скачать книгу бесплатно
– Именно так, за пять дней. Действительно, что-то типа духовного завещания или послания в будущее.
– И этому можно верить? Точно? Ты как историк что скажешь? – с сомнением в голосе спросил Борис.
– Проверить нет возможности. Сама записка Тимофея до нас не дошла, но не доверять епископу Авелю резона нет. Достоверно известно из архивов и воспоминаний тех времён, что перенос Тимофеева креста был намечен на август 1824 года. А потом всё отменили и почитаемую святыню в Лесном Озере оставили. Причина никому не была понятна. Видимо епископ не посчитал нужным делиться личным секретом при жизни. Только собственноручно написанные воспоминания Авеля проливают свет на многие события.
– А что за Мельхиседек там упомянут?
– Это келейник епископа, прошёл с ним рука об руку весь путь от Студиславльской обители до самой смерти Тимофея. Принял схиму, но в священный сан не рукополагался. Был хранителем креста до 1826 года. Вот даты жизни Мельхиседека, взяты из записок епископа Авеля: «Схим. Мельхиседек (Ворокушин) 1745 (г. Студиславль) – 1826 (Лесноозерский скит, Зарецк)».
– Считай, что приехали, – увидев, на обочине указатель сказал Борис. Автомобиль свернул с шоссе на узкую асфальтовую ленту, вихляющую среди подсолнечниковых полей. До Смысловки, согласно указателю, было всего 4,5 километра.
***
Игумен Вассиан Голимов был местный, смысловский. Он и провёл в родной деревне всё своё босоногое детство до окончания восьми классов, кроме одного короткого периода, когда он бросил школу в разгар учебного года и уехал на попутных машинах в Почаевскую Лавру, в которой обитала особая благодать, не такая как в Смысловке. Васенька, как назвали будущего старца при появлении на свет батюшка с матушкой, родился в той старой кособокой среднерусской деревеньке, где все мужики ходили в кирзовых сапогах и пили молочно-опаловый самогон, а бабы носили белые платки и знали множество то ли молитв, то ли заговоров. Советская власть в этой кондовой и архаичной атмосфере выглядела весёлой рождественской постановкой, а комиссары и партийные работники – ряжеными. Но старую церковь, ещё допетровской постройки, на всякий случай местные мужики разрушили в 1931 году, чтобы не выделяться. Особым почтением в деревне, где никакого храма с этого времени не было, а священник исчез неведомо куда и того раньше, году в двадцать пятом, пользовалась пожилая скотница Павлина Кондратьевна, или просто баба Поля. Муж Павлины Кондратьевны, егерь Влас Фёдорович Рыков, происходил из старинного рода местных староверов не ведомо какого толка. Прадед Рыкова ещё до Революции совершил паломничество во Святую Землю и поклонился там Гробу Господню. В память об этом событии он привёз подлинные стружки от этого самого гроба и хранил их в красивой жестяной банке от монпансье фабрики Ландрина. Обе святыни, стружки и банка, перешли в наследство к Власу Фёдоровичу, а после его скоропостижной смерти от избыточного приёма мутного самогона, столь обычной для всех мужчин Смысловки, стала главным достоянием бабы Поли.
Васенька часто ходил к хранительнице святыни, слушал библейские истории про Иосифа и Моисея, рассказы о Святом граде Почаеве и чудесах Лавры, учил наизусть девяностый псалом, подпевал пасхальным стихирам. Но, уходя, он всегда просил свою наставницу дать поцеловать ему святые стружки. Обычно Павлина Кондратьевна заветную баночку прятала, и абы кому не показывала. Но для Васеньки она всегда делала исключение, считая его душой святой, безгрешной. Невозможно сказать точно, что манило мальчика больше: цветная круглая жестянка со старинными буквами и разноцветными фруктами на крышке или сами побуревшие от времени священные кусочки древесины, привезенные из далёкого Русалим-града. Васенька сначала переживал, что стружек на всех не хватит. Ведь если все паломники возьмут себе по кусочку дерева, что же останется в Иерусалиме? Но баба Поля, как мудрая старица, объяснила, что священный гроб, скобли его или строгай, не уменьшается. На этом мальчик успокоился.
Вернувшись из Лавры домой в сопровождении милиции, где он пережил самое сильное детское потрясение, узнав, что Гроб Господень это каменная пещера, мальчик решил во что бы то ни стало стать священником и построить в Смысловке храм, тем более, что он внимательно наблюдал за монахами и перенял у них несколько красивых жестов, освоил неспешную походку, научился распевному чтению. Он поехал в Лесное Озеро, где жил знаменитый старец отец Павел, о котором хорошо отзывались в Лавре, и был очарован его простотой, сердечностью и мягкой иронией, не задевающей человека, но сбивающей с него спесь и самомнение. Васенька очень сильно захотел научиться и этому. Он запоминал манеры старца, его поговорки, манеру улыбаться и разговаривать. Авось и пригодится! После смерти иеромонаха Павла он, едва окончив восемь классов, прибился к отцу Мартирию. Больше нигде и никогда не учился, постигая духовные науки своим пытливым умом и ловя всё на лету с крестьянской ловкостью и хваткой.
В 2001 году Василий перебрался в Лесное Озеро. Прожив в келейниках игумена почти девять лет, он так и не удостоился долгожданного пострига в монашество. А ведь ему уже стукнуло двадцать девять, уже пора было рукополагаться и начинать руководствовать заблудших. После смерти игумена Мартирия в 2009 году, Васенька уехал в один монастырь на Волыни, где скоропостижно был пострижен в мантию и рукоположен в дьяконы, а потом и священники. Получив все необходимые регалии и уволившись за штат из гостеприимной епархии, иеромонах Вассиан вернулся в Лесное Озеро и, не меняя статуса заштатного священника, решил было сколотить крепкую общину, став во главе её как отец-основатель. Но тут вмешалась монахиня Вера, изгнавшая новоявленного старца из Лесного Озера. И главное, за что? Ничего такого, чего бы не делал отец Мартирий, за Вассианом не замечалось. Но упрямая монахиня думала иначе.
От почившего игумена Мартирия, почитавшегося в народе за прозорливца и молитвенника, Вассиану досталось множество старинных книг, икон, облачений, тетрадей с воспоминаниями, богослужебной утвари, чем молодой иеромонах любил подтверждать своё право преемственности, восходящее к великому старцу Павлу Яснову. Тут кстати вспомнилась Вассиану его давняя мечта о строительстве храма в родной Смысловке. Получив назначение от архиерея в родные пенаты, иеромонах поселился в старом домике родителей (мама ещё была жива, хотя и страдала лишним весом, диабетом, катарактой, варикозом и экземой, как и все местные женщины, после тридцати пяти лет) и стал принимать заблудших, сирых, убогих жаждущих слова мудрости и алчущих пророчества. Слава молодого, но умудрённого уже нездешней благодатью священника, понеслась по среднерусской земле быстрее ветра! Случаи прозорливости подтверждали его молитвенную крепость, а манера держаться и разговаривать (благообразная, надо признаться, манера) позволяла приходящим забыть, что пред ним человек, не достигший и тридцати лет. Но благодать, её же видно за версту и ей, как сказал поэт, все возрасты покорны!
Новые и новые люди ехали за сотни километров, везли щедрые пожертвования, порой отдавая последнее, лишь бы великий старец наставил на путь истинный, помолился, попророчествовал и благословил. Да и храм стал строиться. Со временем, иеромонах Вассиан стал совершать тайные постриги, стриг в основном женщин, одиноких и пожилых. Они продавали квартиры и другое имущество, вверяя свои судьбы и заодно деньги духовному наставнику. Конечно, были и трудности, ведь враг рода человеческого не спит и не ест, ища как бы напакостить подвижнику. Например, одна пожилая женщина из Зарецка перед постригом каким-то образом продала свой большой дом в то время, когда её сын служил в армии. Деньги от продажи она, конечно же, сразу отдала старцу, ибо не престало будущей монахине владеть серебром-златом, а тот аккуратно сложил их в холщёвый мешок и спрятал под матрас, ибо так надёжнее. Вернувшись со срочной службы, неразумное чадо не оценило духовного порыва своей матери, вопросив её в тоске: “Где мне жить теперь, мама?” Но мама промолчала. Сын судился с матерью (о, верх нечестия и суетности!) и доказал, что без него сделка не могла состояться и должна быть признана ничтожной. Осталось малое дело – вернуть деньги покупателям, а у мамы их уже не было…
Вот так, преодолевая подобные препоны, и совершал свой ежедневный подвиг молодой игумен. Да-да, этот долгожданный указ, о возведении иеромонаха Вассиана в сан игумена, был получен три месяца назад от архиерея за попечение о строительстве нового епархиального дома и его благоукрашение со всем подобающим тщанием, выразившееся в нескольких существенных взносах непосредственно в архиерейский сейф. Не стоит забывать, что к заслугам новоиспечённого игумена можно отнести и строительство небольшого пятиглавого храма в родном селе и большого подворья с множеством пристроек на его окраине для нужд собственного “монастырька”.
Монастырёк получился знатным, именно таким, каким представлялось Вассиану в самых смелых мечтах. Один только хозяйственный двор занимал четверть гектара и потрясал монументальностью построек. Кирпичный птичник, устроенный по современным технологиям, конюшня с тёплым полом, овчарня с кондиционированием воздуха и коровник “на три персоны” с автоматическим кормушками, всё это было построено очень основательно и находилось под неусыпным взором молодого игумена. Большой деревенский дом, одноэтажный, но с огромным подвалом-хранилищем, служил резиденцией настоятеля. Чуть в глубине двора, в окружении идеально ухоженных клумб, стояли два двухэтажных строения: корпус с кельями для насельниц общины и гостевой дом, в котором были как простые комнаты с двухъярусными кроватями для трудников, так и очень комфортные апартаменты, отделанные в стиле “сельский шик” для особых гостей. Такие гости всегда ожидались с нетерпением, поскольку везли прозорливому старцу толику материальной благодарности, получая взамен многия премудрости, не написанные в книгах, а наипаче – пророчества и прозрения. “Посеял я в вас духовное, – всегда говорил Вассиан. – Так не забудьте поддержать наш тайный монастырёк материально, в этом и смирение, и послушание, и заветы святых отцов!”
Утро было замечательным, тёплым и солнечным. Послушник выгнал трёх рыжебоких коров на пастбище, передав деревенскому пастуху, однорукому алкоголику Славке. Игумен сам поучаствовал в кормлении кур и сборе яиц. Он растёр в пальцах помёт фазанов, понюхал, и отдал распоряжение трём трудникам о смене рациона для этих птиц. Долго ходил в пустом углу двора, меряя его шагами, разводя руки в сторону и с прищуром оглядываясь. Здесь, по мнению игумена Вассиана, и должен будет находиться тёплый сарай для двух выписанных из Калмыкии верблюдов, а точнее верблюда и верблюдицы. Вообще, идея разведения этих животных в средней полосе России очень занимала игумена. Он прочёл гору литературы на сей счёт, от корки до корки проштудировал фундаментальный труд по верблюдоводству народного академика Нарддинкасымова и только укрепился в своём мнении: кораблям пустыни в Смысловке быть! Уникальная польза молока верблюдицы доказана учёными: несколько статей кандидата медицинских наук из Киргизии Абдукарима Кирикмасова давали исчерпывающую информацию о его чудесных свойствах. О шерсти верблюда говорить нечего, лучшего средства от болей в спине и ногах пока не придумано. А верблюжья моча? Мало кто знает, но великие врачи древности, такие как Бухари, Муслим, аль-Джетлак и сам великий Идрис использовали её целебную силу в лечении бессонницы, парши, опухолей и женских болезней, вплоть до бесплодия.
Игумен тщательно вычитал все утренние молитвы и позавтракал сладким крепким чаем с копчёной скумбрией. Отец Вассиан очень уважал эту благородную рыбу за высокий уровень витаминов, содержащихся в её нежном, маслянистом мясе, а особенно – в душистом подкожном жире, из-за чего он всегда тщательно обсасывал шкурку, заботясь о своём здоровье по заповеди святых отцов. Во время трапезы он лучезарно улыбался, предвкушая следующий раунд своего азартного, хотя и очень мирного по форме, противостояния со священником из соседнего села, Нижней Гузновки. Соперничество это Вассиан именовал в глубине души не иначе как “Битва игуменов”. Сидящие за столом послушник Виктор и три монахини (Мартирия, Павла и Николая) с умилением отмечали, что батюшка, слава Богу, сегодня в отличном расположении духа.
Тут же за столом отец Вассиан решил надиктовать ответы на несколько писем, которые приходили ему из самых разных мест, даже от незнакомых людей. В своих неизменно слёзных до надрыва посланиях люди спрашивали старца о том, как поступить в сложных жизненных ситуациях, просили молитв и благословения, решали духовные проблемы. Письмами ведала самая грамотная из монахинь, Николая.
– Пишет Зина из Москвы, – начала матушка.
– Это молодая такая, в библиотеке работает? – уточнил игумен. – Она ещё на инкубатор новый пожертвовала…
– Да, батюшка, – подтвердила Николая, – спрашивает: “Как мне быть, отчюшка? Вы благословили меня всё время про себя напевать духовные песни, и списочек их приложили, а я забудусь, и у меня “Три белых коня” на языке сразу вертится!”
– Хорошая песня, красивая, – кивнул Вассиан. – Этого не пиши. Ответь, что пусть семь раз почитает акафист преподобному Лавру, Бугульминскому мольчальнику. Очень действенная штука.
– А где ж его взять, акафист тот? – уточнила монахиня.
– У нас, например, – погладил бороду игумен, и замурлыкал нечто похожее на “И уносят меня, и уносят меня…”
– Далее. Письмо от Валентины с бородавкой…
Вся покрытая островами ржавчины, синяя “Газель” остановилась у ворот ровно в десять утра. Игумен Тит служил в Нижней Гузновке уже третий год. Что греха таить, бедная маленькая деревенька, в которой осталось всего-то сто сорок человек, большинство из которых – оседлые цыгане, едва позволяла настоятелю сводить концы с концами. Приходилось активно привлекать паству, разъезжая с проповедями и проводя подробные, скрупулёзные исповеди с откровением помыслов, что создавало определённую известность игумену и привлекало в его приход тех, кто искал особой, потаённой духовности. Но не смотря на старания, ни крепкая община, ни свой “монастырёк” никак не складывались.
За рулём “Газели” сидел тощий черноволосый парень, похожий на цыгана, по имени Баро, но крещёный в честь мученика Викторина. Проходящий мимо пьяненький мужичок заглянул в кабину, но услышал строгое: “Лавэ нанэ!” и поспешно ретировался.
Водителя проводили в гостевой дом, а отец Тит в сопровождении монахини Мартирии прошёл в библиотеку. Игумен Вассиан в монашеской рясе и клобуке с необычайно длинными шёлковыми намётками стоял перед красным углом, погружённый в созерцание глубин собственного сердца. Обернувшись на гостя, и стряхивая с лица строгую молитвенную сосредоточенность, Вассиан широко улыбнулся и своим напевным голосом заговорил:
– Отец игумен! А я тут утром индюшку по двору ловил. Знаете, живёт у меня с десяток этих птиц, небольшая обитель почти что. Забралась одна из них на поленницу, да всё выше, выше прыгает, до самого верха долезла. А потом… оторвалась она от поленницы, крыльями бьёт, тушка-то тяжёлая, да вдруг низко-низко, но быстро, словно камень из пращи, по-над землёй полетела. Так до гостевого домика и дотянула. Ну не чудеса ли? Я и думаю, что бы это значило? Знамение, не иначе! А оно вон что, к гостю! Это вы, значится, отец игумен, приехали.
После традиционного монашеского приветствия хозяин и гость сели у круглого дубового столика и завели беседу.
– Как поживаете, отец игумен? – спросил отец Тит, благообразно потупив взор.
Гость был тонок, сух, большеглаз, имел правильные черты лица, длинную шею и костлявые белые пальцы, которыми он не без изящества держал массивную чайную чашку, поднося её к тонким ниточкам губ. Тит был старше на семь лет, чем Вассиан, и в юности окончил два курса университета по специальности “социология”, после чего, в поисках Бога удалился в Архангельские леса, где, по слухам, в землянках жили духоносные старцы. Ни землянок, ни старцев он не нашёл, видимо, не там искал, или старцы умели прятаться от непрошенных гостей. Несколько лет он прожил на правах балды в большой семье священника одной из южных епархий, был замечен архиереем, поступил заочно в семинарию и принял постриг в честь ученика апостола Павла, критского епископа Тита.
– Немощи, леность и неразумие довлеют мя, – в тон вопрошавшему ответствовал хозяин. – В общем, вашими молитвами, отец игумен. А вы как поживаете? Что паства? Внемлет ли слову?
– Пастырское слово не должно быть сурово, – уклончиво ответил Нижнегузновский настоятель.
В приоткрытую дверь выглянуло растерянное лицо монахини Мартирии.
– Что, матушка? – поинтересовался Вассиан.
– Батюшка, тут Ленка из областного центра, та, что в детсаде работает, приехала!
– Она же вчера была? – непритворно удивился игумен.
– Я ей то же и сказала. Зачем, говорю, двести вёрст отмахала? А она говорит: “Со своими людьми чаю попить!”
– Что? – не понял Вассиан. И вдруг залился свежим, живым смехом.
– Чаю попить? – сделал комичное лицо Тит.
– Чаю попить! – широко улыбаясь, вторил ему Вассиан.
Отсмеявшись, игумены понимающе взглянули друг на друга, ощутив некое единение. Битва на время перешла в подспудную, подковёрную форму.
– Напои чаем, благослови конфетами и выпроводи, – резюмировал Вассиан и вновь изобразил полное внимание к собеседнику.
Отец Тит сидел на стуле неровно, размахивал левой рукой в разговоре (в правой руке держал то чашку, то сушку). Был он возраста самого цветущего, не то тридцати пяти лет, не то сорока двух. В игумене Вассиане он видел конкурента и собрата одновременно и ревновал к его популярности в столь юном для духовного руководства возрасте.
– Очень востребовано сейчас руководство в семейной жизни, – держа чашку на весу, продолжил Тит. – Но для того, чтобы погрузиться во мрак души грешника, а семейная жизнь зело удобосогрешительна, необходимо самому заглянуть за черту добронравия и целомудрия, на время отречься от всего… этического, что ли. Или же стать как бы в стороне и непредвзято оценить, что есть добро, что зло. А инде следует и малый шаг за эту грань сделать самому, дабы и предмет наших рассуждений был ближе и не выглядел столь абстрактно. Авраам, праотец наш, перешёл все границы разумного, занёс смертоносную свою руку над сыном, а в итоге прав оказался. Люди же немощны, на исповеди вольно или невольно утаивают свои грехи, гнусные поступки, покрываются во след ложным стыдом, чем и усугубляют нечестие. Что я должен сделать, как опытный духовник и добрый пастырь? Растворить грань между своим сознанием и разумом пасомого и, отринув сомнения, кинутся в пучину беззакония с протянутой для спасения рукой…
Тит отпил травяного настоя с добавлением мандариновых шкурок из большой деревенской чашки и потянулся за аппетитным домашним бубликом, отливавшим на блюде румяным боком и благоухавшим свежестью выпечки. Тит зал, что он гораздо сильнее в области теоретических рассуждений, что преуспел в догматическом богословии и философии (всё-таки, семинарию окончил, хоть и заочно) и пытался перетянуть беседу на эту поляну. В знании живой жизни, умении вести хозяйство, остроумии, простоте обхождения с людьми он был гораздо слабее Вассиана и, подспудно осознавая это, избегал непростых для себя тем. Да и бубликов таких у него не было.
– Да, раствориться, – продолжил гость с достоинством. – Это сложный приём, доступный только опытным духовникам. Но такая исповедь наиболее очищающая, наиболее точная и действенная. Результаты её по силе почти равны тем, что получаем мы при проведении древнего чина отчитки, сиречь изгнания злых духов.
– Каким же грехам, отец игумен, вы уделяете наибольшее внимание? Что наипаче тяготит вашего пасомого? – вопросил Вассиан.
– Мнится мне, что такова есть страсть блудная. Вот в мытарствах Феодоры…
– Феодоры, отец игумен? – Заулыбался хозяин.
– Ладно, без Феодоры. – Тит сбился от такого вопроса, поскольку иронию уловил. – Но эта упомянутая страсть – всем страстям голова.
Гость замолчал, подбирая слова, хозяин же, пряча улыбку в бороде, смотрел на его замешательство.
– Блудная страсть – корень всех зол. И в семейной жизни мы видим поле непаханое, неоранное. Другие духовники как поступают? Венчался – не венчался. Как будто это индульгенция какая. Но именно в семейной жизни похоть и скоктания находят себе пристанище, укореняются и, сокрытыя от посторонних взоров, расцветают пышным цветом, яко крин сельный при благорастворении воздухов. И только опытный духовник, знающий врага в лицо, способен вытащить из глубин сокровенных на свет белый все потайные корешки и корешочки. Можно сказать, без преувеличения, но и не без некоего удовлетворения, что я нашёл ключик, открывающий жизнь семейную, крючочек для сих корешочков. И какие разверзаются бездны! Потянешь за одну малую страстишку блудную, а там… такое изумление испытываешь! И вот что удивительно. Грехи одни и те же, казалось бы, а как по-разному на них смотрят муж и жена. Самое же интересное, когда об одном и том же грехе вопрошаешь супругов раздельно. Это прямо мякотка! Вот, например, такой случай…
– Скажите, отец игумен, кто наиболее подвержен страсти сей: мужеский пол, али женский? – Перебил зарумянившегося рассказчика Вассиан.
– Тут сомнений быть не может, отец игумен, – уверенно ответил гость. – Женщина – по природе своей существо блудное, духом слабое, ко греху удобопреклонное. И потому, лечение болезни надо начинать как можно раньше! Чем моложе жена, тем лучше результат. Не закоснела она покамест в пороке, может ещё воспрянуть и исправиться. Идеальная ситуация, когда исправление начинается ещё до замужества. И духовник, действуя превентивно, если вы понимаете, в девичестве, так сказать…
– Тяжёл ваш труд, батюшка!
– Ох и тяжёл! – не чувствуя подвоха покачал головой Тит, сочувствуя сам себе. – Два года уже тружусь над составлением полного каталога всех страстей блудных, их видов, подвидов, способов и вариантов. Не только телесных, но и чувственных, проникающих в душу через око, ухо, а также и обоняние, и осязание, творимых во сне и мороке, воображении и мечтании.
– Отец игумен, так тяжёл труд сей, что отец Мартирий, приснопамятный старец, у которого я много лет келейничал, не дерзал за него браться и всех монахов от такого дела предостерегал. Белым попам, оно сподручнее в таком тонком вопросе разбираться, говорил он, да и то не всем.
– Так-то оно так, – не сдавался Тит. – Этот крест не каждому духовнику по силам, это точно. Но для того, кто пересёк грань, жертвуя собой за други своя, нет ничего невозможно.
В библиотеку через приоткрытую дверь вошёл толстый рыжий кот Боян и, дойдя в развалку до Вассиана, требовательно замяукал. Хозяин взял на руки кота, не способного уже запрыгнуть на стул от лишнего веса, и стал кормить маленькими кусочками сыра. Боян уютно замурлыкал, посматривая на тощего пришельца искоса. Этот нервный гость никогда не нравился Бояну. И пахло от него как-то странно.
– Чуть не похоронил его Великим постом, – вздохнул Вассиан, имея в виду своего рыжего кота.
– Что, соседские кошаки задрали? – со знанием дела поинтересовался Тит.
– Нет, обожрался, мученик, – умильно вздохнул хозяин, продолжая теребить за ухом рыжего толстяка. – Пожертвовал мне один доброхот тридцать четыре килограмма солёной сёмги. Отборное филе, жирное, нежное такое, как сливки. Какой-то у него там рыбный заводик, скумбрию делают – пальчики оближешь! Пожертвовал, мы и рады, многая лета. Рыбы три коробки, расходится медленно, опустили её в погреб. Мать Николая раздать хотела, да я не велел, всё же – подарок, что ж его налево-направо. Недели через две стала сёмга та чуть припахивать. Но мы не выбрасываем, гости какие бывают, угощаем. А Николая вышла раз к почтарке, да погреб не прикрыла. Боян, разбойник, залез туда и спрятался. Три дня его искали, а он, значит, пировал в одиночестве. Килограммов пять съел, окаянник. Витька его нашёл еле живым, когда грибы маринованные полез расставлять. Стонал наш Боян, как человек, на глазах слёзы, умирал почти, разве что исповеди не просил. Неделю его маслом оливковым отпаивали, еле подняли. Потом он бегонию с подоконника целиком съел, проблевался и вконец очухался, победная голова с усами.
Боян задремал, глухо урча и изредка потягиваясь то одной, то другой лапой. Они немного посидели в тишине, гость с удовольствием поедал бублики. Всё же, женская рука в доме нужна, подумалось ему. Беседа возобновилась, но текла вяло, и затрагивала самые общие темы: всеправославный собор, взносы в епархию и банкротство местного консервного завода, за внимание которого соперничали три окрестных прихода.
Через час игумен Тит встал и начал откланиваться, хваля смысловское гостеприимство и свежую выпечку.
Победа по очкам, вроде бы, была за хозяином, но ему всё же ещё хотелось отправить противника в нокаут. В этот день судьба благоволила Вассиану, предоставив ему шанс на чистую победу, и он им незамедлительно воспользовался. Целуя, как принято у священников, руки друг другу, Вассиан заметил, что на левом запястье у Тита нет чёток. То, что монах не может расставаться этим своим духовным мечом, знает каждый. И есть, и пить, и спать подобает иноку, не выпуская сего оружия из рук. Чётки даются при постриге как символ молитвенного делания, внутреннего совершенствования и непрестанной духовной брани человека против собственных грехов.
– Помолитесь обо мне отец игумен, – смиренно сказал Вассиан. – Помолитесь о моих немощах, а особенно, чтобы чётки к руке приросли, а то какой же я монах без них!
Тит перевёл глаза на свою руку, побледнел, как белый лист и буквально выбежал из дома, шатаясь, как от пропущенного апперкота и сгибаясь под тяжестью всемирного позора. Гуси смотрели на убегающего игумена своими чёрными глазами надменно, куры в полголоса насмешливо кудахтали, а великолепные фазаны наперебой издавали победные крики. Видимо, так и выглядит “курам на смех”. Заработал мотор, и синяя газель умчалась, поднимая клубы пыли, в Нижнюю Гузновку. День начался хорошо.
Не успел игумен насладиться победой, обходя свои владения, как у ворот остановился внедорожник, облепленный цветными наклейками, и из него вышли двое мужчин. Пройдя в незапертую калитку, новые гости остановились и один из них, высокий молодой человек с намечающейся бородкой громко сказал:
–Батюшка, благослови!
– Бог благословит! Идите-ка сюда, поглядите. Вот они, мои послушницы. – Отец Вассиан улыбнулся хитрой крестьянской улыбкой. – Цып-цып-цып! Сорок кур, три петуха, семнадцать уток и пятнадцать гусей. Ещё перепела, им же несть числа, и два хазана, это я на развод взял. Ещё куры – хохлатые, карликовые петушки и даже лысые еврейки со Святой Земли. Но моя гордость – вот эти индюшки-индейки. Индеечки! Взял птенцами, да выхаживал, как младенцев. Из двух десятков девятнадцать выжили. Знаете ли вы, что индейки самые необыкновенные из всей домашней птицы. Он самые умные и странным, прямо мистическим чутьём обладают, и если к ним присмотреться, можно события предсказывать! Вот, например, сегодня утром… Вы же знаете, что индюшка летать не может? А тут такое дело, странное. Забралась одна из них на поленницу, да всё выше, выше прыгает, до самого верха. Потом огляделась, буркнула так сердито, и полетела. Оторвалась от поленницы, крыльями машет, и низко-низко, но быстро, словно из пращи выпустили, по-над землёй летит. Так метров пятнадцать и одолела. Ну не чудеса ли? Я и думаю, что бы это значило? А оно вон что! Это вы приехали.
Игумен заулыбался в рыжеватые усы и потрогал длинную узкую бороду, словно проверяя, на месте ли она. Из сеней главного дома выглянул молодой длинноволосый мужчина, заросший по самые глаза, и недовольно осмотрел нежданных гостей.
– Витя, всё в порядке! – кивнул ему отец Вассиан.
У ворот остановилась телега, запряжённая золотисто-каштановой лошадью, и две бабы в резиновых сапогах протиснулись в калитку, неся каждая по сетке отборного фиолетового лука.
– Батюшка, – возгласила одна и осеклась, увидев гостей. – Мы это…
– Не сейчас, – отмахнулся игумен. – Лук Витьку отдайте, он в погреб снесёт.
Вассиан обернулся к дому и звонко, распевно, тряся бородой, крикнул:
– Матушка Мартирия! Проводи гостей в библиотеку, я сейчас подойду!
В сопровождении женщины лет пятидесяти, одетой во всё чёрное, не смотря на жару, гости вошли в дом и сразу из сеней проследовали в большой прохладный зал, где хранились книги, иконы и всевозможные святыни.
Библиотека была оформлена так, что у посетителей дома не могло остаться ни малейших сомнений в праве игумена Вассиана на вакантное место старца. Все стены просторного помещения сплошь были заставлены шкафами с книгами. Здесь были и старинные требники, и богослужебные книги второй половины девятнадцатого века, полные собрания житий и творений святых отцов, Библии разных размеров и степени потёртости. Одно только многотомное “Добротолюбие” было представлено в шести различных изданиях, от начала девятнадцатого века, до конца двадцатого. Большую часть собрания представляли собой книги и святыни, перешедшие к игумену от отца Мартирия, который, в свою очередь, унаследовал всю библиотеку иеросхимонаха Павла. Перед красным углом выстроились в ряд шесть массивных резных аналоев с ковчегами разных форм и размеров на них, от очень больших до совсем маленьких, предназначенных для хранения принадлежащих игумену святынь. Один из аналоев, обитый тёмно-красным бархатом, стоял в самом центре и возвышался над остальными, но был пустым и казался уготованным для особого, главного предмета, святая святых.
Денис подошёл к объёмному шкафу, занимавшему всю стену, где за чистыми стёклами стояли ряды безмолвных свидетелей духовной жизни русской земли последних двухсот лет и, открыв резную дверцу, наугад вынул книгу в картонном переплёте, с оторванным корешком и торчащей на его месте жёлтой марлей. “Игнатий Брянчанинов, епископ Кавказский. Аскетические опыты”, – было написано на крышке тиснёными буквами, сохранившими кое-где позолоту.
– Не читайте никогда святителя Игнатия без опытного духовного наставника! – раздался голос над ухом Дениса. Он вздрогнул от неожиданности, поскольку не заметил, как вошёл хозяин библиотеки и встал за его спиной. Борис книгами не интересовался, но с интересом осмотрел собрание старинных икон в красном углу.
– Что привело вас ко мне, смиренному сельскому игумену? – В своей распевной манере спросил хозяин. – Я человек простой, тевелизер не глядю и радиво не слухаю. Убог и сир, мало разумен и не смыслю в вопросах духовных! Идите с Павлой коров подоите!
Последняя фраза, как оказалось, адресовалась голове рыжебородого послушника, заглянувшей в приоткрытую дверь. Голова тут же исчезла. Отец Вассиан обратил на Дениса свои прозрачные серые глаза и, слегка прищуриваясь, сказал:
– В обед коров всегда надобно подоить. А то некоторые ленятся за реку на пастбище ходить, далеко, мол, три километра туда, три назад, да с вёдрами. А скотина бессловесная до вечерней дойки терпит, мучается, домой еле доходит, гудит, как пароход на реке. Так что у вас?
– Мы того… – растерялся Денис.
– Насчёт креста нам… поговорить, – нашёлся Борис. – Николай Иванович Кобецкий поклон передаёт.
Он достал из внутреннего кармана туго набитый конверт и передал игумену. Тот взял его в руки и, не скрывая волнения, раскрыл. Конверт был набит зелёными дензнаками с изображением президента далёкой державы. Удовлетворённо улыбнувшись, но, не теряя при этом смиренного достоинства, отец Вассиан спрятал конверт в глубинах монашеской рясы.
– Я так понимаю, вам нужно рукоположение по ускоренной программе? С постригом или без? Наши украинские друзья с недавнего времени за постриг стали брать отдельно…
– Да мы насчёт Тимофеева креста, – смутился Денис.
– А, вот оно что! – всплеснул руками игумен. – А я, грешным делом… Мать Мартирия, чаю нам, чаю! Скажите, молодой человек…
– Денис, – представился Теплоструев.
– Да, Денис, скажите, что бывает после чаю?
– Что? – Денис никак не поспевал за стремительной сменой тем и терялся. – Сладкий сон?
– Ах-ахах! Подловил! – Заливисто рассмеялся отец Вассиан, обнажая ровные крупные зубы. – После чаю – всегда – воскресение мёртвых!
– А, ну-ну, конечно, – Денис знал эту старинную семинарскую шуточку, но не ожидал её услышать при таких обстоятельствах. Борис, не знавший Символа Веры, пожал в недоумении плечами.
Вошла Мартирия с метровой ширины подносом, уставленным разномастной посудой. При её появлении, Борис вздрогнул, побагровел и заиграл желвакам. Покуда она управлялась с угощением, он не спускал с неё глаз. Денис этого не заметил, поскольку уже вёл беседу с игуменом.
– Мы, батюшка, знаем про фотографию и круг избранных хранителей Тимофеева креста, определённых отцом Павлом. Но куда делся сам крест после смерти монахини Веры, понять не можем.
Отец Вассиан проверил, на месте ли борода и заговорил в своей распевной, убаюкивающей манере, при этом, почти не скрывая досады:
