скачать книгу бесплатно
– А что за работа у тебя? – неожиданно уточнила Юлька, как все женщины параллельно думавшая сразу две мысли.
– С элементом секретности, но по окончании всё расскажу, обмоем, – не без тайной гордости сообщил Теплоструев. – Уже завтра утром я уезжаю в вояж по историческим местам в рамках сего предприятия. Попьём сегодня вечером пива с рыбой в парке?
– О, на радикальный гламур потянуло? – ответила Юля и засмеялась своим тихим грудным смехом, от которого у Дениса всякий раз запотевали очки. – У меня тоже новостей полно. Не у тебя одного секреты имеются. Такие интересные события уже два месяца как происходят! Но давай уж не на природе под кустиком, найди что-нибудь поприличнее, ведь, считай, дней десять не виделись, конспиратор!
– Тогда в шесть, в “Субмарине”. Аванс требует обмыва! – торжественно заключил Теплоструев.
Но вернувшись в кафе, гордый кавалер узнал, что планы на вечер у него теперь другие. Пришлось звонить Юле, сильно извиняться и удивить её тем, что в семь часов его ждёт к себе Кобецкий, желая лично осветить некоторые обстоятельства дела. Но на следующее утро Денис отбыл в своё путешествие, потом Юля уехала в областной центр, сдавать практику в Университете, и увиделись они только через неделю.
…В Зарецке Николаю Ивановичу принадлежали два особняка. Один из них, построенный в начале девяностых, стоял на самом высоком месте Угольной горки. Из его окон открывался великолепный вид на серебристые воды Летки и панораму обширных заливных лугов противоположного берега, переходящих в рощи и леса. Нелепый громоздкий дом о трёх этажах с башней для телескопа и мавританскими окнами стал символом безвкусицы и памятником, ушедшему бандитскому десятилетию. После случая с Варварой, чуть не выпавшей из окна башни, Кобецкий перестал там появляться.
Второй дом, в стиле палладинского классицизма, был выстроен совсем недавно, в непосредственной близости от храма в селе Лебединском, на заповедных землях, невесть каким образом выделенных под строительство. Именно в нём Кобецкий останавливался во время своих нередких приездов в родной город. Новая вилла была не велика, но в её отделке принимали участие ведущие архитекторы и дизайнеры. Вокруг, на полу гектаре земли, был разбит классический регулярный парк с фонтаном, прудом и конюшней. Новый “барский дом” удивительным образом гармонировал с местностью и перекликался со стоящим на пригорке бывшим особняком господ Пьяновых, в котором располагались сельский фельдшерский пункт, библиотека, клуб, почта, две парикмахерских, магазин всякой всячины и ещё какие-то мастерские. Парк при старом доме был уныл и запущен, являя собой образчик постсоветского запустения. Кирпичная ограда, подновлявшаяся последний раз в восьмидесятые годы, почти разрушилась. Тем не менее, с маниакальным упорством её продолжали красить к каждому Дню Победы в ядовито-красный цвет, замазывая все неровности и выщерблины. Вытоптанные дорожки, замусоренные газоны с клумбами из побеленных покрышек усиливали ощущение безвременья в бывшей усадьбе. И если бы нашёлся какой-нибудь местный захудалый Иеремия, могущий оплакать руины, картина была бы гораздо полнее.
Ровно в 18-30 к дому Дениса подъехала машина от Кобецкого, на которой он и отправился Лебединское. Через Новый мост, построенный в начале восьмидесятых, ехать было не более семи километров. Роскошный автомобиль без шильдиков и с наглухо тонированными стёклами беззвучно скользил по щербатому асфальту, без усилий проглатывая выбоины. С ветерком промчались по деревне до церкви, распугивая кур, и свернули влево, в переулок, в конце которого стоял дом Кобецкого в окружении стройных рядов самшитов, можжевельников и голубых елей.
Оглядываясь с неподдельным восхищением, Денис, в сопровождении пожилого молчаливого водителя, прошёл через парк ко главному входу, обрамлённому колоннами. По дому его вёл уже другой вергилий, такой же молчаливый старикан, только маленький и толстый. И всё же в доме было что-то такое, что создавало впечатление картонного аристократизма и нелепых потуг на врождённое благородство. Словно в величественно-мрачный замок рыцаря-императора вселился купец третьей гильдии и слегка “улучшил” его, привнеся с собой едва заметные штрихи ямщицкого шика и торгашеской роскоши.
– Прошу, – сказал провожатый и открыл высокие двери в один из залов. Денис шагнул внутрь.
Сухой подтянутый старик с мутными глазами и узловатыми пальцами сидел на бежевом кожаном диване в окружении двух лупоглазых престарелых мопсов, окрас которых был подобран в тон обивке. Или наоборот. Одет он был в голубые молодёжные джинсы, неоново-синие мокасины “Прада” на босу ногу и серую рубаху типа “Оксфорд” навыпуск. Довершала образ бандана с колумбийским флагом, лихо повязанная поверх лысого лба. Несмотря на актуальный лук, Николай Иванович был похож то ли на мелкого партийного работника времён упадка, то ли на вороватого приказчика из скобяной лавки эпохи Николая Первого, но ни как на среднекрупного бизнесмена двадцать первого века.
На двух креслах вокруг пушистого ковра серо-зелёного цвета сидели Борис и худая, спортивного вида остроносая женщина лет сорока в свето-сиреневой летней тройке и узких золотых очках. Между ними стояло пустующее кресло, в которое и сел Денис, пожав руку Борису.
– Знакомься, Денис, это Маргарита Генриховна, мой юрист и ангел-хранитель, – сказал Николюня, поправляя бандану. Сам он не представился и не поздоровался.
– Это я звонила, – растянув нижнюю губу в розовую нитку (верхняя при этом исчезла вовсе), улыбнулась адвокатесса, отчего её нос заострился до состояния боеголовки. – Чаю?
– Что? – Растерялся Теплоструев. – Да, конечно.
Маргарита Генриховна помахала кому-то в углу зала и тотчас перед каждым из сидящих появилось по маленькому выкатному столику с чайной парой и горочкой крошечных сахарных печений. Пожилая горничная (ну ни одного молодого лица среди прислуги!) в шотландской юбке с белым передником разлила довольно крепкий чёрный чай по чашкам и удалилась через боковую дверь.
– Денис, – серьёзно сказал Николай Иванович. – Дело вам с Борисом поручается большое. Для меня – очень важное. Я хочу тебе рассказать кое-что, может пригодиться. Да хоть для истории.
– Я с удовольствием выслушаю, – Теплоструев отхлебнул чай и почтительно кивнул головой.
– Было это году в пятьдесят пятом, или пятьдесят шестом. Нет, в пятьдесят пятом! Анна Фёдоровна, физичка наша, сообщила ещё, что Эйнштейн умер, хотя нам всё до фени было. Она нас за мукомолов держала, а мы и не дрыгались. Как подсядет на уши со своей физикой, мама не горюй! Мне тогда только шестнадцать годков стукнуло, и был я знаменитый по Зарецку хулиган. В табло любому мог заехать, держал, значит, марку. А Мишка Трунов был мой лучший корефан.
Николюня вынул из палисандрового хьюмидора толстый “черчилль” шоколадных тонов, сорвал упаковку, покрутил в пальцах и бросил назад в ящик. Его пацанская речь так резко контрастировала с дорогой обстановкой, бронзой и сигарами, что вызывала невольное восхищение у слушателей.
– Мы, дети бараков, и коммуналок, голодное военное поколение, да что мы видели хорошего? – неожиданно перешёл на патетический стиль Николюня, обнаруживая совсем другую сторону личности. Понятно, подумал Денис, человек-то не глупый и язык подвешен.
– Ничего, – зачем-то ответил Теплоструев, хотя вопрос был риторический. Хозяин ухмыльнулся.
– Мы – послевоенные пацаны-босяки, а кругом разруха. Вокруг страх и веселье, тупость и взаимовыручка, менты и вседозволенность. Я – безотцовщина. Отец без вести пропал в сорок втором. Я его и не помню совсем. Несколько карточек осталось, там мама молодая. А в пятьдесят пятом уже как старушка… Вот она картина детства: кругом пьянство, заборы покосились, бухие слюнявые инвалиды, чёрный дым из трубы, угольным порошком топили. Жирный воздух коммуналок, всегда пахнет прокисшими щами. Детство, говорят, всегда весело. Ничуть не весело мне было, я и вспоминать не хочу. А помнится всегда одно и то же. И не смерть Вождя, даже не угоревший в бане пьяный Никифорыч, он ханыжник тот ещё был, растворитель пил! А помню я чувство хлеба, особенно по первым послевоенным годам. Странное и очень-очень злое чувство. И это не голод, нет. Голод он только первое время в тебе живёт, а потом он тихо уходит и уступает место какому-то ползучему серому туману, заполняющему голову. И в этой туманной дымке, вдалеке, только одно видение – на белом столе краюха чёрного хлеба с солью. И ты её не видишь даже, а чувствуешь всем нутром, словно волк добычу.
Денис замер с печеньем в руке, поднесённым ко рту и не смел откусить. Борис молчал, опустив глаза. Только Маргарита Генриховна с равнодушным видом пила из тонкой фарфоровой чашки, держа её двумя пальцами за ручку.
– Чувствуешь этот хлеб так ясно… – продолжил хозяин. – Так отчётливо, словно в руки его взял и укусил уже, и он теперь – часть тебя. Такое вот предхлебное чувство, сродни помешательству. И ещё казалось, что как только хлеба будет вдоволь, сразу всё станет по-другому. Не что-то конкретное, а всё. Вот взойдёт это каравай-солнце над землёй, и мы станем другими, мир изменится. Может и драться стенка на стенку не нужно будет, да воровать и напиваться незачем станет. Да и как тут не стать другим, как не преобразиться, когда на тебя сверху зорко эдакий хлеб небесный смотрит!
Денис бесшумно откусил кусочек печенья и принялся жевать. Горничная не торопливо разнесла шоколадные конфеты и цукаты. Она же увела собак гулять и те пошли за ней, похрюкивая и шумно сопя. Хозяин же продолжил рассказ.
– Я рос без отца, а Мишка – без матери. Отец его, бухгалтер на МТФ, добрейший был человек и горький пьяница. В сорок пятом и сорок шестом, в Германии, сторожил цистерны со спиртом, вот и пристрастился. А как мать Мишкина в сорок девятом умерла, стал пить ежедневно, иногда и по-чёрному запивал, до зелёных анчибелов. Мишка был с виду тихий, не многословный, но это только первое впечатление. Он упрямый очень, а если разозлится, совсем с катушек съезжал, страшный становился, ударить мог. Отца поколачивал. Я его “дёрганый” звал. А некоторые даже дружка моего сумасшедшим считали, стороной обходили. Ну, в шестнадцать лет нас со школы погнали, за поведение. Я конечно заводной был, бедовый, но учился без двоек, читал с охотой. Меня без экзаменов приняли в железнодорожное училище, на путейца, стипендию платили, я самостоятельным стал. Кормили, опять же, уже не плохо. Мишка тоже голову имел светлую, химию любил. За два месяца выучил, что положено и поступил в фармацевтическое училище. Вот летом пятьдесят шестого, или пятьдесят пятого, это и произошло. Втроём мы пошли на речку, где Лесное Озеро. Хоть и не близко это, но там пляж песчаный и берег ровный, молодёжь там околачивалась летом. Я, Мишка и Костян Выксин с нами. Бутылку дёгтя купили у старухи Ярушкиной, только она школьникам самогон продавала, сигарет ещё у шоферов настреляли. Тряхнули двух малолеток на мелочь по дороге, дыню ферганскую прикупили. Девок звали с педухи, помять-пошпецать их хотели, да они не пошли.
Хозяин особняка тускло улыбнулся, растягивая необычно глубокие морщины между скулами, носом и верхней губой, словно выдолбленные теслой скульптура. Потом он поскоблил довольно редкую седую щетину на лице, которая перешла эстетическую грань и постоянно чесалась.
– Вот, отращиваю. Благодать сокрыта в бороде, как в волосах Самсона, так говорит наш отец Василий, – немного оправдываясь, заметил Николюня.
Денис слушал внимательно, не заметно для себя глотая одно печенье за другим. Казалось, Николюня ударился в старческие воспоминания, никому не интересные и ни к чему не ведущие, но историк чувствовал, что скоро начнётся что-то важное и любопытное. Прошлёпала горничная с очередной дозой печенья и орехов для прожорливого гостя. Через пару минут хозяин продолжил рассказ.
– Расположились мы на песочке, друганы по жизни, стаканы вынули, накатили, повторили, закурили. Солнце вышло, припекло. Эх… Но нам что-то не весело. За жисть перетёрли. Только по третьему набулькали, приходят на берег три гребня нашего возраста с подругами. Холёные такие самцы, розовые. Рубашки белые, глаженые. Девки дородные такие, завитые, щекастые, всё смеются, толкаются. Одна особенно красивая, волосы до пояса, гребешок в волосах перламутровый, за ручку своего кузю держит, а он ей на уши подсел, бу-бу-бу, в глаза заглядывает. Любовь, значит, у них. Вот они плед расстелили, харчи разложили. Ну, бублики там, лимонад в бутылках, конфеты какие-то. Тыры-пыры, сидят, едят, смеются. И мы, глядя на такой праздник жизни, выпили молча, как на похоронах и не хрена не смешно нам. И каждый думает: почему? Почему я тут на мятой газетке, в грязном пиджачишке самогон пью, а не на пледе шерстяном с подругой обнимаюсь? Как такая несправедливость в мире возможна, и кто за это ответит? Один ушлёпок, толстый, рыжий, в проволочных очёчках, встал на колени на пледе и давай своей подруге, такой же очкастой, как и он, читать стихи. Поклонился так картинно, смешно выло, он же на коленях стоял, будто земной поклон отвешивал и начал: “Шёпот, робкое дыханье, трели соловья…” Я это стихотворение слышал, училка в классе читала. Прочёл и опять кланяется. Девка его, губастая, мордастая, руки полные такие, в веснушках, уже венок сплела и на голову этому чижику возложила. Мишка посмотрел на это дело хмуро так, выругался и отвернулся. Мы закурили, хмель как рукой сняло от негодования. Третий парнишка, самый тихий с виду, маленький, хромал ещё на левую ногу, вдруг встал и подошёл к нам. “Не могли бы вы не выражаться при дамах и не курить?” Так он и сказал. Даже мы с Костяном такой борзости не ожидали. А Михась поднимается во весь рост и смотрит на наглеца безумными круглыми глазами. Костян мне шепчет: “Это заведующей РОНО сын, я его знаю, тут жиганить западло”. Но поздно, за минуту Мишка и тот, хромой, уже дошли до полного непонимания, Михась на мат перешёл, а этот роношник всё его утихомирить пытается, но держится смело и не отступает. Вся компания на пледе замолчала и в нашу сторону смотрит…
Николюня вновь взял в пальцы сигару и начал вращать её быстро и умело. Видно было, что он волнуется, дойдя до важного момента повествования. Денис, понятия не имевший, кто такие Костян с Мишкой, да и впервые видевший самого рассказчика, тем не менее, уже сопереживал происходившему в далёком то ли пятьдесят пятом, то ли пятьдесят шестом году.
– Что, драка была? – Денис прервал затянувшееся молчание рассказчика догадкой.
– Драка? – удивлённо переспросил Николюня. – Нет, драки не было. Драки в девяносто первом были, да в девяносто третьем немного, вот это драки, махались знатно. Хромоногий, Витька его звали, толкнул слегка в грудь Михася. А тот уже в прострацию впал и в долю секунды, так что мы не успели опомниться, нагнулся, вынул ножик из дыни и в живот этому рыжему воткнул. Витька за живот схватился, а на белой рубахе кровь выступила. Никто ничего понять не может! А с нашего пледа вообще не видать было, что происходит, поскольку их товарищ спиной стоял… Ну, как разобрались, крики, визг, народ сбежался!
Николай Иванович, наконец, обрезал кончик сигары и стал её раскуривать, громко пыхтя и отплёвываясь. Маргарита Генриховна сделала условный знак и на столик рядом с хьюмидором горничная поставила широкий стакан с ржано-соломенного цвета жидкостью, наверное, виски.
– Ножик-то хиленький был, перочинный, даже до брюшины не достал, – тут Николюня очень глубоко и сосредоточенно затянулся сигарой. – Мишка нож в воду бросил… Сел на берег, голову обхватил руками и сидит, не шелохнувшись. Я к нему подхожу, толкаю, а он как каменный. Потом поднимает на меня глаза. Да, тут я ещё больше удивился. Никогда у человека такого взгляда не видел. Главное, страха там не было. Больше потрясение и тоска, тоска … И ещё что-то такое, что я назвать не могу.
Он разогнал дым рукой и продолжил:
– Миху не посадили, хотя это уголовка, да и мать Витькина истерила как будто её сыночка на куски порезали. Несовершеннолетний, лёгкие телесные, не лютовали прокуроры почему-то. Отправили его в исправительный интернат для трудных подростков. Через полтора года он вернулся, потом училище закончил. Отец его заболел тяжело, рука перестала работать. Мишка в Лебединское в аптеку помощником фармацевта устроился, за отцом ухаживал. Компания наша распалась, и чем он жил я не знал. А потом отец его умер, в шестьдесят шестом и Мишка уволился из аптеки и уехал куда-то. Пропал. Никто в городе не знал, куда он подался, да чем занимается… Денис, ты спросишь, зачем я всё это рассказываю?
– Спрошу, – смиренно кивнул Теплоструев.
– В семьдесят первом открылась церковь в Лесном Озере, приехал туда с Кавказа один монах, Павел звали.
– Иеросхиромонах Павел Яснов, – уточнил Денис. – Отшельничал в Абхазии, служил в Сухуми, Телави и Тбилиси.
– Ну да, ты знаешь. А через несколько лет…
– В восемьдесят первом? – осторожно спросил историк.
– Да, похоже на то, я как раз пошивочный цех в старом бабкином доме открыл, батники шили, по области возили…
– Фамилия вашего друга Миши часом не Трунов была? – Денис теперь ясно понял смысл рассказанной истории.
– Догадался, молодец! – Николюня поискал глазами, куда деть пепел и стряхнул его в чашку с чаем. Горничная с запозданием зашаркала за пепельницей.
– Та-ак… а крест-то вы видели?
– Несколько раз видел, но давно, ещё в начале девяностых. Тогда мода на религию пошла, и я к Мишке, ну, к Мартирию, ездил на службы молился, чтобы дела шли гладко, и чтобы не грохнули в разборках. Но бизнес утянул меня в столицу, больше мы не виделись. А потом он умер.
– В две тысячи девятом, – подсказал Денис.
– Да. Сердце на Кавказе подорвал, ревматизмом страдал, порок развился.
– А я в детстве несколько раз с матерью был на службе в Лесном Озере, но отец Мартирий не служил тогда. Народ к нему в келью в очереди стоял, помню. Но лично с ним я не познакомился, мал был совсем.
Николюня уже не слушал; он, думая о чём-то грустном и высоком, поднял стакан с двадцатилетним виски и выпил одним глотком.
Уже в парке, провожая гостей, Маргарита Генриховна, оценивающе оглядывая Дениса, добавила:
– Николай Иванович на вас, молодой человек, очень рассчитывает. Понимаете, он вам, хоть открыл некоторые факты, исповедоваться не собирается, так я от себя скажу. Внучке своей он хочет передать управление своим бизнесом, поскольку кроме неё у него никого нет. Мать Варина давно свою долю получила и в Испании живёт, замуж там вышла за тренера по фитнессу… в четвёртый раз. В России не бывает, только по Скайпу общается. Сюда никогда не вернётся, так сама говорит. Встречается с отцом только в Европе – в Мадриде, Сан-Себастьяне, Париже. Но кому передать дело? Бизнес-то у шефа очень серьёзный, а тут такое. Вы понимаете?
– Я понимаю. Только гарантий на чудо никто не даёт! – развёл руками Денис.
– Вы так не вздумайте при Николае Ивановиче сказать! И вообще, это не ваша забота. Крест найдёте, адрес его нахождения сообщите, расчёт получите и наслаждайтесь жизнью. Вообще, шефа лучше не злить… Нет, никаких угроз. Это я просто предупреждаю! А добро он помнит и добром всегда платит с хорошими процентами. Вы же видели горничную? Что, думаете, это просто change of pace, жизненное разнообразие, и нельзя молодую да задастую нанять, а? Но Тётя Наташа в его первом цеху левайсы шила, от ментов натерпелась на полную катушку, но не сдала ни разу! А сторожа, дворецкие? Чучук с Порошиным в подпольной автомастерской – охрана, работали с конца восьмидесятых, а в девяностые все разборки прошли. Раненые да резаные все! А Николай Иванович им платит достойно и детям помогает. А Мария Трофимовна, к примеру, буфетчица. Так ей и вовсе семьдесят лет в обед. Так Кобецкий у неё два сарая для розлива «Амаретто» снимал. Тётя Маша – глыба, а не человек, секретность полная, милиция с руки ела! Всю жизнь со спиртом, а водки или самогона ни разу в жизни не пробовала, но сладкое вино для снижения давления наперсточками пьёт. Так ей шеф самый дорогой патриарший кагор с Афона возит.
– И вы из тех? – бестактно поинтересовался Денис.
– Я, мой юный друг Stanford Law School закончила, так что, keep the warning under your belt[3 - Тихо молчи в тряпочку (англ., идиом.)]!
– А-а-а, – удивлённо протянул историк.
– Хе-хе, Маргариту Генриховну даже я побаиваюсь, всё-таки чёрный пояс по тхеквандо и значок мастера спорта по стендовой стрельбе, – засмеялся Борис. – К тому же прямой потомок Тотлебенов, типа, голубая кровь.
– Надеюсь, мы друг друга поняли, – выпускница Стэнфорда вновь заострила носик и растянула губы, всем своим видом показывая, что разговор окончен, и пора заняться делом.
– Всё он понял! – ответил за Теплоструева Борис.
– А ты проследи, – сверкнула очками в опустившихся на усадьбу сумерках адвокатесса. Автомобиль у ворот с престарелым водителем в несвежей белой рубашке и дешёвом полиэстеровом пиджаке уже ждал, чтобы отвезти Дениса домой. Борис сел рядом на заднее сиденье.
– А не заехать ли нам к монахине Надежде, она единственная живёт в Лесном Озере, – предложил Денис.
– Смысла нет никакого, – отверг идею Борис. – Поверь старому разведчику. Три дня подряд к ней ездил. Фотографию сразу отдала. Про Павла рассказала, про завещание его. Что дальше? Ничего! “Матушка Вера – то, матушка Вера сё. А я знать не знаю, никому она воли своей не открыла”. Вот и весь сказ. Я и так, и эдак. Даже деньги сулил. Николюня… Николай Иванович передал ей круглую сумму. Не берёт! В храм, говорит, отнеси, мне не нужно. Даже про тех, кто на фото, ничего не выяснил. Один – Мартирий, вот про него она охотно говорит, но он умер давно. Этот сверху – отец Вассиан из Смысловки. Справа – Паравикин, профессор и реставратор, иконы собирает. Всё! Ну, Паравикина Маргарита пробила, адресок есть. А тот, что слева, спрашиваю, кто? Так она глухой прикидывается, охает, носом шмыгает, за спину держится.
– Стартуем завтра? – бодро поинтересовался Денис.
– Начнём с короткого совещания в восемь утра в “Подлодке”. Завтракаем, пьём кофе и в путь!
Борис попросил водителя остановиться у моста, крепко пожал руку Денису, словно новому напарнику, и вышел из машины.
***
– Денис, я одного не пойму, – Борис сидел над листом со списком имён и адресов в той же самой “Субмарине”, напротив него Денис поглощал омлет с пармезаном.
– Вот везёт! – воскликнул с набитым ртом Теплоструев.
– Что?
– Только одно ему не понятно! А я вот вообще ничего не понимаю!
– Чудак, ты в сказки про вечную жизнь веришь, потому ничего и не понимаешь, – ухмыльнулся Караваев. Он пил третью чашку эспрессо, размышляя над списком необходимого в поездке и схемой примерного маршрута. – Скажи мне, зачем люди уходят в монастырь? Вот буддисты, у них свои монастыри, у христиан свои, чем они там занимаются?
– Христиане молитвой, буддисты медитацией, – с максимально кратко, чтобы не прерывать процесс поглощения завтрака, ответил Денис.
– Что молитва, что медитация, мне всё едино, – Борис пожал плечами. – Я отношусь к этим заморочкам с уважением, но и с каким-то юмором. Личное дело каждого, лишь бы ко мне не лезли. У нас две дамочки молодые из бухгалтерии медитируют с гибким бородатым учителем, так они уверяют, что могут вызвать самые волшебные образы в своём воображении! И даже ощущают сложные запахи и вкусы! Такое вообще возможно? И в чём тут секрет?
– Наверное, духовной составляющей тут нет вовсе. Сферу божественного нельзя постичь обычными чувствами, поэтому здесь всегда есть место некоей тайне. Многие святые отцы говорили о чувствах духовных. Но так это отцы! Точно можно сказать, что упоминаются и в Ветхом и Новом Заветах духовный слух и духовное зрение. Христос напрямую указывает на такой феномен. “Воню благоухания духовного” означает несомненное присутствие в арсенале благодатных даров особого “духовного нюха”. Известно, что некоторые подвижники испытывали на языке “некую сладость” во время молитвенного соединения с Утешителем, то есть, с Духом Святым. Про осязание можно сказать примерно то же самое. Но, поскольку, в основе этих явлений лежит несомненное божественное влияние на органы чувств человека, здесь сокрыта и наибольшая опасность. Мечтательное, прелестное (от слова “прельщение” или “лесть”) возбуждение чувств по гордыни и неопытности новоначальный “подвижник” может принять за благодатные дары, которые он по заслугам получает от Бога. Наиболее хорошо эта проблема – как отличить духовное от поддельного, сиречь душевного – проработана у восточных отцов-аскетов. Почитай, помогает! А западная христианская традиция в этом вопросе не сильна. Особое мнение на сей счёт у католических святых, а особенно девиц и женщин, многие из которых испытывали экстатические состояния, наподобие оргазма, во время молитвенных бдений. Естественно, любой опытный православный монах, наученный аскетике, моментально угадает в этих припадках проявление прелести духовной. То же самое с йогой. В лучшем случае – тренировка мышц таза и некоторых душевных мышц плюс самомнение в зависимости от характера адепта, не более того. Какая уж тут духовность! Я не сложно объяснил?
– Я понял. Это как пармезан. Один из Пармы, лежал несколько лет в подвале, созревал, а другой сделан на верхне-кундрючинской маслобойне из пальмового масла. Но этикетка соответствующая!
– Ну, типа того. А самое главное – цели у медитации и молитвы диаметрально противоположны. Ну, медитирует человек, и что? Нервы успокаивает. Чувства раскрашивает. Поток мыслей останавливает. При чём тут блаженства, заповеди, покаяние?
– Может, равновесие ищет?
– Не знаю, может и ищет чего. Читал я Евангелие, но слова “равновесие” там не встретил. Это, наверное, в буддийской литературе есть.
– Всё равно, какая-то игра слов, тут и запутаться легко, – Борис не скрывал своего непонимания и лёгкого раздражения, вызванного этим фактом.
– Зато, какая интрига! – подтвердил Денис. – За одну букву в одном слове от церкви отлучают, в раскол уходят! Да ты сам посуди. Вот три слова на русском языке. Если их поставить в разной последовательности, получатся фразы с совершенно разным смыслом.
– Смотри. “Ты мой Бог” – это один смысл, исповедальный. “Бог ты мой” – это уже причитание. “Мой Бог – ты!”. Здесь вообще третий смысл, с оттенком кощунства.
– Словоблудие, как я и ожидал. И как после этого можно спокойно есть мацу? Или то у буддистов? – Издевательски осклабился Борис. – Давай договоримся. Крест мы ищем вместе, парень ты хваткий, но моих взглядов не касаемся. Я буду как сталкер на вашей территории. Забрал хабар и свалил.
– Ладно, проехали, – Денис расправился с завтраком и повернул к себе записи Бориса. – Нам точно известно, что с конца шестидесятых до самого последнего времени крест хранился в приходском доме в Лесном Озере. От отца Павла Яснова святыня перешла к игумену Мартирию. Тот умер в две тысячи девятом году. В приходском доме остались жить две насельницы небольшой общины, сложившейся ещё при отце Павле. До самого недавнего времени крест оставался на хранении у одной из них, монахини Веры, которая умерла в мае этого года. Запомним, что Павел перед смертью завещал, чтобы никому посторонним крест не отдавать, только своим, надёжным. А те, кто свои, тех он этим кадром специально отметил. Я всё дословно за ней записал. Эту мысль он трижды повторил и Мартирию крест передал. Исполняя завет Павла, Мартирий завещал крест Вере. Та его хранила в келье до самой смерти своей. Умерла она 16 марта этого года. Монахине Надежде Вера сказала, что про фотографию помнит, крест уйдёт в надёжные руки, как велел отец Павел. Но у самой Надежды его нет, и кому она его передала, не известно. Вот у меня есть такая хронология, составил вчера.
Денис раскрыл тетрадь, в которой были в столбик выписаны имена и даты. Борис внимательно изучил список, не забывая о кофе.
“? – До 1764 года – митрополит Ростовский Арсений (Мацеевич) – г. Ростов.
1764 – 1786 – епископ Тимофей Зарецкий – Илевайский монастырь; Зарецк; Покровский скит в Лесном Озере.
1786 – 1826 – схимонах Мельхиседек (Ворокушин)– скит в Лесном Озере.
1826 – 1839 – епископ Авель (Васенин) – Покровский скит в Лесном Озере (от Зарецкого Предтечинского монастыря).
С 1842 года скит преобразован в приходской храм Покрова Богородицы при деревне Лесное Озеро.
1842 – 1914 – священники из рода Просвириных – в приходском храме Покрова Богородицы при деревне Лесное Озеро.
1914 – 1937 – иерей Александр Просвирин – приходской храм Покрова Богородицы в Лесном Озере.
1937 – 1969 – нет данных.
1969 – 1994 – иеросхимонах Павел (Яснов) – приходской храм Покрова Богородицы в Лесном Озере.
1994 – 2009 – игумен Мартирий (Трунов) – приходской храм Покрова Богородицы в Лесном Озере.
2009 – 2015 – монахиня Вера.
С мая 2015 года нахождение не известно.
У кого может быть Крест Тимофея:
