Не надейтесь на князей, на сынов человеческих

Возвращение в Тикси

О том, что умер Александр, старший брат батюшки Виталия, я узнал из видеоролика «ютуба». С некоторых пор батюшка стал размещать видеоролики на популярном сайте. Старшему сыну Вите, когда учился в музучилище, крёстный (Виктор Краско) подарил видеокамеру на день рожденья, Витя предложил отцу использовать технику в миссионерских целях. Батюшка, отзывчивый на всё новое, сразу наметил ряд тем:

– Несколько роликов надо посвятить «Ветхому Завету». У нас в институте говорили: сдал термех – можешь влюбляться, сдал сопромат – можешь жениться. Викентий Викентьевич Варнелло читал сопромат. Его «сесение, крусение, врасение» по сей день слышу. Дед героический! Кронштадтский мятеж подавлял. И строгий, за красивые глазки не сдашь. Я и тройке был бы рад, повезло с билетом – получил «хорошо», но жениться не стал. У технарей сопромат разрешал жениться, а в семинарии «Ветхий Завет» под стать сопротивлению материалов. Сдал, можно матушку заводить.

Батюшка предложил во славу Божью записать серию лекций по «Ветхому завету» для неофитов. В девяностые годы по заданию владыки Феодосия вёл воскресную школу для взрослых, наработки остались.

– Назовём «Ветхий Завет для чайников»! – тут же отреагировал сын, посчитав, соседство серьёзного и ироничного заинтригует пользователей интернета.

Снимали следующим образом: батюшка садился перед камерой в рясе, камилавка на голове, наперсный крест на груди и читал лекцию или рассказывал о святых, о своём соборе, о том, как прошёл день в церкви, интересных церковных событиях. Подписчиков было немного, но были – в основном друзья батюшки, прихожане.

Я, познакомившись с батюшкой, тоже подписался на канал. В тот раз с месяц мы не виделись с батюшкой, и вот обнаруживаю ролик «Умер брат Александр».

Брата батюшка не проводил в последний путь. Племянник понадеялся на мать, а та посчитала – сын оповестил дядю. Сообщили за сутки до похорон. Это при том, что до Минусинска более суток на поезде. Авиакомпании те края Сибири не охватили своим коммерческим интересом. А на поезде батюшка не успевал.

– Загнал себя Саша, – сказал батюшка при нашей встрече, – сколько раз говорил ему: ты должен работать головой, она у тебя светлая, устройся куда-нибудь преподавателем или инженером. Он упрямо гнул своё: на этих предателей мозги тратить не буду, не дождутся.

Александр раз и навсегда не принял новую власть России. «Разрушители! – передавал батюшка слова брата. – У них все извилины в голове в форме доллара». Александр твердил: в России установилась диктатура предателей! Не мог спокойно говорить о лидерах перестройки в Советском Союзе, демократии в России, сразу заводился. Считал, Рыжего Бог умышленно хранит. Никакая болезнь к нему не цепляется, а без малого тридцать лет миллионы шлют проклятья в его адрес. Для чего Бог хранит? Люди должны стойко испытывать неприязнь ко злу, видеть его носителей.

«Разве можно нейтрально относиться к апостолам сатаны? – говорил Александр. – Они исходят ненавистью к своему народу, исходят ядом цинизма, сребролюбия! Пусть живёт, как Вечный жид. Пусть родившиеся в девяностых и позже лицезрят архитектора воровской идеологии. Чмокающий его коллега-подельник быстро кости свои на место положил, сегодня он для двадцати-тридцатилетних пустой звук. Сдулась память о нём, будто не было вовсе. Покрылся исторической плесенью. Не говорят о нём в телевизоре, в «фейсбуке», «инстаграме», «твиттере», «ютубе». Был бы жив, движуха шла – брали интервью, засвечивался в коррупционных скандалах, придумывал покушения на себя. А нет – и никто не помнит сытую физиономию. Рыжий живее всех живых. Божье Провидение ещё и кончину достойную уготовит. Математик-кибернетик с шулерским уклоном какой лихой был орёл-стервятник, на всём грел руки, даже на войне в Чечне, а позорно сгинул на чужбине, и могила как у бомжа заброшенная. Лидера троцкистов не расстреляли вместе с его подельниками, с которыми бросал народ в топку революции. Расстреляй его в тридцать седьмом, в пятидесятых возвели бы в мученика-революционера. Ходили бы по улицам, набережным и площадям его имени. Не пуля была ему уготована, а ледоруб, коим упокоили пламенного преобразователя России!»

– Саша рвал сердце, – рассказывал батюшка, – что мы позволили предать идею социализма – человек человеку друг, товарищ и брат. Идею, идущую от завета Христа: «Нет больше любви, как если кто положит душу свою за друзей своих». Запад, с его «человек человеку волк», боялся советской власти. В открытом бою не взять было Советский Союз. Взяли, под наши аплодисменты с помощью преобразователей-предателей. Те вцепились в страну мёртвой хваткой. Такой был Саша. У меня и племянник Олег, сын Сашин, политизирован. Когда узнал, что я решил баллотироваться в Горсовет, горячо поддержал: «Правильно, дядя Виталя, надо идти во власть, брать её в свои руки! Влиять на неё в городе, области, стране. Только так можно победить жуликов и воров».

Когда предприятие, на котором работал Александр, в начале девяностых стало дышать на ладан, он сказал себе: «На эту власть работать не буду», – и пошёл в кочегары, кочегарка самая настоящая – на угле. Кроме этого таксовал, ремонтировал квартиры. И надорвался, организм не выдержал нагрузок.

– Потаскай-ка тяжести в кочегарке и на стройке, – говорил батюшка. – Ему за шестьдесят, дед, а он всё пахал, не щадя себя. Не работал лишь, когда заболел и обессилел. До этого как ни приеду в гости, то ему в кочегарку на дежурство идти, то таксовать, то ремонт кому-то подрядился делать… Поговорить толком было некогда. Ко мне приезжал, на пару дней не больше. Загнал себя… Мог с его головой найти интеллектуальный труд, не захотел.

В видеоролике, что нашёл я в «ютубе», батюшка рассказывал, что брат хорошо рисовал, отец видел в нём будущего художника, настраивал на поступление в художественное училище. Александр поначалу готовился в архитектурный институт, потом резко передумал, убедив себя, что должен быть технарём, инженером, того требует эпоха технического прогресса, развивается космическая отрасль, атомная энергетика, авиастроение, там нужны молодые светлые головы и поехал поступать в МГУ.

– В эти дни перебираю в памяти встречи с братом, – рассказывал мне батюшка, – прихожу к мысли, самая душевная, когда он после армии приехал ко мне в институт, жил со мной на институтской базе в Мочище. Два года перед этим не виделись. Повзрослели оба. Он увязался со мной на кирпичный завод в моё дежурство, ночь напролёт проговорили. Такого откровения между нами не случалось никогда больше. Впервые кольнуло меня – насколько одинок брат. Если у меня всю жизнь полно друзей, что в школе, что институте, у него обратная картина. С особой теплотой вспоминал и тогда и всякий раз позже парня, с которым поступал в МГУ. Брат быстро в Москве поиздержался. Деньги, что дал отец, закончились в первую неделю. Оказался без копейки, а попросить у отца, чтобы прислал, постеснялся. И вдруг совершенно незнакомый парень, который жил в соседней комнате, заметил, Саша не ходит в столовую, и дал ему денег, силком заставил взять. Дескать, не ставь меня в дурацкое положение, я ем, а кто-то рядом голодает. Саша своего первенца Олегом назвал в честь того парня. Тогда на кирзаводе Саша много про армию рассказывал. Служил в ракетных частях. В Плесецке. Это не Тикси. Когда я через шесть лет рассказывал ему о своей службе, не верил, что так может быть. Слушая о моей армейской эпопее, то и дело повторял: «Ну, ты, брат, авантюрист! Рассказывал бы кто другой, не ты, посчитал – пули льёт, разве такое может быть в армии!»

Так батюшка плавно подвёл наш разговор к своей службе в армии. Мне оставалось только напомнить, что в последний раз он рассказывал, как поздно вечером ушёл из стройбата.

– Я тогда, – начал он, – убежал из стройбата с твёрдым намерением вернуться в Тикси. Для чего, решил про себя, лучше всего сдаться патрулю. Пусть заберёт меня, а там видно будет. Раньше бегал от патруля, только бы не поймали, тут специально на глаза попался. С меня потребовали увольнительную. Ей взяться было неоткуда. Повели в комендатуру. И уже начали оформлять привод, да тут стало не до моей персоны. Лётчиков из ресторана привезли. Те ничего лучше не придумали, как устроить пьяный дебош в злачном месте. Обмывали звёзды своего младшего товарища и перебрали. Сам виновник торжества, так наобмывал своё превращение из лейтенанта в старшего лейтенанта, что был ни петь, ни свистеть – куда положат, там и лежит. Зато старшие его товарищи оказались более стойкие и закалённые в питейных баталиях – они раздухарились.

Пока их усмиряли, я загрустил. До момента доставки летунов, мне успели нарисовать в комендатуре безрадостную картину моего ближайшего будущего: для начала посижу несколько дней в камере, клопов покормлю, подумаю о своём безответственном поведении, а только потом будут решать, что со мной разгильдяем делать. На эпитеты в мой адрес не скупились: и дезертир я, и раздолбай – столько времени дурагонил. Психологическую обработку провели, а вот документы мои, как и ремень, не забрали. Не успели перевести в разряд по-настоящему арестованных, буквально секунд не хватило. Летчики вовремя появились на горизонте и отвлекли внимание на себя. Я принимаю решение: сегодня не мой день, можно запросто попасть вместе с летунами под раздачу, посадят в одну камеру с ними, да ещё клопы в придачу… Встаю и с индифферентным видом иду на выход, дескать, у вас здесь без меня дел непроворот, не буду вам мешать. Пора и честь знать… И по-английски молча ухожу. Слышу, меня окликают:

– Эй, ты куда?

Делаю вид, будто окрик меня не касается, иду спокойным шагом, но стоило сбежать с крыльца и завернуть за угол здания, рванул на пятой скорости. Сзади раздалось нешуточное:

– Стой!

Ага, сейчас! Несусь во весь дух. Заскочил в пятиэтажку, тогда железными дверями с домофонами не отгораживались от внешнего мира, на последний этаж влетел, там, как положено, лестница к люку, что ведёт на чердак. На люке никакого замка. Вот раньше беспечно жили… Взлетел на чердак, посидел там, вроде, тихо. По чердаку прошёл до крайнего подъезда, спустился к входной двери, выглядываю, девчонки на лавочке сидят, курят. Спрашиваю:

– Патруля не было?

– Какие-то двое военных пробегали.

– Я из комендатуры удрал, – честно признался. – У вас на чердаке посижу часик-другой, пусть там уляжется. Не сдавайте меня, если снова появится патруль.

Девчонки само радушие:

– Чё на чердаке, пошли к нам, мы тут день рождения отмечаем.

Первый этаж, трёхкомнатная квартира, большая комната полна людей. На семейный праздник собрались три поколения родни. Бабушка с дедушкой, дяди-тёти, молодёжь. Застолье в полном разгаре. Мне:

– О, солдатик. А у нас Витька в мае пришёл из армии, в десантуре в Прибалтике служил. К девчонке своей убежал, полчаса побыл с нами, да там слаще, наверное.

Тарелку еды с верхом организовали. Только что зайцем на заячьей охоте был, и уже гость дорогой. Отсутствием аппетита в армии не страдал, перипетии в комендатуре на него не повлияли, на еду накинулся. Жую, мне со всех сторон вопросы про армию. Как да что? Витька их служил в Каунасе. Уходил увалень увальнем, а пришёл – куда с добром бравый. И выправка, и вещи свои почём зря не разбрасывает по квартире, как раньше. Каждая на своём месте, ещё и родителей строит, то не там стоит, это не так лежит. Я им красочно врал рассказывал про Тикси…

Погуляли, кто-то ушёл, кому-то на полу постелили. Меня тоже оставили на ночь:

– Отдохни, а утром позавтракаешь и пойдёшь.

Так и сделал. Ещё неделю погулял на свободе. Думаю, пусть в комендатуре мою личность забудут, я тем временем со всеми в Чите попрощаюсь. К Ларисе заехал. И вовремя, она собиралась на субботу-воскресенье в дом отдыха, взяла меня с собой.

– У меня же путёвки нет.

– Всё сделаем, – заверила.

Хваткая была девушка. Мечтала, я отслужу, и мы поедем в Нижнеянск, я буду работать на реке, она – в аптеке. Лет десять поработаем, накопим денег и поедем в Ленинград, купим кооперативную квартиру. Хотела жить в Ленинграде и нигде больше. Мы с ней столкнулись через двадцать лет в Троице-Сергиевой лавре. Стою на площади перед Успенским собором, в подряснике, и боковым зрением вижу, женщина на меня пристально смотрит. Поворачиваю голову – Лариса. Если и пополнена, то немного. Заулыбалась, тоже узнала. Получается, и я не сильно изменился.

Подошла:

– И как тебя прикажешь называть?

– Отцом Виталием или батюшкой Виталием, как душе угодно.

– Это что, я могла бы стать матушкой? Удивил ты меня.

Мечту она осуществила, седьмой год живёт в Питере. Во втором браке за ленинградцем. Лариса с её энергией не могла остаться в стороне от рыночных перемен, вместе со вторым мужем занималась аптечным бизнесом. В лавру заехала по просьбе матери.

– Отец год назад умер. Маму из Борзи забрала к себе. Сказала ей, что в Москву еду, наказала Псалтырь по отцу в лавре заказать. Я ведь Сергеевна, если помнишь. Мама захотела, чтобы в лавре Сергия Радонежского поминали отца. Жаль, ты не в Питере живёшь, был бы у нас свой батюшка. Мама захочет причаститься, попросит батюшку пригласить и каждый раз получается, новый приходит, предыдущего или уже наладили куда-то из Питера, или не может. Мама человек консервативный, ей такая чехарда не по нраву…

А тогда в Чите мы с Ларисой на прощанье съездили в дом отдыха. Попрощался я и с Игнатием Савельевичем, дня три-четыре у него на заимке жил. Помог печку в бане переложить, пол перестелить. Потом попарились славно. Дочь его Оксана всё ещё была в пионерлагере.

Во второй раз сдаваться в комендатуру поехал от Игната Савельевича. Почистил форму, х/б была, брюки, гимнастёрку отутюжил, сапоги отполировал, на пилотке звёздочку начистил и отправился снова в парк. Не на качелях-каруселях кататься. Парк такое место, где на патруль проще всего нарваться. Издалека увидел, идёт троица с красными повязками, сел на лавочку, будто задремал солдатик, разморило на солнце. Они меня под белые рученьки…

Опять я в комендатуре. Повезло, никто не узнал во мне недавнего клиента-беглеца, офицеры были другие. По-доброму отнёсся подполковник, навсегда запомнил его фамилию – Бобков.

– Солдат, как ты сюда попал?

Я по струнке вытянулся, ладонь к виску, каблучки стучат, доложился чин по чину:

– Товарищ подполковник, я как солдат с высшим образованием приехал поступать в академию имени Дзержинского, не поступил…

Показал газету со статьёй об академии, рассказал о своих мытарствах, про художества, естественно, скромно умолчал. Давил на жалость, стоило от своей части оторваться, начались проблемы. Отправили в комендантский взвод, оттуда, ничего конкретного не решив, отфутболили в учебку. Дескать, раз учиться приехал, вот тебе учебка. Там тоже чужим оказался, переправили в стройбат. Всюду не исключали возможность со временем отправить в Тикси, но никто ничего не делал. В стройбате ещё и силком остригли…

Если прапорщику Додонову-Дундуку мой ромбик об окончании института колол глаза, подполковнику Бобкову наоборот понравилось, и у него ромбик, и у меня. Коллеги, можно сказать. Ко мне как к пострадавшему от армейской машины отнёсся.

– От своей части, Кузнецов, лучше в армии не отрываться. Какие-никакие офицеры, но свои. И сослуживцы – твой коллектив. Отец мой в войну, артиллеристом был, не долечившись, из госпиталя сбежал, чтобы от своей части не отстать. Едва в дезертиры не записали. До Праги со своими дошёл… Что делать с тобой, солдат, сходу не решишь. Насчёт Тикси постараюсь узнать, но не обещаю. Тут, скорее всего: умерла, так умерла. Армия есть армия. Кто тебе будет организовывать туда доставку. Это ведь не через дорогу…

Поместил меня в нормальную камеру. Бобков сам лично препроводил, там двое уже сидели. Наказал им:

– Смотрите мне, чтоб пальцем его не тронули. Иначе небо с овчинку покажется!

Неделю в комендатуре просидел. Потом приезжают за мной прапорщик и капитан. Никто в Тикси меня отправлять не собирался, тут уж точно – умерла, так умерла. Мало ли где ты служил. Такие сентиментальности никого не волнуют. Кому нужна головная боль: оформлять мне проезд, сопровождать, как нарушителя. Зачем с нерадивым солдатом в Тикси лететь, если в Чите и вокруг неё сплошные военные части. Офицеры меня из комендатуры забирают, а по дороге весело и красочно рисуют мое светлое будущее, в котором назначено мне лес валить. В отличие от подполковника Бобкова, они сразу записали меня в разгильдяи. А кто же, если два месяца болтался в Чите вместо несения службы. Объяснили, пока ехали в ГАЗ-69, что в тайге не подурагонишь, дембеля научат родину любить.

Я почему-то сразу вспомнил залив Неелова. Несколько раз из Тикси направляли туда в командировку, там тоже часть стояла. Вообще труба. Зимой солдаты лёд растапливали и пили. Снег бесполезно было на территории убирать. Постройки заносило выше крыши. Начало мая, а от казармы к столовой тоннель в снегу. Идёшь по нему, над головой бело – снежный свод. Условия – жесть, как говорят мои старшие дети. Дембеля сатанели до скотства. Почему-то подумал, в тайге подобное не исключено.

Застращали капитан с прапорщиком. Из тайги, смеются, не убежишь. И в академию поступать не отпустят. Полушутя говорили, но я понял, вранья в их шутках мало. Прапорщик по дороге сошёл, капитан, привёз поначалу к себе домой. На обед заехал, только и меня пригласил за стол. Не сказал, посиди, подожди, не стал один есть, по-человечески к солдату, пусть и разгильдяю, отнёсся. Хорошо поели. Да настроение у меня от этого не улучшилось. Капитан в завершение обеда налил крепкий кофе в большие бокалы, прошли в зал, включил музыку. Кофе под музыку употребили и поехали в стройбатовскую часть, тут же в Чите. Там из ГАЗ-69 пересаживаемся в кабину бортового ЗИЛ-131. Солдат за рулём, капитан меня сажает рядом с ним.

– Пусть так сидит, – бросил водителю.

Сам у дверцы разместился. То есть, меня записал в разряд склонного к побегам, которого надо держать под неусыпным контролем. Правильно решил, только и я не лыком шит.

Машина шла на лесоповал. Вот только я забыл: направлялись мы или в посёлок Оловянная, или в Борзю. Оба названия прозвучали в разговоре капитана и водителя. Тронулись, думаю, всё – еду почти за колючую проволоку. Игнат Савельевич рассказывал, как он лес валил в Красноярском крае и однажды едва с голоду не умер и не замёрз – пурга застала зеков на делянке и неделю не прекращалась. Но он по 58-й статье попал на лесоповал, меня без оной отправляли.

Метров сто по территории части проехали, капитан приказал водителю:

– Тормозни на минутку. Бумаги надо передать.

У двухэтажного кирпичного здания остановились. Капитан взял папочку, соскочил с подножки. Водитель тоже свою дверцу открыл, выпрыгнул, поднял крышку капота. Ситуация лучше не придумаешь. Капитан молодцеватым шагом в начищенных до блеска хромовых сапогах (прежде чем выйти из дома, прошёлся по ним щёткой и бархоткой) зашёл в здание, я, ни секунды не медля, из кабины выскользнул, вдоль высокого борта прошёл, нырнул за угол здания и дёру. На пути встал забор, через него перелез и дай, Бог, ноги.

Была ли погоня, не знаю. Скорее – нет. Когда её организовывать. Снова я на свободе. Только была она тупиковой. В комендатуру путь закрыт, засветился и охарактеризовал себя дальше некуда – законопатят в дисбат. Позвонить бы в Тикси к Елене Алексеевне, её помощи попросить, но телефона Елены Алексеевны не знал… Кошки на душе начали скрести… Я на положение дезертира… Был вариант поехать к родственникам, Татьяне с Виталием, они должны были вернуться из отпуска, и посоветоваться с Виталием, как мне в Тикси улететь, и до своей части добраться. Попросить его помощи, может, что-то придумает.

Приезжаю в Песчанку. А там праздник – спартакиада Забайкальского военного округа. Дай-ка думаю, загляну на стадион, всё равно к Татьяне с Виталием рано идти, они

ближе к вечеру будут дома. Захожу на стадион и сталкиваюсь с капитаном Жердевым, помощником начальника нашего штаба по строевой части. В переводе на гражданский язык – начальник отдела кадров. А я кадр, которого он давно списал со счетов. Он-то списал, я ему как родному обрадовался, каблуками щёлкнул, браво козырнул:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться?

Лицо Жердева вытянулось от крайнего удивления:

– Кузнецов, ты откуда такой взялся?

Докладываю жалостным голосом:

– Товарищ капитан, поехал поступать в академию…

Дальше расписываю, как попал в заколдованный круг – комендантский взвод, учебка, стройбат, медсанбат, снова стройбат… Два дерзких побега из комендатуры скромно опустил… Остановился на стройбате. Дескать, им тоже оказался не нужен. Никто по-настоящему не берёт, на довольствие не ставит.

– Да мне они и не нужны по большому счёту, – говорю, – хочу только в мою родную часть в Тикси.

Дескать, ничего в жизни не надо, только бы к своим офицерам, своим ребятам. Рисую себя горячим патриотом части. Тикси и только Тикси, больше ни на что не согласен.

– Да тебя не в стройбат, Кузнецов, тебя под трибунал мало!

– Виноват, товарищ капитан! – соглашаюсь (повинную голову меч не сечёт). – Больше такого не повторится.

– Кузнецов, ну ты и намолол мне сорок бочек арестантов. Хоть понимаешь, что на самом деле дисбатом твои художества попахивают. И не просто попахивают – разит дисбатом. Больше двух месяцев дурагонил, вместо того, чтобы Родине служить. И какая мы тебе родная часть?! Я думал, ты в Москве в академии…

Ругать-то он меня ругает, но чувствую, не категорично.

В штабе Жердев к нам, солдатам, кто был в подчинении главного инженера, ревностно относился, не нравилось ему наше особое положение. Придёт к подполковнику Королёву, главному инженеру:

– Можно ваших писарей взять у штаба снег почистить.

На что Королёв обязательно скажет:

– У меня не писаря, а инженеры. Пусть твои писаря снег кидают, а мои специалисты заняты настоящим делом – готовят отчёт.

Жердеву с главным инженером спорить не по чину.

Жердев, столкнувшись со мной в Песчанке, мог усугубить моё положение. Это было в его власти. Однако не один я обрадовался встрече, он сразу увидел выгоду для себя. Я оказался в незавидной ситуации, но и у него была не из приятных. Пусть не такая криминальная, как у меня, но не красила кадровую службу Жердева.

– Кузнецов, – сказал Жердев, – есть возможность искупить кровью свою вину. Выполнишь моё поручение – прощу все художества. Ты Патюкова Сашу, старшего лейтенанта, конечно, знаешь.

Как же я Сашу да не знаю. Я и жену его знал. У Саши дядя был большой военный начальник, генерал. Он племянника на север отправил не потому, чтобы тот хлебнул сполна армейского лиха и стал закалённым офицером. Место в Тикси не самое тёплое, зато год за полтора идёт, звёзды на погоны быстрее падают. Беда лишь в том, что Саша не только генеральский племянник, он ещё и маменькин сынок. Про него анекдот ходил. Майор Долинский говорит:

– Саша, давай портупеями махнёмся.

Портупеи совершенно одинаковые, с одного склада обоим выдали. На что Саша говорит:

– Знаете, товарищ майор, вопрос непростой, мне надо с женой посоветоваться. Вдруг будет против.

Жене его портупея нужна была, как зайцу стоп-сигнал. Изящная женщина. В садике воспитателем работала. Как-то Саша ко мне обратился – форточка у него не закрывалась в квартире. Я взял Егора Назарова в помощники. Он занялся форточкой, а я увидел гитару. Жена Патюкова была дома, попросил разрешения поиграть. Пару песен спел. Ей понравилось, она тоже спела, высокий чистый голос, на гитаре хорошо играла. Потом кофе сварила. Саша приходит, а у нас идиллия, только что рюмки с коньяком не стоят. Он ревностно так говорит:

– Я смотрю, ты, боец, хорошо устроился.

Егор сделал форточку, проглотил кофе и убежал, ему надо было чертёж доделать, а я кофе пью, светскую беседу веду.

На беду Патюкова, а на моё счастье случился с ним в Песчанке следующий казус. Командировал его Жердев в Песчанку привезти из учёбки, в которой я едва в преподаватели не выбился, солдат: электриков, связистов и спецов по локаторам. Дали ему под роспись семь человек, а ребята не хуже меня. Собрал Саша у них документы, сели ждать автобус, на аэродром ехать, Сашу солнышко разморило, он возьми и усни. Две ночи не спал, добираясь в Читу из Тикси. Просыпается, а подопечных тю-тю. Ребята воспользовались слабостью офицера и драпанули. Сначала один, он поблизости жил, за ним остальные, по принципу: все побежали, а я чем хуже. Вся великолепная семёрка рассыпалась, кто куда. Саша остался без специалистов. Представляю, что ему пришлось выслушать от Жердева. Солдаты, можно сказать, взяты на баланс части, а их нет. Хоть дядя и генерал, но службу нести надо. Жердев даёт мне задание: найти беглецов и доставить в полк.

– Завтра борт в Тикси. Так что, Кузнецов, действуй-злодействуй, если жизнь дорога. Доставишь ухороезов – прощаю твоё болтание, волну поднимать не буду. Не привозишь – пеняй на себя. А я сегодня улетаю.