее. Эмилия отвечала ему полусловами, но ее кротость и тихая прелесть поощряли его продолжать разговор. Она почувствовала облегчение, когда одна из девиц, болтавшая без умолку, успела обратить на себя его внимание. Эта барышня, обладавшая бойкостью и кокетством истой француженки, делала вид, что все знает, все понимает, или, вернее, это не было даже притворством, потому что, никогда не заглядывая за пределы собственного невежества, она была убеждена, что ей уже нечему учиться. Она обращала на себя всеобщее внимание – иных забавляла, иных приводила в раздражение, да и то только на одну минуту, вслед за тем о ней тотчас же забывали.
Этот день прошел без особенных происшествий. Эмилия, хотя и заинтересованная наблюдениями над своими новыми знакомыми, обрадовалась, когда ей позволили удалиться в свою комнату и придаться далеким воспоминаниям, вошедшим у нее в привычку и обязанность.
Две недели быстро промчались в непрерывных развлечениях и выездах. Эмилия, сопровождавшая тетку во всех ее визитах, иногда развлекалась, но чаще всего утомлялась светской жизнью. Иногда ее поражали ум и знания некоторых людей в разговорах, которые ей приводилось слушать, но вскоре она убеждалась, что этот блеск, эти знания в большинстве случаев одна мишура. Но что более всего обманывало ее – это неизменные веселость и оживленность светских людей. Сначала ей казалось, что эта веселость происходит от внутреннего довольства и благодушия. Но в конце концов, судя по поступкам некоторых из наименее умных членов общества, пересаливавших свою роль, оказывалось, что чрезмерное лихорадочное оживление, обыкновенно царящее в небольшом свете, зависит отчасти от черствости и безучастности людей к страданиям ближних, отчасти же от желания их выставить напоказ свое благосостояние, в убеждении, что это должно возбудить к ним зависть и привлечь поклонение.
Самые приятные часы Эмилия проводила в павильоне на террасе. Туда она удалялась всякий раз, как могла ускользнуть от наблюдения тетки. Она брала с собой книгу, чтобы забыть хоть на время свою печаль, или лютню, если ей хотелось, напротив, предаться своим грустным думам. Устремив взор на далекие Пиренеи, а помыслы свои посвятив Валанкуру и чудной Гаскони, она играла нежные, грустные песни своей родной провинции – народные мелодии, знакомые ей с детства.
Однажды вечером, отказавшись сопровождать тетку в гости, она удалилась в павильон, захватив с собой книгу и лютню.
После душного дня наступил тихий, прекрасный вечер. В окна, выходившие на запад, виден был роскошный закат солнца. Лучи его ярко освещали величественные Пиренеи и окрашивали их снеговые вершины алым отблеском, не исчезавшим долго после того, как солнце уже скрылось за горизонтом и сумеречные тени спустились над пейзажем.
Эмилия играла на лютне с трогательной задушевностью. Задумчивая грусть сумерек, вечерний свет, отражавшийся в водах Гаронны, которая протекала на далеком расстоянии и на пути своем орошала также и ее родимое имение, «Долину», – все это располагало ее сердце к нежности, ибо мысли ее были поглощены Валанкуром. О нем она давно уже не имела никаких известий, и теперь только, когда была разлучена с ним и в неизвестности о нем, она убедилась, какое большое место он занимает в ее душе. До встречи с Валанкуром она не знала человека, который характером и вкусами так сходился бы с нею. Хотя госпожа Шерон много натолковала ей о хитром притворстве людей, о том, что изящество и чистота мыслей – качества, так нравившиеся ей в ее поклоннике, – в сущности, комедия, разыгрываемая для того, чтобы понравиться, она все-таки не могла усомниться в его искренности. Но одной возможности притворства уже было достаточно, чтобы истерзать ее сердце. Она находила, что нет ничего ужаснее, как сомневаться в достоинствах любимого человека. Конечно, таких сомнений она не могла бы испытывать, если бы более доверяла своим собственным суждениям.
Эмилия была выведена из задумчивости стуком копыт по дороге, пролегавшей под самыми окнами павильона. Какой-то всадник проехал мимо; его фигура и осанка поразительно напоминали ей Валанкура (сумерки не позволили разглядеть его черты). Она поспешно отошла от окна, боясь, что ее увидят, однако горя желанием наблюдать. Незнакомец проехал не подымая головы, и когда она вернулась к окну, то смутно разглядела, что он едет по дороге, ведущей в Тулузу. Этот пустой случай так смутил ее дух, что красивый вид уже перестал интересовать ее. Она походила еще немного по террасе и вернулась в замок.
Госпожа Шерон приехала из гостей страшно не в духе. Или ее затмила какая-нибудь соперница, или она проигралась в карты, или же у соседей сервировка оказалась богаче, чем у нее самой, – как бы то ни было, но она вернулась расстроенная, и Эмилия была рада возможности удалиться в уединение своей комнаты.
На другое утро Эмилию позвала к себе тетка. Лицо ее пылало гневом. Она протянула Эмилии какое-то письмо.
– Знаком вам этот почерк? – спросила она строгим тоном и пытливым взором стараясь проникнуть ей в самое сердце.
Эмилия рассмотрела письмо и объявила, что почерк ей неизвестен.
– Не сердите меня! – проговорила тетка. – Вы знаете почерк: признавайтесь сию минуту. Я вам приказываю открыть мне всю правду!
Эмилия молчала и, повернувшись, хотела выйти из комнаты, но госпожа Шерон позвала ее.
– Так вы виновны! – сказала она. – Вы знаете этот почерк?
– Если вы раньше были в сомнении относительно этого, – отвечала Эмилия спокойно, – то зачем вы обвиняли меня во лжи?
Госпожа Шерон не сконфузилась и не покраснела, зато Эмилия вся вспыхнула, когда минуту спустя услышала имя Валанкура. Ее смущение не было, однако, вызвано сознанием, что она заслуживает упрека, потому что если она когда-нибудь и видела его почерк, но предложенные строки не напоминали ей руку Валанкура.
– Полно отнекиваться – это бесполезно, – сказала госпожа Шерон, – я вижу по вашему лицу, что вы не чужды этого письма. Конечно, вы получили немало таких посланий от этого дерзкого молодого человека тут же у меня в доме, но без моего ведома.
Эмилия, возмущенная неделикатностью этого обвинения, в один миг позабыла свою гордость, заставлявшую ее молчать, и пыталась оправдываться, но госпожу Шерон невозможно было разуверить.
– Я не могу допустить, чтобы этот молодой человек осмелился писать ко мне, если вы сами не поощрили его к этому шагу, и теперь я должна…
– Позвольте мне напомнить вам, тетушка, – робко вступилась Эмилия, – некоторые подробности из разговора, происходившего между нами в «Долине». Я тогда сказала вам откровенно, что не запретила господину Валанкуру обращаться к моим родным.
– Не смейте перебивать меня! – крикнула тетка, прерывая племянницу. – Я хотела сказать, я… я… я, собственно, забыла, что хотела сказать!.. Но как же вы не запретили ему?
Эмилия молчала.
– С какой стати вы разрешили ему беспокоить меня письмами? Молодой человек, никому не известный, полнейший незнакомец в этих краях, какой-то авантюрист, искатель приключений!.. Однако в данном случае он промахнулся.
– Его семья была знакома моему отцу, – скромно заметила Эмилия, пропуская мимо ушей последнюю фразу.
– Ах, это вовсе не рекомендация! У покойного были такие сумасбродные мнения о людях. Он всегда судил о них по их физиономиям и вечно ошибался.
– Ведь вы сами еще так недавно заключили о моей виновности по моему лицу.
Эмилия хотела отплатить тетке за неуважительный отзыв о ее отце.
– Так слушайте, для чего я позвала вас, – продолжала тетка, краснея. – Я не желаю, чтобы меня беспокоили письмами или визитами молодые люди, которым вы приглянулись. Этот господин де Валентин, так кажется вы называли его, имеет дерзость просить, чтобы я позволила ему явиться ко мне в дом. Хорошо же! Он получит от меня надлежащий ответ. Что до вас касается, Эмилия, то я повторяю вам раз и навсегда, что если вам не угодно сообразоваться с моими приказаниями и с моим образом жизни, то я откажусь от обязанности наблюдать за вашим поведением, перестану заниматься вашим воспитанием и отправлю вас на жительство в монастырь!
– Милая тетя, – проговорила Эмилия, заливаясь слезами и ошеломленная грубыми подозрениями тетки, – чем же я заслужила эти упреки?
Дальше она не могла произнести ни слова; она так боялась поступить опрометчиво в этой истории, что в эту минуту госпоже Шерон, может быть, удалось бы связать ее обещанием отказаться от Валанкура навсегда. Душа ее была измучена страхом и страданиями. Она уже не могла смотреть на молодого человека так, как смотрела на него прежде, ибо боялась не госпожи Шерон, а своего собственного приговора. Ей казалось, что в прежних своих беседах с ним в «Долине» она вела себя недостаточно сдержанно. Она знала, что не заслуживает грубых обвинений тетки, но множество щекотливых тонкостей мучили ее, таких тонкостей, которые никогда бы не обеспокоили совесть госпожи Шерон. Все это побуждало ее избегать малейшего случая впасть в ошибку и делало ее склонной подчиниться всем ограничениям, какие тетка сочтет нужным поставить ей. Она заявила о готовности слушаться тетку. Та не особенно поверила этим намерениям, считая их последствием трусости или притворства.
– Ну, так обещайте мне, – сказала тетка, – что вы не увидитесь с этим господином и не будете писать ему без моего согласия.
