Капитан и Хранители Души

–Ты что, Верка, белены объелась!? Мы солдаты Красной Армии, а ты эти сказки деревенские… – начал, было, Петрович, но его знакомый из леса, прервал его.

–Погоди Петрович, я скажу тебе, из того что я видел за последнее время, дьявол, как по мне, так точно существует. А из того что я предполагаю, так в этой войне нам понадобится любая помощь. Бог не выдаст, свинья не съест, народная же поговорка. Были и на Чудском озере, и на Куликовском поле, и монахи и знамена, русские с ликами божьими. Давай, под мою ответственность, кто захочет с твоих, а я думаю и мои, пусть не все, но сходят.

Так и получилось, собралось десятка полтора к Вере на благословение. Иван не был никогда на службе в церквях, да и Вера походу не претендовала на роль священнослужителя. Да и не слышал он её повествования почти, потому как только вошёл он в эти стены, и словно проснулось в нём что-то, понял вдруг, что забыл о чём-то важном и вот только теперь понял, что забыл, а что именно никак вспомнить не может, как наваждение.

Крелин же преследовал ещё другую цель и, воспользовавшись своим умением растворяться и исчезать в толпе, отделился и решил исследовать купол церкви на предмет возможности использования как наблюдательного пункта, а может и огневой точки, если вдруг придётся вступить в прямое боестолкновение. Хотя, конечно, очень бы не хотелось, ведь действуя по намеченному плану скрытной боевой деятельности, они бы нанесли гораздо больший урон врагу. Взбираясь по остаткам даже не лестницы, а остаткам креплений от неё в стене, он отмечал про себя толщину стен и фундаментальность постройки. Эх, побольше времени бы, да помощнее оружие, тут бы настоящую крепость можно соорудить было. Умели раньше строить. Добравшись до верха, он уже взялся за край одного из четырёх окон в барабане свода, чтобы подтянувшись на карнизе посмотреть наружу, как его словно молнией ударило.

Василий и раньше знал, что есть в нём какая-то особая сила и чутьё. Никогда и ни с кем он не делился этой своей тайной. Сколько раз он благодаря этой своей чуйке выбирался из, казалось бы, безнадёжных ситуаций, из засад и от облав уходил. Даже когда тот казацкий рейд, полковника Бородина, пришёл за Чапаевым в Лбищенск, отвела удача смертушку, что приняли там сотни его однополчан, от него. Сумел он выбраться из той сечи. Жалел только, что был далеко от комдива, не смог тому помочь.

И тут пришло к нему видение, так что его как будто вывернуло. Он даже подумал, что не заметил, как упал и разбился и даже застыл в ожидании, что вот-вот сейчас очнётся на полу. Но помутнение в глазах прошло, а он всё ещё был в проёме окна. Только вот неслись в его голове какие-то образы, то ли угрозы, то ли знамения. И такая тоска накатила, и вдруг понял он, не очередное это его задание, а самая что ни на есть главная битва его жизни. И здесь именно суждено либо устоять, либо полечь ему, и отмахнуться от этого наваждения не было сил, куда делось его железное самообладание, словно подменили его. А ещё стала ему неприемлемой мысль об использовании церкви в бою, словно именно её он должен здесь отстоять и не уступить немцам.

И Иван обратно в лагерь шёл позади всех, всё не мог отогнать желание оглянуться, словно провожал его кто-то.

В сумерках они перебрались в лес, а там к нему подошёл тот самый знакомый Петровича из леса, сказал, что знает отца, и что предстоит им непростая работёнка, и чтоб Ваня держался его.

Потом всё пошло не так, как задумывалось. Видимо, в результате предательства немцам стало известно, что мы здесь в лесу, и они конечно начали нас искать. И началось то, чего в нашем мире восемнадцатилетнему курсанту, только окончившему первый курс училища, и видеть-то не положено, не то, что принимать участие.

Первая группа немцев шла, нагло напевая песенки и крича курсантам призывы быстрее сдаваться, чтобы не продлевать свои мучения, если они начнут сердиться. Всё кончилось действительно быстро. Василий, к которому Иван был прикреплён как к наставнику, и как оказалось старый знакомый отца, неправдоподобно точно прокричал филином. А следующее, что видел онемевший от страшной картины Иван, это как Василий не-то кувырком, не-то змеёй по-пластунски, оказался за спиной у немца, и его финка заработала, как игла бабушкиной швейной машинки.

Когда Василий потом поучал Ивана, тот пытался и не мог посчитать в уме сколько же раз нож вошёл в немца. А в глазах всё стояла картинка, как ещё дёргается в конвульсиях тело, получая следующий удар, а Василий уже осматривается по сторонам, готовый ринуться на новую жертву. На пояснении, что воткнутый нож ничего не решает, нужно ещё резко развернуть рукояткой нож и вынуть, чтобы дать крови новое русло, тогда давление упадёт и человек теряет силу и сознание, Ивана чуть не стошнило, и Василий понял, что перегнул. Он сказал: «Это понятно, что дико тебе видеть такое пока, но поверь, когда увидишь, как твои друзья гибнут, да каким изувером в своей ярости может стать враг против тебя идущий, никакой жалости в тебе не будет. Мы их не звали к себе. В гражданскую тяжелее было, там брат на брата, отец на сына, бывало, и каждый за Родину, шли.»

Сказать, что Иван выжил в последовавшей в следующие дни бойне чудом, мало. Иван всю войну не мог даже толком вспомнить события тех дней. Помнил, как раздавали курсантам оружие, захваченное у этих и последующих немцев, как резко повзрослели его друзья, как Василий в одной из передышек взял его крепко за шею сказал: «Ты, Ваня, должен выжить! Бейся как лютый волк, но если увидишь, всё, кончено наше дело, как хочешь, правдами и неправдами выживи, ускользни. Нет подвига в глупой смерти! Это мне не будет прощения, ни перед отцом твоим, ни перед Родиной, если мы и рубеж сдадим, и тебя я не вытащу. Выживи, слышишь, это приказ, выживи и расскажи, как мы здесь умирали!»

А потом контуженный, то ли от снаряда, то ли от бомбы, Иван, видел как Василий, израненный и окровавленный, практически на одной ноге, накинул на себя разбитую вражескую каску и изорванный китель с фашистскими знаками отличия, шатаясь и дико крича «Найн, найн! Хелфен Зи мир!», к появившимся немцам. Как те кинулись подхватить его, и как рванула последняя остававшаяся трофейная граната, разрывая Василия и ближайших к нему врагов.

А потом тьма контузии.

Глава 14. Баба Нюра.

Открою тебе секрет: безумцы всех умней (с).

Льюис Кэрролл.

Очнувшись, Иван не был удивлён. В кроваво-красном тумане его не-то сна, не-то забытья, не-то больного бреда был он в церкви, которая ужасно похожа была на ту, рядом с их лагерем, где благословляла их Вера. И очнувшись, он осознал, что, похоже, лежал в той самой церкви, глядя пустыми глазами в высоченный, оттого, что лежал он на полу, свод. Лежал точно так, как пять с лишним сотен лет назад лежал перед своей смертью после неудачной попытки сбросить из под купола этой самой церкви Симона Разю, купец Тимофей.

Солнце едва проникало в похожие на бойницы окна, освещавшие купол. Был он неаккуратно закрашен побелкой и только два пятна выделялись, одно от солнца, яркое белое, видимо от проплывающих облаков оно иногда шевелилось, создавая иллюзию объёмности. Другое тёмное на противоположной стене, настолько тёмное что казалось, собрало всю тень с окружающей поверхности. Подняв чугунную голову, и увидев ещё несколько бойцов с его лагеря, он окончательно убедился, да это именно та церковь. Как он попал сюда, может сон и не был сном?

Только вот во сне была церковь не заброшена, а как раз наоборот, аккуратно выбелена. В окнах были стекла разноцветной мозаики, а на потолке красивая роспись с картиной страшного суда или что-то вроде. Он стоял в центре зала, а с ним ещё несколько незнакомцев, в странной одежде, не-то иностранной, не-то шутовской. И видел он два пламени, одно ослепительно белое, другое завораживающе чёрное. И голос в церкви, что-то говорил о каком-то факте, почему-то из артели, хотя многое что там говорили, было странным, вроде и по-русски, а не понятно, о чём. И ещё о том говорили, что должен он спасти то ли кого-то, то ли весь мир, а для этого должен он думать сердцем, а не разумом.

И потом в его сне вдруг появился Василий с кровью, текущей по рваной ране на лбу, а тело его так и было разорвано гранатой, каким видел его Иван в последний раз, и сказал: «Выживи!». Потом вдруг мама стала звать его, да так тоскливо и жалобно, как и в детстве-то, никогда не звала: «Ванятка, сынок мой! Куда ж ты ушёл, куда забрали тебя эти ироды!» И так протяжно, протяжно, нараспев, как говорят местные, деревенские бабы.

Иван рывком сел, боль пронзила затылок, сознание вернулось как от резкого запаха нашатыря. Голос, последний голос, голос матери, был настоящим, не из сна!

Мама!? Как она оказалась здесь!? Как, здесь же опасно! Неужели она узнала, что их не эвакуировали, и приехала его искать. Как же она перепугается, увидев его таким. Нет, она ведь и сама в опасности, ведь наверняка его заперли здесь немцы!

Он вскочил, помутнело в глазах, но он пошёл к дверям.

–Миллер, стой! – истошно заорал его сокурсник, прижимаясь к стене, – Они стреляют во всех, кто подходит к дверям. Стой, Миллер!

Иван и вправду услышал звук затворов, но потом чей-то окрик и быстрая речь на немецком. Грохнул засов и двери открылись. Его ослепил яркий свет он, начал было, поднимать руку, но автоматы в руках солдат резко отреагировали, и он замер, слепо оглядываясь по сторонам.

–Мама!?

Незнакомая женщина, почти бабка по городским меркам, хотя может и ровесница его мамы, ведь в деревне женщины рано становятся бабульками, кинулась к нему, собрав его в охапку в поясе и прижавшись к его груди щекой.

–Сынок, Ванятка! А я ж говорила, не верила, что ты умер. Хотя все только и талдычили, похоронили, похоронили.

Молоденький офицер, предупредительно держащий руку в сторону солдат, подошел к ним.

–Ты есть Мюллер? Ваньядка? – сказал он, тщательно выговаривая русские слова, – Как так? Этоо есть немецкая фамилия?

–Я Иван Миллер. Фамилия от предков.

–Да контузило его, господин – затараторила женщина, я ж говорю, как снаряд-то ваш в дом нам попал, батьку нашего зашибло вусмерть, а Ванятка вон потерялся, так я его ищу, сколько дней уже. Ванечка пошли домой, уж батьке-то девять дней, а я всё тебя никак не найду. Сынок он мой, господин хороший. Домой нам надо!

–Да это сумасшедшая наша, Нюрка, гер офицер – сказал подоспевший новый, назначенный взамен повешенного предшественника, полицай, – Дом её вон с краю деревни. Вы, когда подходили и шарахнули по нему из танка. Так её мужа и сына и завалило, а её видать сильно в голову-то ударило, вот она и ходит всё, не верит, что сына убило, от него и не осталось ничего, могилка пустая стоит. Только этот, не её сын, Ванька-то. Это как есть коммунисткая сволочь, что в лесу окапывалась!

–Замолчать! Когда я разговаривать! Мне интересно обстоятельство всего здесь происходить. С вами мы разбираться позже!

Полицай, быстро представив разбирательство со своим предшественником, поспешно ретировался.

–Сколько вам лет, молодой человек? Вы, правда, воевать тот лес?

–18. Да, я защищаю свою Родину.

–Там погибать больше ста пятидесяти моих, и ваших бывших, соотечественник. Вы понимать, что я вас должен казнь?

Кровь прилила к голове Ивана, но крепко впилась в него эта ополоумевшая от горя женщина, а в висках забились слова Крелина: «…правдами и не правдами выживи, ускользни, расскажи, как мы здесь умирали! Нет подвига в глупой смерти». И он промолчал.

–Я отпустить тебя. Ты слишком молод умирать. Я уважать эту мутер, её семья наша вина. Это возместить её потеря. Теперь иди, и чтобы тебя никто не видеть, пока мы здесь. Иди.

Женщина отпрянула от Ивана так резко, что он чуть не упал.

–Спасибо, мил человек, есть же правда. А ты чего встал, как вкопанный, Ваня? Иди уже.

И она поклонилась Мюллеру так резко, что теперь уже он отпрянул так, что солдаты загоготали. Курт, чтобы выправить ситуацию, громко объявил, что отпускает этого русского к его матери, и что того насильно забрали в лес коммунисты.

–Мы не захватчики, мы освободители!

Вскормленные пропагандой молодчики дружно вскинули руки.

Идя по деревне, баба Нюра громко вещала, что сын её Ванятка жив и здоров. Что всё они напраслину на неё говорили, и видела она, когда дом их полыхнул, как он в окно успел сигануть. А теперь вызволила она его, французики напольёновцы отпустили его!

Соседи кто сочувственно качали головой, кто испуганно или виновато отводили взгляды.

Зайдя во двор, они прошли мимо обгоревшего остова бревенчатого дома к бане, теперь, видимо, единственному жилью бабы Нюры. Едва зайдя в предбанник, Иван свалился в беспамятстве.

Очнулся он уже под утро. Баба Нюра сидела у окна в свете маленькой лампадки и глядела на свой разгромленный двор. Иван начал было продумывать, как не обидеть свою спасительницу и объяснить, что произошла ошибка, как вдруг она сама заговорила, так и продолжая глядеть куда-то вдаль, так что Иван не сразу понял, обращается ли она к нему, или говорит сама с собой.

–Тебя, парень, и правду Ваней зовут или ты так, чтобы спастись? Мне-то всё равно, просто, думаю, моего бы Ваню кто так спас бы, если б он не полёг от снаряда-то вражин этих. Сам-то ты откуда?

–Я? Я из Москвы. И да, я Иван. Я думал, что только меня Ваняткой мама зовёт.

–Москва, красиво там говорят. Хотя немцы вон бахвалятся, что будут там, через пару недель максимум. Да только не сдадут её, пока не сгорит она дотла, как в 1812-м.

–Так вы не…

–Не сумасшедшая? Нет. Только мне и терять теперь нечего. И кто теперь больше безумен, я или фашисты, творящие такое. Думала я сначала спалить их гнездо осиное, да вы им там, в лесу, такого жару дали, что они теперь засели как в крепости, тени собственной боятся. Не подойдёшь. Мне, сынок, сам Бог тебя спасти велел, хочешь – верь, хочешь – не верь. Тайная реликвия у нас в семье есть, иконка вот эта.

Женщина подняла с подола икону, которую Иван принял сначала за кирпич, лежащий на коленях у хозяйки.

–По легенде моя прапрапра, не знаю, сколько пра, сидела так в доме, аккурат на месте бани этой, а по шляху тикал всадник от татар ещё. И закинул он иконку эту прямо в окно, видать, знал, что не уйти от погони ему. След от стрелы татарской на ней даже, спасла она, видать, его, приняв на себя остриё, да только ненадолго. Они потом его вместе с церковью старой сожгли. И берегла нас иконка эта от татар, от поляков и от французов. Даже мужики с войн все целыми домой возвращались. И не только в нашей семье, а во всей деревне, за редким случаем. Все в деревне говорили, что это церковь наша такая чудотворная. Да только мы-то знали, что это от иконки этой. Только видишь, от этой немчуры не спасла она, видать, сам дьявол за ними. Хотя, может, мы сами этого заслужили? В 19-м году ещё церковь закрыли, а она бог как красива была. Креста сбили, внутри образа зашпатлевали, закрасили. То школу, то дом просвещения хотели устроить, а кто даже скотный двор, басурмане. Только не очень у нас она удобно расположена. У всех в деревнях церкви на самом красном переулке, в центре, а у нас поодаль, да на горке у леса. Как так получилось, никто не знает. Так и забросили её. Только не мы это от Бога отвернулись, а он от нас. Теперь нам и воздалось наверно, через это. Я вот приметила крестик у тебя и прямо на сердце легче, видимо есть ещё бог в нас. Ты, сынок, отдохни ещё чуток, да только слышала я, едет сюда ещё начальство их высокое на разбирательство. Бежать тебе надо. Я тебе одёжку собрала сыночка моего, у нас дороги-то только просёлочные. Тут немного их, немцев то, думаю, доберёшься, если по ночам будешь идти.

И Иван ушёл. Всю войну глодало его чувство неизгладимой вины, за то, что он остался жив, а ребята его, нет. И громил фашистов до самой Румынии. А после войны всё не мог собраться доехать до бабы Нюры, Анны, что спасла его.

И только спустя три года после войны узнал он, что дождалась она приезда штандартенфюрера, да и уложила его из двустволки мужа, как раз напротив дома своего сгоревшего, из-за оградки. Первым среагировал огнемётчик Ханс, тот самый, что церковь сжёг с расстрелянными, пока она пыталась ружьё перезарядить, полил её пламенем. Там и свалилась она у ограды баньки своей, всё пытаясь вставить упрямый патрон в ружьё. А потом произошло то, что заставило немцев опять о дьяволе заговорить. Какого чёрта понесло Ханса во двор, ведь дом-то уже и так сгорел, уже никто не узнает. Только от лежащей уже неподвижно женщины-кострища грохнул выстрел, и баллон Ханса превратился в шар огня, сжигая заживо его и троих его друзей-карателей.

Немцы выжгли всю деревню, и рассказать бы некому было о произошедшем, если бы Вера, местная учительница не схватила сразу своих учеников, кого смогла, и не скрыла в погребе, обвалившемся, на огороде своём, у самого леса. Несколько дней они сидели, как мыши, глодая проросшую картошку.

Похоронить, хотя бы останки в могилу положить, из всех жителей деревни Вере удалось только Анну, от остальных только пепел в сарае, где их сожгли, остался. Да и Анна спеклась вся, до последнего обнимая доску с обуглившейся краской, ту самую икону.

Глава 15. Дух света.

… и Дух Божий носился над водою (с).

Книга Бытия.

Душа не был чем-то вечным. Он был как воздух. Пока ты дуешь, он ощутим, как только движение затихает, его как бы и нет. Но и сказать, что он умирает, тоже нельзя. Ведь воздух никуда не исчезает. Но Дух Света, так звали Душу в этот раз, этого не знал. Каждый раз, когда движение призывало его вновь к жизни, он не помнил, что с ним было до покоя, не знал ничего, кроме Светоча Жизни, своего друга во всех своих ипостасях. Поэтому он всегда с интересом расспрашивал Светоча Жизни о том, откуда он взялся и почему Светоч знает так много обо всех бесконечных мирах, но при этом перемещаться может только за ним.

Светоч делился всей накопленной информацией, но никогда не раскрывал тайны о предыдущих воплощениях Души. Правда, чтобы не путать своих хозяев, а именно так, наверно, правильнее всего можно охарактеризовать распределение их ролей, Светоч жизни называл Душу каждый раз новым именем, обычно по выполняемой основной роли в конкретном цикле существования.

Нынешний Душа был прозван Дух Света. До этого у Светоча в хозяевах были и «Уходящий Один», это в тот раз, когда Светоч не смог последовать за Душой в одно труднопроходимое измерение, и «Вялотекущий», имя говорящее само за себя, и «Не поздоровавшийся», это когда Душа пришла в движение на столь короткое время, что они не успели даже познакомиться.

Хотя о чём это я – « Короткое время». Время тогда ещё не было ни коротким, ни долгим. Оно было низшим и статическим измерением. Иначе как бы можно было называть Душу «Уходящий Один», если, когда он ушёл, называть было бы уже некого, а до этого он вроде ещё и не ушёл.

Нам, существам трёхмерного мира, этого не понять.

И Cветоч не мог понять хозяина, когда тот летел над бесконечным зеркалом времени и в который уже раз спрашивал: «Как это – последнее измерение? Что-то же начинается, когда оно заканчивается».

–Там просто Ничто, огромное в себе и отсутствующее для окружающих. Раньше там обитали исполинские чёрные дыры, ненасытные, как червоточины, и беспощадные, как аномалии, и когда они пожрали друг друга, одна, самая огромная, попыталась пробиться в наши измерения через Время и остановила его своим первобытным холодом. Но Время, застывая, превратило в свою очередь, её в Ничто. И с тех пор время самое низшее измерение.

–Ага, вот видишь, значит, там всё-таки что-то было. Может я смогу увидеть это Ничто.

***

… И всё-таки он сделал это, упрямое вездесущее создание! Как он нашёл в безупречной бесконечной поверхности Времени этот изъян, Светоч не успел понять.

Первое, что увидел Душа Света, проникнув на ту сторону Времени, это, как что-то пытается вырваться, бьёт по оболочке пузыря, переливающегося чёрным зеркалом. Он прильнул, пытаясь разглядеть, кто там внутри, и увидел себя, он сам пытался указать себе на что-то за его спиной. Поворачиваясь, он чуть не лишился чувств, от головокружения, захватившего его. Вот он был снаружи и уже это он стучит изнутри пузыря, а снаружи, как бесконечно повторяющаяся в калейдоскопе картинка, пузыри, пузыри, пузыри, в которых он сам снова и снова, пытается указать тому другому себе, на что-то снаружи. А там, снаружи, бьётся, раскаляясь, Светоч жизни, не в силах пробиться к хозяину.

И вдруг Взрыв, ослепительно-белый взрыв. Или это было до того?

–Какая же она Чёрная, она сам свет в чистом своём проявлении? – подумал Душа, когда обжигающе-белое зарождение материи, основной формы этого измерения, уносило его мысль со скоростью света, подобно вибрации по струне, устремляясь в бесконечность.

***

Светоч и представить не мог, что всё может быть так плохо. Настолько плохо. Никогда, даже когда, казалось, хозяин замер навсегда, и он лежал как пёс, смотрящий, не мигая, на брошенную игрушку, боясь упустить момент, когда она вот-вот вдруг шевельнётся.

Когда этот упрямый Дух Света всё-таки провалился сквозь зеркало последнего измерения, всколыхнулись, казалось, все измерения. И затем Ничто стало поглощать Душу. Когда ничто не смогло поглотить его, произошёл взрыв, Большой взрыв. Вся материя, собранная в точку, вырвалась, разрывая всё на своём пути.

Я сказал, воздух никуда не исчезает? А Душа не умирает? Но ведь если даже не сам воздух, а всё имеющееся вещество распределить по всей вселенной равномерно, то вакуум поглотит, ассимилирует его. Хранитель духа расщеплялся на мириады мельчайших частичек и был раскидан на бесконечные просторы рождённого им мира, который со свирепостью выпущенного на волю дикого зверя разносил хозяина Светоча всё дальше и дальше.

Поняв, что ему не удержать Духа Света единым целым, Светоч принял единственно правильное решение. Он начал делить Душу, в надежде, что один из осколков уцелеет, сохранит в себе хотя бы частичку Души, но они всё сгорали и сгорали, а ему приходилось делить всё меньшее и меньшее, и делать это всё быстрее и быстрее. И вот осколки уже столь мелкие, что не вмещают в себе сознания Духа. Он, давший жизнь свету, сам погибал в его ослепительном пламени.

Раскалившийся добела Светоч, отдававший всю свою энергию в попытках спасти хозяина, наконец, поблёк и замер. Повинуясь закону самосохранения, он должен всплыть в высшие измерения, где бы он смог найти лёгкую энергию, но кто-то должен остаться приглядывать за хозяином. Что же делать? Время как застывшее было стекло, сначала покрылось мелкой рябью, разбиваясь на версии самого себя, а потом словно растрескалось и превратилось в то бесконечное сетчатое переливающееся поле, которое так восхитило Капитана, появившегося здесь в тот самый момент, когда, собрав последнюю волю, Светоч разделил свет и тьму.

–Ты кто? – спросил тёмный.

–Я, Капитан. Я – знание, кто есть кто, и что есть что, и что следует сделать! И каков путь.

–А я Навигатор. Я знаю, как и куда идти, и где, кого или что найти.

Это было последнее, что услышал, проваливаясь в высшие измерения за собственным спасением, Светоч.

Глава 16. Вера.

У детей нет ни прошлого, ни будущего (с).

Жан де Лабрюйер.

Вера, конечно, хорошее имя для девочки, но, пожалуй, ни в одной деревне не было столько Вер на единицу населения, сколько в её родной Тимофеевке. Вер и Тимофеев.

Детство в деревне. Некоторым оно может представиться беззаботным времяпрепровождением в экологически чистой среде, на природе, с огромными, ну, по крайней мере, в случае с Верой, просторами и красивейшими пейзажами. Но нет, Вера всегда вспоминала своё детство в деревне с чувством потерянного времени, когда дня не было, чтобы она не мечтала уехать и жить в городе, купаясь во благах цивилизации.

–И в кого ты такая? – часто с упрёком спрашивала мама. Верин нрав действительно резко контрастировал с традициями её семьи. Все они, много поколений по неведомой Вере традиции были привязаны к этой Тимофеевке. Вот, казалось бы, прадеда их с семьёй раскулачили в 30-х и сослали в Сибирь, куда-то у Кемерово. Там они впрочем, неплохо устроились даже. Ведь вопреки утвердившемуся мнению новой власти, не наворовали они своё «зажиточное» кулацкое хозяйство, а заработали тяжёлым трудом, упорством и сноровкой. Для деда, уехавшего с семьёй на подводе, запряжённой коровой, трёх лет от роду, по всем канонам этот посёлок с чудным названием, то ли Новый, то ли Верхний Берикуль, и должен был стать родиной. К тому же эта ссылка, как оказалось, спасла им жизнь. Когда Тимофеевку сожгли, они жили в относительном покое на новом месте. К тому времени они вели уже неплохое хозяйство, а богатая сибирская природа щедро снабжала их своими дарами в голодные для воюющей страны годы. Дед рассказывал маме, как спал на сундуке полном кедровых орехов, а мёд и рыба не переводились у них.