Гаргантюа и Пантагрюэль

– А я больше уж не сплю по-собачьи, – сказал Понократ.

– У меня в глазах больше не темнеет, – ответил Гимнаст.

– Ия теперь не натощак, – сказал Эстен. – Поэтому на весь сегодняшний день моя слюна не опасна для:

Аскалабий, Бупрестид, Аскалаботов, Василисков.

И так далее.

Идет перечисление по алфавиту около ста разновидностей известных в то время ядовитых животных и насекомых.

ГЛАВА LXV. Как Пантагрюэль со своими приближенными повышает погоду

– А на какую ступень таких ядовитых животных, – спросил брат Жан, – вы поместите будущую супругу Панурга?

– И ты говоришь плохо о женщинах? – спросил Панург. – Ого! Бабий угодник!

– Клянусь, – сказал Эпистемон, – Эврипид написал, а Андромаха произносит, что против всех ядовитых зверей людским изобретением и божьим научением было найдено полезное средство. Но до сих пор не найдено средства против злой женщины.

– Этот щеголь Эврипид, – заметил Панург, – всегда злословил женщин. За это, в силу божественного возмездия, он был съеден собаками, в чем его и стыдит Аристофан. Но дальше! Говори, чья очередь!

– Я сейчас смогу мочиться сколько угодно, – сказал Эпистемон.

– Мой желудок, – сказал Ксеноман, – загружен и уж не будет наклоняться в одну сторону больше, чем в другую.

– Мне, – сказал Карпалим, – больше не надо ни вина ни хлеба. Конец жажде, конец голоду!

– Меня сейчас ничто не раздражает благодаря господу и вам, – сказал Панург, – я весел как попугай, бодр как сокол, легок как мотылек.

«Правильно написал ваш прекрасный Эврипид, и правильно говорит Силен[277], приснопамятный пьяница:

Безумец тот, лишенный смысла,Кто много пьет и смотрит кисло.

«Неуклонно должны мы восхвалять всеблагого господа, создателя нашего, хранителя и промыслителя, который этим добрым и свежим вином, этим добрым хлебом и этим добрым мясом вылечил нас от телесных и душевных потрясений, не считая удовольствия и наслаждения, которое мы получили от еды и питья».

– Но вы мне не отвечаете на вопрос этого благословенного и достопочтенного брата Жана: как поднять погоду? – сказал Пантагрюэль. Так как вы довольны столь легким разрешением ваших вопросов и сомнений, то доволен и я. Потом, где-нибудь в другом месте, мы об этом поговорим еще, если вам заблагорассудится.

«Остается, значит, избавиться от вопроса, предложенного братом Жаном: как поднять погоду? Но разве мы ее не подняли? Взгляните-ка на вымпел на рейде. Взгляните, как надулись паруса. Как напряглись шкоты и ванты! Поднимая и опустошая чаши, мы подняли одинаково и погоду – по скрытой в природе симпатии. Если верить мудрым мифологам, так же поднимали ее Атлас и Геркулес. Но они подняли ее на полградуса выше, чем следует. Атлас – чтобы повеселее чествовать гостя своего Геркулеса. Геркулес – из-за своих мучений от жажды в Ливийской пустыне.

– Истинно так, – сказал брат Жан, перебивая его речь, – я от многих достопочтенных ученых слышал, что Тюрлюпен, ключник вашего доброго отца, ежегодно сберегает более восемнадцати сотен бочек вина тем, что заставляет приезжих и слуг пить раньше, чем они почувствуют жажду.

– Подобно тому, – продолжал Пантагрюэль, – как верблюды и дромадеры в караванах пьют сразу, утоляя прошлую, настоящую и будущую жажду, поступил и Геркулес. Так что, благодаря такому высокому подъему погоды, на небе произошли новые колебания и изменения, над которыми было столько споров и разногласий между сумасшедшими астрологами.

– Это, – сказал Панург, – как говорится в народной поговорке:

Дурная погода проходит, хорошая вновь наступает,Чем более жирную тушу чудесным вином запивают.

– И тем, что мы ели, пили, – сказал Пантагрюэль, – мы не только подняли погоду, но вместе с тем сильно разгрузили корабль. Не только так, как Эзоп разгрузил свою корзинку, то есть не тем, что поедали съестные припасы, – но и тем, что избавили себя от поста. Ибо как мертвое тело тяжелее живого, так и человек натощак тяжелее, и его более тянет к земле, чем когда он попьет и поест. И не вздор говорят те, кто во время долгого путешествия поутру завтракают и пьют, утверждая, что их лошади оттого поедут быстрее. Разве вы не знаете, что некогда амиклеяне[278] превыше всех богов уважали и почитали благородного отца Бахуса, называя его «Псилою», наиболее подходящим словом. «Псила» на дорическом наречии означает «крылья». Потому что, подобно тому как птицы при помощи крыльев легко взлетают высоко в воздух, так и при помощи Бахуса, то есть прекрасного, сладкого, вкусного вина, высоко взлетает дух человеческий, так как тело очевидным образом облегчается, и то, что в нас есть земного, смягчается.

ГЛАВА LXVI. Как близ острова Ганабэна, по приказанию Пантагрюэля, музы были встречены приветствием

Хороший ветер продолжал дуть, веселые речи не прекращались. Пантагрюэль озирал даль и заметил гористую землю, на которую указал Ксеноману, и спросил его:

– Видите вы вон там налево высокую гору с двумя вершинами, очень похожую на гору Парнас в Фокиде?

– Прекрасно вижу, – отвечал Ксеноман, – это остров Ганабэн. Вы хотите пристать к нему?

– Нет, не хочу, – сказал Пантагрюэль.

– И хорошо делаете, – сказал Ксеноман. – Там нет ничего, что стоило бы повидать. Все население – воры, разбойники. Правда, на правой вершине бьет красивейший в мире источник, и вокруг огромный лес. Ваши суда могли бы сделать там запас воды и топлива.

– Это хорошо и дельно сказано, – молвил Панург, – ха-ха-ха! Не будем никогда высаживаться на земле воров и разбойников. Уверяю вас, здесь точно такая же земля, как я видел когда-то на островах Серк и Герм, между Бретанью и Англией, или как Понеропль у Филиппа во Фракии: острова воров, мошенников, разбойников, убийц и насильников, – все из подземелий Консьержери. Не будем высаживаться здесь, прошу вас. Поверьте если не мне, то совету мудрого и доброго нашего Ксеномана. Клянусь бычьей смертью, они хуже каннибалов. Они съедят нас всех живьем. Не будем здесь сходить, ради бога. Лучше сойти в ад! Слушайте! Ей-богу, я слышу ужасающий бой в набат. Такой, как некогда у гасконцев в Бордо при приближении сборщиков податей и комиссаров. Или у меня в ушах звенит? Отъедем подальше. Ой! Подальше! Прочь!

– Сходите, – сказал брат Жан, – сходите на берег. Идем, идем, идем! Там нам не придется платить за ночлег. Мы их всех разорим. Высадимся!

– Тут дело не без черта, – сказал Панург. – Этот бешеный монахов черт, этот чертов монах ничего не боится. Отчаянный, как все черти, и совсем не заботится о других. Он думает, что все – монахи, как он.

– У-у, прокаженный, – отвечал брат Жан. – Ступай ко всем чертям, – они тебе анатомируют мозг. Этот чертов дурак так труслив и подл, что каждый час от страха делает в штаны. Если ты боишься таких пустяков – не спускайся, оставайся здесь стеречь багаж, или спрячься под юбку Прозерпины, тысяча чертей!

При этих словах его Панург исчез и спрятался в трюме среди сухарей, корок и крошек хлеба.

– Я чувствую, в душе у меня что-то страшно сжимается, – сказал Пантагрюэль, – будто я слышу какой-то далекий голос, который говорит мне, что мы не должны сходить здесь на берег. Сколько бы раз ни приходилось мне ранее ощущать в душе такое движение – всегда было хорошо, если я отказывался и оставлял в стороне то, от чего меня голос отвлекал, и, наоборот, так же было хорошо, если следовал за тем, к чему он меня толкал, и я никогда не раскаивался.

– Это как демон Сократа, так прославленный академиками, сказал Эпистемон.

– Слушайте, – сказал брат Жан, – пока команда запасается пресной водой, а Панург изображает из себя волка на соломе, хотите хорошо посмеяться? Пальнем-ка из этой большой пушки, что близ каюткомпании. Это будет салютом музам этой горы Анти-Парнаса. А то, пожалуй, порох в ней испортится.

– Хорошо сказано, – отвечал Пантагрюэль, – пришлите сюда главного бомбардира.

Бомбардир проворно явился. Пантагрюэль приказал ему выпалить из пушки и тотчас зарядить ее свежим порохом на всякий случай. Это было мгновенно исполнено. Бомбардиры остальных кораблей, шхун, галлионов и прочих сторожевых судов, как только в первый раз выпалил с Пантагрюэлева корабля, сейчас же вслед за ним выпалили из своих орудий. Вообразите, какой раздался грохот!

ГЛАВА LXVII. Как Панург обделался от страха и большого кота Родилардуса принял за дьяволенка

Панург выскакивает из трюма точно ошалелый козел, в одной рубашке и с одним чулком на ноге, вся борода в хлебных крошках, и в руке большой великолепный кот, уцепившийся за другой чулок. Двигая губами, словно обезьяна, ищущая вшей в голове, дрожа и стуча зубами от страха, ринулся он к брату Жану, сидевшему на вантах на штирборте, и стал умолять его сжалиться над ним и защитить его своим мечом, клянясь при этом долей своей в Папимании, что он только что видел всех спущенных с цепи чертей.

– Погляди-ка, мой друг, – лепетал он, – мой брат, мой отец духовный! Все черти нынче празднуют свадьбу. Ты никогда не видел такого дьявольского пиршества. Видишь ты дым этих адских кухонь?

И при этом он показывал на дым от пушечного пороха, стлавшийся над кораблями.

– Тебе никогда не приходилось видеть столько душ осужденных. И знаешь что? Посмотри, мой друг, эти души такие нежненькие, белокуренькие, такие деликатные, что ты сказал бы – это стигийская амврозия. Я уж подумал (да простит меня бог!), что это – английские души. И я думаю, что сегодня утром этот остров Коней, близ Шотландии, был со всеми англичанами, которые его захватили, опустошен и разграблен сеньорами де-Терм и Дассэ.

Брат Жан при его приближении почувствовал какой-то еще другой запах, кроме запаха пушечного пороха; поэтому он вытащил Панурга на открытое место и заметил, что вся рубашка его замарана от поноса. Сдерживающая сила нерва, который управлял мускулом, так называемым сфинктером (то есть кольцом заднего прохода), ослабела от сильного страха, явившегося результатом его фантастических видений, к которым присоединился грохот канонады, казавшийся в каютах гораздо страшнее, чем на палубе. Вообще одним из симптомов и проявлений страха следует считать то, что в таких случаях обыкновенно приоткрывается решетка сераля, придерживающая до поры до времени фекальную материю.

Пример – господин Пантольф из Кассины, сиенец, который проезжал через Шамбери на почтовых и, сойдя у дома Винэ, зажиточного местного гражданина, взял у него из конюшни вилы, сказав ему по-итальянски:

«От самого Рима я не мог сходить. Возьми, пожалуйста, в руки эти вилы и испугай меня». Винэ сделал несколько выпадов вилами, – будто собираясь его ударить по-настоящему. Сиенец сказал ему: «Если ты не сделаешь по-другому, то не сделаешь ничего. Постарайся действовать поздоровее!»

Тогда Винэ нанес ему такой удар вилами между шеей и колетом, что сбросил его на землю ногами вверх. Смеясь во все горло, сказал ему он: «Вот это, ей-богу, называется «Datum Camberiaci»[279]!

И тут же сиенец снял штаны и сходил так обильно, как не сходить девяти буйволам и четырнадцати архиереям зараз! И еще долго благодарил хозяина, уверяя, что этой услугой тот приобрел в нем верного друга.

Другой пример – из жизни английского короля Эдуарда V. Когда мэтр Франсуа Вильон был изгнан из Франции, он удалился к Эдуарду. Король настолько приблизил его к себе, что ничего от него не скрывал из домашних мелочей.

Однажды король, находясь за приватным делом, показал Вильону картину, изображавшую французский герб, и сказал ему: «Видишь, какое уважение я питаю к твоим французским королям. Я их герб помещаю только в своем кабинете уединения, близ стульчака». – «Господи, – отвечал Вильон, – какой вы мудрый король, благоразумный, смышленый, как заботитесь о своем здоровье, и как хорошо вам служит ваш доктор медицины Томас Линасер[280]. Предвидя, что в старости, естественно, у вас будут запоры, и что ежедневно вам надобен будет аптекарь, я хочу сказать – клистир, иначе вы не сможете опорожняться, он очень удачно именно здесь, а не в другом месте, приказал нарисовать французский герб, благодаря своей особенной проницательности. Ведь только взглянув на него, вы приходите в такой ужас, что тотчас обделываетесь как восемнадцать простаков из Пэонии[281]. Если бы картины такие были нарисованы где-нибудь в другом месте дворца: в спальне, в гостиной, в капелле, в галереях или другом месте, то, боже мой, вы испражнялись бы всюду, как только бы их увидели. И я думаю, что если бы у вас было здесь еще изображение великого французского знамени, то, при взгляде на него, у вас бы все внутренности вышли из живота».

Брат Жан, затыкая свой нос левой рукой, указательным пальцем правой показывал Пантагрюэлю на рубашку Панурга. Пантагрюэль, видя, что Панург так взволнован, испуган и дрожит без всякого повода, и к тому же обмарался и весь исцарапан когтями знаменитого кота Родилардуса, – не мог удержаться от смеха и сказал ему:

– Что вы хотите делать с этой кошкой?

– С этой кошкой? – сказал Панург. – Убей меня дьявол, я ведь думал, что это дьяволенок, весь в шерсти, которого я тайком зацепил чулком в адской квашне! К дьяволу дьявола! Он мне разодрал всю кожу.

И с этими словами он бросил кота на землю.

– Идите, – сказал Пантагрюэль, – ради бога, идите вымойтесь теплой водой, почиститесь, подправьтесь, наденьте чистую рубашку и переоденьтесь.

– Вы говорите, что я боюсь? – возразил Панург. – Ничуть! Да, ей-богу, я храбрее, чем был бы, если бы проглотил всех мух, что во всем Париже попадают в тесто за время от праздника святого Иоанна до праздника всех святых. Ха-ха-ха! Вы это называете поносом, навозом, испражнениями, экскрементами и как еще? А по-моему – это испанский шафран. Го-го-ги! Это – шафран из Иберии! Вот как! Выпьем!

КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГИ ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЙ И СКАЗАНИЙ БЛАГОРОДНОГО ПАНТАГРЮЭЛЯ

ПЯТАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ КНИГА ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЙ И СКАЗАНИЙ ДОБРОГО ПАНТАГРЮЭЛЯ

СОЧИНЕНИЯ МЭТРА ФРАНСУА РАБЛЭ, ДОКТОРА МЕДИЦИНЫ,

В КОТОРОЙ СОДЕРЖАТСЯ ПОСЕЩЕНИЯ ОРАКУЛА БОЖЕСТВЕННОЙ БАКБЮК И СЛОВО БУТЫЛКИ, ДЛЯ КОТОРОГО БЫЛО ПРЕДПРИНЯТО ВСЕ ЭТО ДОЛГОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ, ВЫПУЩЕННОЕ В СВЕТ в 1564 г

ПРОЛОГ АВТОРА

В прологе Раблэ излагает свое предположение, что с течением времени многие книги будут заброшены, – из числа тех, что блистали приманчивой внешностью, но внутри были скучны и темны, как сочинения Гераклита, и непонятны, как числа Пифагора. Будет время – никто их и в руки не возьмет, их место займут пантагрюэльские книги, многоплодные, как стручья бобов.

ГЛАВА I. Как Пантагрюэль прибыл на Остров Звучащий, и о шуме, который мы услышали там

Продолжая наш путь, мы плыли три дня, ничего не открыв. На четвертый день мы заметили землю; нашим лоцманом нам было сказано, что это Остров Звучащий, и мы услышали звуки, доходившие до нас издалека, частые и беспорядочные, – нам показалось, что это звонят колокола: большие, маленькие и средние – все вместе, как это бывает в Париже, в Туре, в Жержо, в Нанте, в Медоне и других местах в дни больших праздников. Чем более мы приближались, тем яснее слышали этот усиливающийся звон. Мы подозревали, что это Додона со своими гуслями; или портик «Гептафон», что в Олимпии[282]; или вечные звуки от того колосса, который воздвигнут над гробницей Мемнона в египетских Фивах; либо же это шум и гам, что когда-то слышался вокруг некоего саркофага на острове Липаре, одном из Эолийских. Но местоположение не соответствовало ничему из этого.

– Я подозреваю, – сказал Пантагрюэль, – что это какой-нибудь пчелиный рой собирается упорхнуть по воздуху отсюда; чтобы созвать пчел обратно, вся округа принялась трезвонить в кастрюли, тазы, котлы и бить в корибантские[283] кимвалы Кибелы, великой матери богов.

Послушаем!

Приблизившись еще, мы услышали среди непрерывного колокольного звона неустанное пение туземцев, как нам показалось. По этому случаю, прежде чем причалить к Острову Звучащему, Пантагрюэль задумал высадиться с нашей ладьи на маленькую скалу, вблизи которой мы приметили хижину с садиком вокруг. Там мы встретили маленького простака-отшельника, по имени Брагибюс, уроженца Гленэ, который снабдил нас всеми сведениями относительно трезвона и угостил на странный манер: он заставил нас четыре дня под ряд поститься, утверждая, что на Острове Звучащем иначе нас не примут, потому что это время – как раз пост четырех времен года.

– Никак не могу понять, – сказал Панург, – этой загадки. Скорее это время четырех ветров, – ведь, постясь, мы будем начинены только ветром… А что, кроме поста, другого времяпрепровождения у вас нет? Мне кажется, что это очень скудно. Мы отлично обошлись бы без таких дворцовых праздников.

– В моем Донате[284], – сказал брат Жан, – я нахожу только три времени: прошедшее, настоящее и будущее. А это, четвертое, должно быть, «на выпивку».

– Это, – сказал Эпистемон, – время аорист, сделавшееся из «прошедшего весьма несовершенного» греков и латинян временем «пестрымпрепестрым». Терпение, как говорят скареды!

– Это неизбежно, как я вам сказал, – подтвердил отшельник, – а кто перечит – тот еретик, и ему полагается только костер.

– Наверняка, отец, – сказал Панург, – будучи на море, я гораздо больше боюсь вымокнуть, чем согреться, и потонуть, чем сгореть.

«Хорошо, попостимся, бога ради! Но я уж так долго постился, что посты подточили всю мою плоть. Я очень боюсь, что в конце концов крепость тела моего придет в упадок. Еще другого я боюсь – это разгневать вас, когда я буду поститься: ведь я в этом ничего не понимаю; многие мне говорили, и я им верю, что я очень неуклюже это делаю. А от себя скажу: пост меня мало беспокоит – нет ничего легче и сподручнее. Гораздо больше меня донимает забота, как бы совсем не поститься в будущем, ибо тут ведь надо иметь и во что одеться, и что себе в мельницу положить. Будем же поститься, ради бога, раз уж мы попали сюда на эскуриальные[285] торжества: давненько я их не видывал».

– Уж если надо поститься, – сказал Пантагрюэль, – то нет другого выхода, как поспешить с этим, как с плохой дорогой. Поэтому мне бы хотелось посмотреть мои бумаги и разобраться, так ли хороша морская наука, как сухопутная. Потому что Платон, желая дать описание глупого, невежественного, неискусного человека, сравнивает его с человеком, возросшим на море, на судне, как мы сказали бы о человеке, выросшем в бочонке и глядевшем лишь через дыру.

Пост наш был ужасен и очень страшен: первый день мы пропостились сломанными палками; второй – обломками шпаг и мечей; третий точеным железом; четвертый – огнем и кровью.» Таково было предписание фей.

ГЛАВА II. Как Остров Звучащий был населен ситицинами, которые стали птицами

Когда наш пост кончился, отшельник снабдил нас письмом, адресованным некоему Альбиану Камару, церковному сторожу Острова Звучащего. Это был славный старичок, лысый, с очень румяным, ярко-малиновым лицом. Он оказал нам очень хороший прием благодаря рекомендации отшельника, услышав, что мы попостились, как было об этом выше сказано.

Великолепно накормив нас, он изложил нам все особенности жизни на острове, при чем уверял, что сперва на нем обитали ситицины[286], которые по прихоти природы (все на свете меняется) сделались птицами.

Тут я вполне уразумел все, что Аттий Капитон, Поллукс, Марцелл, Авл Геллий, Атеней, Суидас, Аммоний и др. писали о ситицинах, и нам не показалось трудным поверить в превращения Никтимены, Прогнеи, Итис, Алкмены, Антигоны, Терея и других в птиц.

Стало у нас мало сомнений и относительно детей макробов, превращенных в лебедей, и относительно паллосцев из Фракии, которые внезапно, девять раз выкупавшись в Тритоновом болоте, превратились в птиц. Потом он ни о чем другом нам не рассказывал, кроме клеток и птиц. Клетки были большие, богатые, роскошные и изумительной архитектуры.

Птицы были большие, красивые и очень учтивые в обращении, похожие на моих соотечественников; они пили и ели как люди, облегчались как люди, глотали как люди, спали и спаривались как люди. Словом, с первого взгляда, увидев их, вы бы сказали, что это – люди; между тем они отнюдь не были людьми, согласно объяснениям почтенного старца, который уверял нас, что они не принадлежали ни к белому духовенству, ни к мирянам. Их оперение также приводило нас в смущение: у одних совсем белое; у других совсем черное; у иных совсем серое; у некоторых наполовину белое, наполовину черное; у иных совсем красное; у иных белое с синим; прекрасно было на них смотреть. Самцов он называл – клерго, монаго, претрего, аббего, эвего, карденго и, наконец, папего, который был единственный в своем роде[287]. Самок он называл – клержессами, монажессами, претрежессами, абежессами, эвежессами, папежессами. И совсем – говорил он нам – как у пчел, которых посещают трутни, ничего не делающие, но все едящие и портящие: так вот уже лет триста, не знаю как, к этим веселым птицам каждую пятую луну прилетает большое число «каго»[288], которые опозорили и загадили весь остров; они так уродливы и чудовищны, что все их избегают. У всех у них шея на сторону, лапы мохнатые, когти и живот как у гарпий, а сзади они похожи на стимфалид[289]. Нет никакой возможности их искоренить: взамен одного умершего прилетает двадцать четыре новых.

Я тут пожелал второго Геркулеса[290], потому что брат Жан, глазея на них, совсем одурел, а с Пантагрюэлем случилось то же, что с мессиром Приапом при созерцании им жертвоприношений Церере.

ГЛАВА III. Как на Острове Звучащем есть только один папего

Тогда мы спросили у господина сторожа, почему, приняв во внимание размножение этих почтенных птиц во всех их разновидностях, папего имеется только один. Он нам отвечал, что таково первоначально установленное и роковое предназначение звезд; что клерго порождают претрего и монаго без плотского общения, как это делается среди пчел, от бычка, наряженного по способу Аристея; от претрего родятся эвего, от тех – красавцы карденго, а карденго, если их не застигнет смерть, кончают в качестве папего… Папего обыкновенно только один, подобно тому как и в пчелиных роях бывает лишь один король, и в мире лишь одно солнце. Когда тот скончается, рождается на его место другой, один из всей массы карденго, – понятно, всегда без плотского совокупления. Так что в этой разновидности птиц существует вечно неделимое единство, единый представитель с непрерывной преемственностью, – точь-в-точь как аравийский феникс[291]. Правда, что около двух тысяч шестисот шестидесяти лун назад в природе были произведены на свет два папего за раз, но это было самым большим бедствием из всех, когда-либо виденных на этом острове.

– Ибо, – говорил сторож, – все эти птицы так грабили здесь одни других и дрались за это время, что острову грозила опасность остаться без обитателей. Часть из них стали приверженцами одного и поддерживали его; часть же – другого и защищали этого другого. Часть из них стали немы, как рыбы, и никогда не пели, а часть вот этих колоколов, подвергшихся запрету, не позвонили ни разу. В течение этого смутного времени они призывали к себе на помощь императоров, королей, герцогов, маркизов, графов, баронов и мирские общины с континента и суши, и ересь эта и мятеж этот кончились только тогда, когда один из папего лишился жизни, и множество свелось вновь к единству.

Затем мы спросили, что побуждает этих птиц беспрестанно петь. Сторож нам отвечал, что это колокола, висящие над их клетками. Потом сказал нам:

– Не желаете ли, чтобы я заставил сейчас запеть этих монаго, – тех, что вы видите в плащах с капюшоном, как у лесных жаворонков?

– Пожалуйста! – ответили мы.

Тогда он позвонил в колокол всего шесть раз, и монаго – ну, сбегаться и петь!

– А если бы, – сказал Панург, – я позвонил в этот колокол, мог заставить бы я петь вот этих, у которых оперение цвета копченых сельдей?

– Да, тоже, – отвечал сторож.

Панург позвонил, и тотчас сбежались эти копченые птицы и запели вместе, но у них голоса были сиплые и неприятные. Тогда сторож объяснил нам, что они живут только рыбой, как цапли и бакланы, и что это – дикая разновидность ханжей нового издания. Кроме того он прибавил, что ему сделал предупреждение Робер Вальбренг, который недавно проезжал из Африки мимо них, что скоро должна прилететь еще шестая разновидность, которых он назвал «капусенго», – унылее, безумнее и злее всех остальных разновидностей, обитающих на острове.

– Африка, – сказал Пантагрюэль, – обычно и постоянно производит на свет всякие новые и чудовищные предметы.

ГЛАВА IV. О том, что все птицы с Острова Звучащего – перелетные

– Но, – сказал Пантагрюэль, – вы изложили нам, что от карденго родится папего, и что карденго родятся от эвего, эвего же от претрего, а претрего от клерго, – я бы хотел услыхать, откуда родятся у вас эти клерго?