Полная версия:
Однажды на Украине
Возвращалась из Москвы окрылённой, воодушевлённой, переполненной эмоциями. Рассказывала о спектаклях с участием Олега Табакова или Владимира Высоцкого, Марины Неёловой или Татьяны Дорониной, Олега Ефремова или Юрия Соломина. Посещала эстрадные концерты, выставки. Каждый день старалась провести с пользой. Никаких телевизоров, бесцельного времяпрепровождения.
Приезжая в Москву, в первый день с утра обязательно отправлялась на Красную площадь. Сам путь настраивал на праздник. Спуститься в многолюдное метро, вдохнуть неповторимые, характерные запахи, затеряться среди вечно спешащих москвичей, так спешили только они – сосредоточенно и целеустремлённо. Войти в вагон, услышать «двери закрываются…», ощутить скорость, которую набирал поезд, отъезжая от станции, мчаться стрелой по подземной дороге. На станциях пересадки не бежала сломя голову из пункта «А» в пункт «Б», любовалась декором подземных дворцов. Так и хотелось сказать москвичам, бегущим мимо: остановитесь, посмотрите, ведь глаз не отвести, а вы не цените! Наконец поднималась на поверхность… Когда-то ребёнком привёз на Красную площадь отец. Добирались на трамвае. В памяти не осталось, с какой стороны вышли на площадь, но навсегда запало восторженное чувство от картины, открывшейся взору, – высокие башни Кремля, собор Василия Блаженного, синее небо над всем этим…
Зина была горожанкой. Если кто-то из омских знакомых начинал описывать деревенские красоты, среди коих вырос, она в ответ говорила о Красной площади, набережных Москвы-реки, ВДНХ, Ботаническом саде. На Красную площадь приезжала, как к стародавнему сердечному другу, которого не могла обойти после долгой разлуки. Любовалась многоликостью собора Василия Блаженного, мощной линией кремлёвской стены. И всё было здесь к месту: и здание ГУМа, напоминающее тульский пряник, и суровая графика Исторического музея, и брусчатка под ногами, и зелёная патина на памятнике Минину и Пожарскому.
– Двоюродный брат, – рассказывала Зина, – не может вспомнить, когда был на Красной площади! Едва ли не школьником последний раз. «А что, – говорит, – я там потерял?» Мне обязательно в каждый приезд надо. Ведь красота! Сила! Мощь! Быть в Москве и не походить по брусчатке Красной площади…
С Красной площади направлялась в Александровский сад. Летним утром он встречал запахом свежескошенной травы, идеальный газон круто забирал к зубчатой кремлёвской стене. Зина покупала эскимо, садилась на скамью в густой тени вековых дерев. Стоит ли говорить, что московское эскимо для неё было самым вкусным. Не торопясь, съедала лакомство, а потом шла в сторону Москвы-реки. На Большом каменном мосту её встречал продувной московский ветер, летевший над водной гладью. Подставляла лицо воздушному потоку, радуясь встрече с навсегда любимым великим городом.
С Петром познакомилась в Александровском саду. В Москве в тот июнь стояла жара, и хотя было ещё утро, солнце горячим диском висело в уставшем от зноя небе. Зина купила эскимо, села на скамью. В саду веяло прохладой от щедро политых газонов, за спиной высился зелёный холм, венчающая его кремлёвская стена вставала надёжной преградой от всепроникающих солнечных лучей. Зина развернула упаковку эскимо, откусила кусочек холодной сладости и услышала над собой:
– Вы, что ли, Маша-растеряша?
Зина подняла голову, рядом со скамьёй стоял мужчина с бумажным квадратиком в руке.
– Ой! – воскликнула Зина. – Это моё!
Бумага, что держал незнакомец, была пропуском в праздник. Полчаса назад нежданно-негаданно купила в театральной кассе в переходе два билета. Сумасшедше повезло. Театр Моссовета, спектакль «Странная миссис Сэвидж» с великой Верой Марецкой. Зина поначалу ушам своим не поверила, услышав от продавца: «Есть на сегодня, будете брать?» Как же не брать, конечно, брать! Такая удача, и чуть не потеряла билеты. Выронила, когда доставала носовой платок из сумочки.
– Спасибо, – сказала Зина. – Спасибо. Вы представить не можете, как выручили меня. Сходила бы на Марецкую, называется. Сколько раз пыталась, но так и не смогла на неё попасть…
– Значит, вы всё же Маша? – уточняюще спросил незнакомец.
– Растеряша – да, – в тон ему ответила Зина, принимая игру, – но не Маша.
– Коль не Маша, то кто? – приложил руку к сердцу незнакомец. – Великодушно простите моё любопытство, чужие тайны уважаю, если ваши паспортные данные секрет, останетесь для меня просто незнакомкой-растеряшей.
– Никакого секрета и тайн, – по-девчоночьи прыснула Зина и представилась: – Растеряша Зина.
– А я Петя, – мужчина протянул широкую ладонь, дабы подтвердить акт знакомства рукопожатием.
На вид было ему под пятьдесят. Густые чёрные волосы, тронутые сединой, синие глаза, тонкие губы, строевая выправка. Как оказалось – благоприобретённая – полковник. И тоже пребывал в качестве отпускника, посему никаких портупей и погон. Свободные брюки цвета кофе с молоком, белая рубаха с коротким рукавом, загорелое лицо и руки… Вскоре Зина узнала, догуливал последние дни отпуска, недавно вернулся с Черноморского побережья. Они вместе направились к Большому каменному мосту, прошлись по Берсеневской набережной, а вечером пошли в театр смотреть «Странную миссис Сэвидж» с Верой Марецкой. Через неделю Пётр сделал предложение.
Об этой встрече рассказала Зина подруге Лене в первый день, как вернулась в Омск. В обеденный перерыв пошли в столовую, Зина по дороге поведала о Петре. Он был вдовцом, жил в однокомнатной квартире в Сокольниках.
– Не москвич, – говорила Зина, – но давно в Москве, какие-то её уголки лучше меня знает.
Через месяц Лена провожала подругу. Радовалась за неё, наконец-то обрела женское счастье, пусть в предпенсионном возрасте обрела мужское плечо, мужскую поддержку, но заслуживала. А ещё возвращалась в любимую Москву. Радость смешивалась с грустью – без малого пятнадцать лет вместе, и вот настало время расставания.
Приезжая в Москву в командировку, несколько раз пересекалась с Зиной. Ходили в театр, в Третьяковскую галерею. Зина приглашала к себе домой, но не получилось посмотреть, как обустроилась на новом месте подруга, не удалось познакомиться с Петром. Командировки короткие, опять же – как не пробежаться по богатым московским магазинам.
Зина работала в очень удобном месте – на Красной площади.
В Москве идти на завод по специальности не захотела.
– Хватит с меня производства.
Устроилась в камеру хранения, что располагалась в здании Исторического музея. Мимо шесть дней в неделю двигалась очередь в Мавзолей Ленина, с сумками вход был строго запрещён, надлежало сдавать в камеру хранения. Зина их принимала-выдавала.
– Захочешь в Мавзолей, – предлагала Лене, – поспособствую, в очереди полдня стоять не будешь.
Очередь в любой день, хоть в будний, хоть в воскресный, выстраивалась многокилометровая и многочасовая. Даже если ты подгадывал к открытию метро, спозаранку приезжал к Александровскому саду, всё равно мог простоять полдня, тем более, если спал утром долго, хвост очереди мог быть у Манежа. Однажды Лена воспользовалась предложением подруги. Приехала в командировку с группой заводчан. Многие в Мавзолее ни разу не были, Лена созвонилась с Зиной, та сказала, чтобы подошли к оцеплению в такое-то время. В нужный час вышла к землякам-омичам, сказала что-то милиционеру, тот без слов пропустил. Конечно, не прямо в Мавзолей провела сибиряков, внедрила в очередь напротив камеры-хранения, но если и стояли – с полчаса, не больше. Для Мавзолея это невообразимо быстро. Быстрее только официальные делегации иностранцев попадали в святое для Советского Союза место.
Это случилось после московской Олимпиады, которая громко отшумела в 1980 году. К событию вселенского масштаба в Советском Союзе тщательно готовились в течение нескольких лет, газеты об этом, не уставая, писали, радио несмолкаемо говорило, телевидение постоянно показывало. Зина усиленно приглашала Лену в Москву на Олимпийские игры.
– Бери отпуск и приезжай, – убеждала, – билеты на соревнования достану! Ты любишь гимнастику – будет тебе гимнастика. Раз в жизни такое бывает! Увидишь, как Москва преобразилась! Столько понастроили, отреставрировали!
Лена хотела съездить хотя бы на неделю, подругу проведать, года полтора не виделись, Олимпиаду посмотреть, но не сложилось. Редко писали письма друг другу, зато постоянно обменивались открытками к праздникам. День рождения у Зины в октябре, в тот олимпийский год Лена, как обычно, отправила подруге открытку, в конце поздравительного текста просила передать поклон мужу. Через десять дней пришёл ответ тоже на открытке, на лицевой стороне которой красовался символ московской Олимпиады – олимпийский мишка, на обороте Зина в одном предложении благодарила подругу за поздравление, а во втором коротко сообщала: «Петю похоронила 15 сентября».
Он был из-под Ивано-Франковска. На фронт призвали в сорок первом. Направили на краткосрочные курсы артиллеристов, затем – на передовую. С того времени связал жизнь с армией. После войны окончил сначала командное училище, потом военную академию. Помотался по Союзу, затем осел в Москве. Все родственники жили на Украине, из самых близких – мать и родной брат. В одну из их встреч в Москве Зина весело рассказывала Лене про свекровь, та два раза приезжала при ней в Москву. Милая деревенская старушка, как спускаться или подниматься на эскалаторе, страшно паниковала. На эскалаторе ехала, обеими руками вцепившись в подвижный поручень, с замиранием сердца ожидала переходного момента, когда предстояло ступить на неподвижную поверхность. Смешно прыгала при этом, и надо было подстраховывать, дабы не упала. Характер имела мягкий, при этом категорически запрещала сыну приезжать в родное село. В этом была тверда: не надо приезжать!
Пётр отправился на родину, когда мать заболела, ноги, выработав эксплуатационный ресурс, стали непослушными, только и хватало по двору ходить.
Брат Николай был на четыре года младше Петра, жил крепко. На месте родительской мазанки, крытой камышом, из которой ушёл в свою жизнь Пётр, стояло добротное кирпичное строение. Брат встретил на высоком крыльце, завёл Петра в просторную боковую комнату:
– Располагайся.
На стене висел портрет Степана Бандеры. Обыденно, будто на фото родственник или близкий человек. Короткая стрижка, залысины, лёгкий поворот головы, взгляд в сторону от объектива.
– Убери! – посерел лицом Пётр. – Ты бы ещё портрет Гитлера повесил!
– Адольф Алоизович у меня тоже есть! – криво усмехнулся Николай. – Повесить?
– Убери! – повторил Пётр, кулаки невольно сжались. – Убери! Николай бережно снял портрет, унёс.
Всё произошло за ужином.
– Ты продался коммунякам-москалям за офицерскую пайку! – бросал Николай Петру в лицо. – И сам коммунякой стал! Ладно, война, но ты по сей день им верной собакой служишь!
Сидели за столом два мужика одного корня, круглоголовые, с крутыми плечами, у Петра чуть больше седины в густых чёрных волосах, у Николая обширнее залысины. И у одного, и у другого волнение выдавала гримаса – левый уголок рта совершал судорожное движение вверх. Непроизвольное, мимолётное. Николай тоже не за плугом ходил, был при должности для села немалой – заведовал местной кооперацией.
– Я боевой офицер! – пытался говорить спокойно Пётр. – Не по тылам отсиживался. Три года на фронте, пять ранений! И тебя освобождал от фашистского отродья!
– А я просил?! Меня он освобождал! Лучше под немцами, чем под вами, краснопёрыми!
– Конечно, – заводился Пётр, – слаще фрицам жопу лизать, сапоги чистить-подносить. Поди, тоже лизал за объедки с барского стола, плясал под их дудку?
– Ненавижу!
Братья разом вскочили, в руке у Николая оказался нож, Пётр пытался увернуться, отбить удар, нож воткнулся в сонную артерию, разорвал её. Пётр истёк кровью.
Зина была полна решимости добиваться справедливости: зло должно быть наказано, убийца должен получить по заслугам. Её племянник работал в Генпрокуратуре. Настроилась написать прошение генеральному прокурору и передать через племянника, чтобы точно дошло до адресата. Одноклассница Петра шепнула на похоронах, улучила момент, когда оказались одни, сказала, что местные правоохранители (во власти на Западной Украине было полно бандеровцев, коих Хрущёв подчистую амнистировал в пятидесятые годы) намерены представить дело как убийство по неосторожности – потерпевший сам наткнулся на нож.
– Если бы не мать Петра, – рассказывала Зина Лене по телефону, – она упала передо мной на колени и давай ноги целовать, плакать, просить не поднимать волну. Говорила: Петю не воскресишь, а если Николая расстреляют или надолго упрячут в тюрьму, она останется одна-одинёшенька. Никого больше нет, невестке, жене Николая, не нужна.
И Зина отступилась.
Такая история из советских восьмидесятых. Тех самых, когда я каждый год с семьёй ездил в Николаев. Отчаянно демократические девяностые на семь лет поставили крест на этих поездках – развал экономики, безденежье. Зато в нулевые годы отпускной путь снова проложил в сторону солнечной Украины. Казалось, так будет всегда, но наступил 2014-й, бандеровская ненависть начала ядовито расползаться метастазами по всей Украине. С детства любимый, неповторимый Николаев, с которым столько связано, не остался в стороне от липкой заразы. Украина наполнила себя ритуальными прыжками: «Хто не скаче, той москаль», речёвками: «Москаляку на гиляку!» Наконец терпение «москаляк» лопнуло, воспротивились «гиляке», по славному городу корабелов (ими были в советское время и мои родные дядя Ваня и дядя Гриша, тесть Николай Лаврентьевич) ударили русские ракеты. Били по аэродрому в Кульбакино, военной части в Солянах, «пунктам принятия решений» в центре города…
Как бы ни были прицельны ракеты, доставалось и мирным жителям – война есть война. Николаевская знакомая написала: сын со снохой уже не реагируют по ночам на воздушную тревогу, на истошный вой сирен – спят, зато просыпается шестилетняя дочь, будит беспечных родителей и ведёт в подвал, только там крепко засыпает.
Такие военные или спецоперационные будни. Нас, россиян, на Украине стали злобно именовать рашистами, ладно бы военные пропагандисты, кое-кто из родственников (не все) тоже подхватили неологизм, взяли на вооружение в свой лексикон. А я внёс в свой синодик, список тех, за кого молюсь каждое утро, убиенного раба Божия воина Петра.
Что тебе надо, грешный человече?
Русский воин
Курган – герой этого рассказа, по жизни русский воин. Владимир Катенко погоны не носит, а воин. Воевал в ДНР, Сирии, в Центральной Африканской Республике. Много лет воспитывает русских воинов. Учит мальчишек рукопашному бою, преподаёт военную подготовку. Прививает понимание – мужчина во все времена мужчина, эпоха компьютеров и гаджетов не исключение. Постоять за себя, ближних, отстоять Родину! Раньше это называлось военно-патриотическим воспитанием. Пока СВО не грянула, подобных инициатив и формулировок чурались педагогические чиновники, но добровольцы под стать Владимиру дело делали. С единомышленниками он создал Центр специальной военной подготовки «Сибирский полк». Как только пришло понимание – одной левой на Украине не победим, всё всерьёз и надолго, как только была объявлена в стране частичная мобилизация, пошёл наплыв в «Сибирский полк». Как говорится, пока гром не грянет…
У самого Владимира всё началось с русского рукопашного боя, боевого искусства под названием «буза».
– Да, счастливо получилось, – говорит Владимир, – Господь в один прекрасный момент дал направление, я окунулся в мир, где соседствует борьба и православие, это повело по жизни. А мог запросто стать бандитом.
История незамысловатая, но символичная. В армию Владимира призвал Советский Союз, а демобилизовала так называемая демократическая Россия. Уходил служивый в армию в одной стране, вернулся на гражданку в другую, где за два года всё кардинально изменилось. Сейчас это видится дурным сном, а тогда граждане выживали исключительно на мелкой торговле, норовя отхватить подешевле в одном месте, продать подороже в другом. Полчища озабоченных россиян рыскали по близлежащим странам – Китай, Турция, Польша – с безразмерными сумками, в коих на огромные расстояния перемещали немыслимо жуткие объёмы ширпотреба. Архитектурный вид всех без исключения городов Отечества в какие-то два-три года претерпел кардинальные изменения, разномастные киоски заполонили центральные улицы, вокзалы, подземные переходы, фойе театров и кинотеатров, учебных и общественных зданий. На улицах из киосков щедро лилась музыка, нередко приблатнённая (какие времена, такие и письмена, как живём, так и поём), в широком ассортименте предлагались в киосках, будочках и ларьках водка, жвачка, «Сникерс». Пей, гуляй, веселись! В народе ходила присказка: не зевай, ребята, пока демократы! В такую люли-малину вернулся Владимир из армии. Кое-кто из знакомых включился в круговорот шоп-туров с безразмерными сумками, вчерашнего солдата купи-продажный вид заработка не прельстил. В армии служил водителем в войсках ПВО и на гражданке хотел сесть за привычную баранку, однако рынок труда тоже претерпел коренные изменения – появилось неведомое доселе явление – безработица.
Будучи на жизненном перепутье, куда пойти, куда податься, Владимир столкнулся с Гришаней, вместе когда-то играли с утра до вечера в футбол во дворе, гоняли на велосипедах, а то и вино пили тайком от взрослых. Владимир пожаловался дружку, сидит после армии на мели, ни денег, ни работы и никаких перспектив – никому молодой и здоровый мен не нужен.
– Пойдёшь в бандиты? – с жаром предложил Гришаня. – В бригаду!
– Конечно! – с готовностью согласился Владимир.
Он успел просветиться: в новой стране бандиты получили статус уважаемых людей, хозяев жизни, ездят на крутых машинах, крышуют бизнес.
– Не пожалеешь! У нас классно! – нахваливал Гришаня. – За тебя словечко замолвлю – ты парень спортивный, головастый, нам такие бойцы по кайфу. Вдобавок водила-профессионал.
На следующий день Гришаня сообщил дату, время, место встречи с начальником бандитского отдела кадров. По сей день Владимир помнит дату, едва не ставшую переломной в его молодой жизни, – 14 октября. «Матерь Божья отвела, – вспоминает тот день, – ведь Покров был». Место встречи с бандитским командиром располагалось на окраине Кургана. Как и многое другое в то мутное время, автобусное движение разладилось, километра два пришлось шлёпать пешком. С утра зарядил нудный осенний дождь. Владимир, собираясь на судьбоносную встречу, оделся подобающе, мать, пока он отдавал воинский долг сначала одной стране, потом другой, купила ему кожаную китайскую куртку, норковую кепку, в то время очень модную. На все эти обновы лил дождь, зонт на встречу не взял, посчитал: бандит с зонтом – это не презентабельно.
Строение по указанному Гришаней адресу походило на советскую контору. Одноэтажное зданьице под шиферной крышей. Но входа Владимир не нашёл. Были двери с крыльцом, которые своим видом говорили, что много лет ими никто не пользовался. Даже ручка на двери отсутствовала. И крыльцо выглядело безжизненным. Другого входа Владимир не отыскал. Достал из кармана листок из блокнота с адресом, сличил с номером на здании, нет, всё точно. В голову пришла мысль: может, имеется тайный вход, неприметный с виду, организация как-никак бандитская. Сейчас часть стены оживёт, тяжело откроется секретная дверь, как это бывает в кино, высунется человек, поманит пальцем – заходи. Однако стены стояли без движения, звуков из здания, свидетельствующих, оно живёт полной бандитской жизнью, не доносилось. Владимир несколько раз обошёл строение. Заглядывал в окна в поисках бандитов. Сотовая связь ещё не раскинула вездесущие соты, задействуя в свои сети города и веси, страны и континенты. Владимир добрый час топтался у загадочной конторы, потом махнул рукой на затею с бригадой бандитского труда, вернулся в город и позвонил из телефона-автомата матери на работу, она утром радостно сообщила – нашла ему место водителя грузовика в дорожном предприятии. Утром безоговорочно отказался – какой грузовик, впереди крутые бандитские заработки.
Гришаня на несколько месяцев выпал из поля зрения, бандитская работа носила ненормированный характер для верного бойца, встретились случайно на автозаправке. Гришаня от кроссовок до тёмных очков на переносице выглядел кричаще бандитски – дорогая кожаная куртка, спортивный костюм адидас, надменный вид. Заправлял не «жигуль» или «Ниву», шикарный БМВ. Владимир наполнял бензином бак самосвала ЗИЛ-130.
– И чё, Вован, – презрительно посмотрел на авто друга Гришаня, – поди, с хлеба на воду перебиваешься?
– Всё, Гришаня, путём!
– Знаю я ваше путём! Ладно, не кашляй! Зря ты к нам не пошёл… В следующий раз столкнулись в Челябинске. Владимир возил на «Волге» директора предприятия, доставил того из Кургана в клинику на приём к врачу. В ожидании шефа курил подле учреждения здравоохранения, и вдруг Гришаня выворачивает из-за угла пешим порядком. Увидев дружка детства, стушевался. Не было в нём былого бандитского лоска. Наоборот – темно-зелёная куртюшка китайского покроя, коими Поднебесная щедро одевала малоимущих российских граждан, спортивные брюки, десятки раз стиранные, на голове кепчонка с коротким козырьком.
– Не говори никому в Кургане про меня, – заговорщицки прошептал Гришаня, пожимая руку, – в бегах я, в розыске, меня здесь нет. Молоток ты, Вован, не пошёл в бригаду. Поначалу всё было в шоколаде, потом начались дела судебные, меня подставили, два года отсидел на зоне. А теперь в розыске, никому не говори.
Больше с Гришаней не сталкивался по жизни, куда завели экс-бандита скользкие пути-дорожки, не знает.
– Уберёг меня от бандитской стези Господь Бог, – заключает рассказ Владимир, – и привёл в русский рукопашный бой. В «бузе» к вере пришёл, крестился. Начал работать с детьми, взрослыми, физкультурный институт окончил. Когда хохлы в четырнадцатом году двинули войной на Донбасс, решил – надо ехать. Я ведь русский человек, Русскому миру понадобилась защита. Тогда был моложе, всего сорок два года, вдвоём с другом, вместе в бузе занимались, рванули.
Донбасс
Первый рассказ КурганаВ четырнадцатом году мы с другом Игорем поехали защищать Донбасс. Я взял позывной Курган, в Сирии тоже с ним воевал. Недавно видос сбросили. Киево-Печерская лавра, причастие под открытым небом, по одну сторону высокого забора из железных прутьев причастники, по другую – батюшка со Святой Чашей. Прихожанам закрыли вход в лавру. И вот женщина припала к кованым прутьям забора и принимает Святые Дары. Это же ни в какие ворота не лезет – тысячелетний православный Киев, батюшка будто из тюрьмы причащает. Не скрутили мы в четырнадцатом году головёнки нацикам, в дьявольской злобе гнобят теперь Православную церковь. По статистике каждые пять минут в мире гибнет за веру христианин, с четырнадцатого года счёт пошёл и на украинских православных – убивают священников, закрывают, жгут храмы…
Я сам хохол, предки с Полтавщины приехали в Сибирь в Столыпинскую реформу. Поначалу казалось, попрыгают братья-хохлы на Майдане, подурят, порезвятся, и раньше бузили, да наступит пиковый момент, прижмут смутьянам хвосты… Хорошо думал. Круто замутили. Кулаки сжимались, когда смотрел одесский погром второго мая четырнадцатого года – в миллионном городе жгли мирных людей под видеокамеры и хлопанье в ладоши. Ни милиции, ни пожарных, гуляй, кровавая рванина… Дальше – больше, на Донбасс, не захотевший бандеровщины, двинулись хохляцкие танки, самолёты, начали бомбить мирных жителей…
Я работал в школе, отпуск летом, в июне поехали с Игорем в ДНР. На поезде до Ростовской области. На ту пору никакой централизации по добровольцам, сплошная самодеятельность. Пришли на сборный пункт беженцев, познакомились с ребятами, тоже приехали на войну и уже определились с отрядом, ждали командира. Отряд в стадии формирования, можно присоединиться, но решал командир, а его не было, отъехал куда-то. Неопределённость томила, люди гибнут, а мы прохлаждаемся в Ростове-папе. Кто-то подсказал: через Москву быстрее оказаться на передовой. Сели с другом в поезд и в столицу, оттуда с гуманитарщиками въехали на Украину. Гуманитарка предназначалась для конкретного подразделения. Нам сказали: хотите, оставайтесь с нами, нет, поезжайте дальше. Познакомились с командиром, показался толковым, остались. Получили форму, оружие, стали ездить на операции. Меня определили во взвод птуристов, в группу прикрытия. Делали доразведку, выводили на позицию для стрельбы, прикрывали. Птуристы закрывали танкоопасные участки. Выезжали частенько в пожарном порядке – звучит команда на боевой выход, пять минут на сборы и по машинам. Так с селом Красное (по-украински Красне), что неподалёку от Краснодона, получилось. Прилетаем на место – июль, пекло, мы в брониках, пять минут – и ты, как из реки, мокрый. Разведка доложила: пехота укропов большими силами с «градами», танками пошла отжимать село.
