Торговец дыма

– На его похоронах были только я и слуги, – дрожащим от переизбытка эмоций голосом сказал Варгас. – И, признаться, такая бесславная кончина представляется мне величайшей несправедливостью. Девять лет назад жители Арагона и Кастилии встречали процессию во главе с Христофором овацией. А умирал Колумб, по сути, в одиночестве.

– Это печально, но, увы, объясним, – заметил Дюрер. – Уж простите, но он был совершенно несносен в нашу последнюю встречу.

– Тому виной множество обстоятельств, – довольно холодно заметил Марио.

– Которые, увы, теперь не важны, – со вздохом добавил Дюрер. – Прости, если мои слова обидели тебя или огорчили. Скажи, если это не тайна… о чем вы говорили с ним в последние дни?

– Уже нет, – со вздохом ответил Варгас. – Разбитый болезнью, Христофор особенно много сетовал на судьбу, которая так и не позволила ему обогатить Арагон и Кастилию и золотыми буквами вписать свое имя в мировую историю – как он, безусловно, мечтал. Досталось и карте Тосканелли, оказавшейся практически бесполезной. Да даже… – Марио понизил голос. – Даже их Величествам Фердинанду и Изабелле, за их нетерпеливость и переменчивость.

– Да, не представляю даже, до чего это обидно – совершить путешествие всей жизни, смертельно в нем заболеть, – пробормотал Дюрер, – а после, умирая, осознать, что остров мечты оказался… допустим, пятном от пролитого на карту вина.

– Пусть так. Но, все же, путешествия были нужны Христофору, как воздух, – заметил Марио. – Здесь, на большой земле, он изнывал от бесполезности – и моментально расцветал, когда появлялся хоть малейший шанс отправиться навстречу неизведанному. К очередным далеким берегам, окутанным дымом загадочности, в надежде, что они окажутся раем обетованным. Когда он слег в кровать, стало ясно, что последний шанс прославиться упущен, жизнь кончена, и новых путешествий уже не предвидится. Потому, возможно, он и продержался так недолго.

Утомленный рассказом, Варгас пригубил вина, а Дюрер, рассеянно глядя перед собой, произнес:

– Наверное, это прозвучит странно, но, мне кажется, после случая с Рухесом, я понимаю Колумба лучше, чем прежде. Когда ты всю жизнь с переменным успехом борешься с тьмой всемирного безразличия, проиграть ей – ужаснейший финал. А если на службе у тьмы оказываются еще и мошенники, которые не прочь присвоить себе чужой, пусть незначительный, но успех, сражаться с забвением становится еще трудней. Лишиться всех титулов, лишиться заслуженной славы – разве это не худший исход для путешественника-первооткрывателя?

– А для творца – какой наихудший страх? – спросил Марио. – То, что на его имени наживается кто-то другой? Что ты знаешь о фальшивках, но ничего не можешь сделать, чтобы остановить мошенников?

– Это все, бесспорно, разочаровывает, но все же не настолько, – с горькой усмешкой сказал Дюрер. – На самом деле, больше всего я боялся того, что меня запомнят не по моим настоящим работам, а по подделкам Рухеса, подписанным моими инициалами. И по ним же будут судить о том, каким художником я был. Этот страх едва не вверг меня обратно в меланхолию – ведь если все, что ты делаешь, неважно, зачем это делать?

– Как трудно мне понять вас, людей художественного ремесла, – мягко улыбнувшись, сказал Марио. – Мы, банкиры, в отличие от вас, не хотим, чтобы наши имена становились частью истории. Мы делаем свою работу и признания совершенно не ищем.

– Агнес похожа на тебя, – сказал Дюрер. – Она тоже не ищет славы. Ей важны лишь деньги. И это не плохо, не хорошо – это просто есть. Чья-то цель – выгода, а моя – открыть свой внутренний мир людям и сохранить себя в моих гравюрах, поделиться частичкой души, если позволишь. Если же моими будут считаться гравюры Рухеса или иных мошенников, значит, и мой истинный мир люди никогда не знают. Понимаю, как мудрено это звучит, но проще выразиться не могу.

– И не нужно, – покачал головой Марио. – Ведь эта реакция – она тоже часть твоего внутреннего мира. И я очень горд, что ты, мой друг, делишься этим миром со мной.

Он поднял бокал, и Дюрер последовал его примеру. Со звоном их посуда встретилась над столом.

Они не просидели в трактире долго – усталость от судебных тяжб взяла свое. Попрощавшись с Дюрером и пообещав встретиться с ним назавтра, Варгас отправился домой, где с удовольствием раскурил трубку и заполнил дневник, аккуратно записав в него свою интерпретацию событий ушедшего в небытие дня. В ходе работы Марио посетила любопытная мысль – не мог ли Рухес работать с Колумбом по тому же принципу, по которому сам Варгас работал с Альбрехтом, то есть обменивая гравюры на табако? В принципе, идея сбывать гравюры в Новом Свете принадлежала именно Христофору…

Хоть это была лишь смелая догадка, не имеющая под собой никакой почвы, Марио пообещал себе вернуться к ней завтра и еще раз хорошенько все обдумать.

Убрав дневник и писчие принадлежности в стол, Варгас отправился ко сну. С точки зрения нынешнего, тучного, Марио, день выдался богатым на события и очень утомительным.

И тем странней, что ночью Марио едва смог уснуть, а когда все же погрузился в сон, ему приснился майский визит в Вальядолид, к умирающему Колумбу. Варгас снова сидел подле кровати на стуле и взирал на старого друга.

– Так тяжело смириться с тем, насколько все это было… бессмысленно, – с трудом выговорил Христофор. – И никому уже теперь нет дело до меня…

Колумб нашарил руку Варгаса и сжал ее в своей.

– Не кори себя, – мягко произнес банкир. – По крайней мере, ты хотя бы попробовал. Другие не делают и того.

– Но разве мои попытки что-то значат? В истории я останусь, как фигляр, неудачник… не путешественник, а подделка, как и те побрякушки, которые так любили туземцы Нового Света. Что полезного я сделал за эти пятьдесят с лишним лет?

– Ну, по крайней мере, ты открыл табако, – заметил Марио.

Пальцы Колумба в этот миг ослабли и соскользнули с руки Марио.

– И это все, что останется от меня – пепел и дым… – пробормотал Колумб.

Он больше не проронил ни слова – смежил веки и спустя час перестал дышать совсем.

Поняв, что Христофор оставил этот мир, Варгас, с тоской посмотрев на друга, нашарил его холодную руку и на прощание крепко сжал ее в своей. Умом банкир понимал, что потерял Колумба намного раньше, но именно сейчас была поставлена последняя точка в их долгой истории дружбы.

Все, что осталось Марио – это зыбкие, как дым, образы прошлого, где они с Христофором были рады каждой минуте, проведенной вместе.

Глава 21

Допрос

2024 г.

Тишина.

Нет ничего хуже тишины в ожидании.

Ждать, не представляя, сколько времени это продлится, терять темп времени, терять саму реальность происходящего, потому что у тебя забрали мобильник, часы, а окон в допросной не предусмотрено, и вокруг тебя только холодный камень, со всех сторон. Единственный источник света – лампа под потолком, которая противно жужжит, и это жужжание складывается в одно бесконечное повторение слова «жди».

«ждиждиждижди…»

Отчего-то этот рой в голове необъяснимым образом напомнил Санчесу о Джи. Почти как в жизни – буквы те же, но смысл давно поменялся. Раньше в этих трех буквах был весь мир Луиса, но теперь их звучание только раздражало.

Дверь распахнулась, заставив Луиса вздрогнуть. За время проведенное, в безлюдном допросном каземате, он уже как будто привык к тому, что мир вокруг совершенно статичен. Исключением было только разжигаемая жужжанием электрического света жажда табачного дыма.

– Не уснули еще? – спросил детектив Домингес, входя в комнату. – Думал, бессонна ночка вас утомила.

– День вчера был непростой, вы правы, – согласился Луис. – Но по приезду я принял душ и лег спать.

– И что, ни одного, даже самого крохотного мертвого китайского инженера на пляж не оттаскивали? – бросив на стол тонкую синюю папку, иронично прищурился Домингес.

Он опустился на стул и с улыбкой уставился на Луиса. Его сарказм пугал продавца дыма, усиливая осознание беспомощности. Как себя вести с таким едким детективом? Отвечать в тон – значит, выставлять себя нелюдью, которая насмехается над убийством. Оправдываться – значит, по логике следователя, всего лишь увиливать от признания вины.

Луис хорошо помнил допросы в Мадриде. Те самые, которые проводил Уго и другие его коллеги. С родственниками погибших тогда особо не церемонились – ведь среди них потенциально могли быть «пособники террористов».

Что уж говорить про нынешнюю ситуацию, когда все улики говорили о том, что Луис – главный подозреваемый в убийстве. Будь на его месте кто-то из никарагуанских бедняков, его, возможно, просто бросили бы за решетку, без всяких допросов и прочей формальной суеты.

Однако же Санчес не был типичным никарагуанцем – учитывая объемы его табачного производства и паспорт Испании – и потому, наверное, с ним все еще общались по-человечески.

– То есть говорить не хотите, – отвлекая Луиса от мыслей, сказал Домингес. – Что ж, ожидаемо.

Он открыл папку и добавил, не поднимая глаз:

– Нам стало известно, что у вас с инженером Ксингом произошел конфликт.

Внутри у Луиса похолодело. Значит, кто-то из строителей, видевших ссору, донес о ней в полицию. Но без китайского начальства и переводчика они вряд ли смогли бы это сделать…

Или все же могли?

– Сотрудница столовой видела вашу перепалку с инженером.

Луис застыл. Он, конечно, предполагал, что судьба иронична, что весь мир – это одна большая игрушка бога, созданная, чтобы ему веселее было коротать бесконечность времени… но как так вышло, что свидетелем их с Ксингом ссоры стала именно Джи?

– Это Джи? Она вам сказала?

– Простите, тайна следствия, – с наглой улыбкой ответил Домингес. – Но, судя по вашей реакции, конфликт и правда был?

– Следующий вопрос, – пробормотал Луис.

– Серьезно? – усмехнулся детектив. – Здесь вам что, пресс-конференция? Или телевикторина? Вы человека убили, а теперь – «следующий вопрос»?!

Санчес испуганно смотрел на Домингеса, который, кажется, готов был наброситься на него с кулаками.

И что я могу ответить этому куску идиота?

– Я… никого не убивал.

– То есть вы просто поругались с инженером, ушли, потом нашли его бездыханное тело, погрузили в багажник автомобиля, накрыли брезентом, чтобы не привлекать внимание, привезли в отель и сбросили с обрыва? Ах да, еще пакет ему на башку надели и руки связали за спиной… Или вы нашли его в таком виде посреди стройки? Или, может, по пути домой?

В ответ на этот тираду растерянный Луис лишь повторил:

– Я… никого… не убивал.

Смуглый закатил глаза, покачал головой.

– Вы понимаете, что у меня на весь ваш вчерашний чертов день, кроме момента с убийством, есть свидетели? Например, ваши соседи видели, как человек, похожий на вас, посреди ночи тащил что-то тяжелое к обрыву…

– И зачем мне тащить труп на пляж? Зачем вообще привозить его в отель? Какой в этом смысл?

– Так это вы мне расскажите, в чем был ваш умысел, дон Санчес, – облокотившись на стол, сказал детектив. – Вы не хотите жить? Мечтаете, чтобы вас расстреляли?

– Рас… что? В Никарагуа давно отменена смертная казнь!

Домингес расплылся в улыбке.

– А, так вот в чем дело. Вы просто не знали. Жаль вас расстраивать, но с недавних пор наше любезное правительство, видимо, под нажимом больших боссов из Поднебесной, решило, что задействованные на строительстве канала китайцы нуждаются в дополнительной защите от саботажников этого инновационного проекта. И вернуло смертную казнь. Насколько я слышал, представители КНР безмерно благодарны нашему правительству, более того – они считают возвращение смертной казни залогом дружбы двух стран.

– Вы шутите, – растерянно прошептал Луис.

– Да уж какие тут шутки! – Детектив усмехнулся. – Пандемия спровоцировала рост преступности, Китай подбросил угля в топку – и вот, пришли к тому, к чему пришли. Будьте добры, подпишите тут.

Домингес выдернул лист из папки и вместе с ручкой положил его перед оцепеневшем Санчесом.

– Что это? – растерянно спросил продавец дыма.

– Бумага о том, что вы не возражаете, что завтрашним утром вас расстреляют, – буднично сказал детектив.

Луис обмер. Руки его затряслись.

– Как? Уже? Но не было же ни суда…

– Убийство китайца расценивается как особо тяжкое преступление, поэтому нам разрешено не передавать дела в суд и рассматривать их в особом порядке, если нет сомнений в личности убийцы, – развел руками Домингес.

– А вы уверены, что это я убил?!

Вместо ответа Домингес хитро улыбнулся. Доказать что-то детективу не представлялось возможным. Власть имущие, слушая речь беззащитного человека, всегда трактуют её ошибочно, делая из этого ущербные выводы.

– Можете даже не подписывать. Это просто формальность, – сказал Домингес, поднимаясь из-за стола. – Выспитесь хорошенько. Чего-то хотите напоследок? Последнее желание, так сказать…

Луис уставился на лист перед ним. Тишина звенела в ушах, дышать было тяжело. Санчеса распирало чувство обреченности и несправедливости. Было дико обидно, что все заканчивалось вот так нелепо, в этом раю с рекламки рома, куда Луис бежал в надежде на новую жизнь. Первый визит в отель «Мукуль», знакомство с рабочими на плантациях, первая созданная им витола… Все эти приятные хлопоты прежде вспоминались с теплой улыбкой.

Теперь же Санчес с трудом сдерживал слезы, понимая, что лучшие моменты его бытия остались позади.

Жизнь словно табачные листья, каждым своим мгновеньем все плотней скручивается в сигару; когда она станет дымом и пеплом – лишь вопрос времени и обстоятельств.

– Сигару хочу, – хрипло ответил Луис. – Из последнего моего бленда…

– Не знаю насчет последнего бленда, но сигара вам будет, обещаю. До завтра.

С этими словами Домингес вышел за дверь, а продавец дыма еще какое-то время сидел неподвижно, не в силах осмыслить случившееся и предстоящее – пока за ним не пришел конвой: два надзирателя в черной форме молча заковали его в кандалы и повели прочь.

Звеня цепями, Луис поковылял по пыльным коридорам полицейского управления в камеру. Всю дорогу перед глазами стояла картина из недавнего прошлого – берег, заходящее солнце, играющее бликами на океанской глади, и Джи, дымящая сигарой, любезно раскуренной для нее Санчесом.

Тогда они казались счастливыми.

Сейчас Джи дала показания против Луиса, и ему грозит расстрел.

– Ну давай уже, табачный король, шевели ногами, – проворчал один из конвоиров и грубо втолкнул Санчеса в камеру, дверь которой предусмотрительно открыл второй надзиратель.

Луис оказался в крохотной темной узнице. Нижняя полка двухъярусной кровати пустовала, а на верхней, отвернувшись к стене, храпел незнакомец. От звука захлопнувшейся двери он вздрогнул, обернулся через плечо. К тому моменту, как ключ повернулся в замке, сокамерник уже лежал на спине и, щурясь, рассматривал Луиса в полумгле камеры.

– Ты еще кто? – без обиняков спросил сосед.

На вид ему было около шестидесяти – сухой, бледный, морщинистый, с выцветшими глазами и белоснежными волосами, он, казалось, просидел в этой камере не один десяток лет.

– Неважно, – буркнул Санчес, – я здесь всего на одну ночь.

Он лег на нары, заерзал, пытаясь устроиться поудобней.

– Так тем более тебе чего скрывать? – хмыкнул сокамерник, свесившись с койки. – Я вот, например, Карлос.

Санчес посмотрел на него исподлобья, вздохнул.

– А я – Луис, торговец сигарами. У меня свое производство тут, в Никарагуа.

– Ого! И за что же тебя посадили в камеру на одну ночь, торговец сигарами? – весело осведомился сокамерник.

– За убийство.

В глазах Карлоса мелькнул ужас. Луис надеялся, что после этих слов сокамерник от него отвяжется, но не тут-то было.

– А почему тогда на одну ночь? – продолжил допытываться старик.

– Потому что я якобы убил китайца, – тяжело вздохнув, ответил Санчес. – Хотя я уверен, что я невиновен.

– Ну, то, что ты уверен, ничего не значит… – с грустной улыбкой сказал Карлос. – Сочувствую тебе, Луис. Китайцы – опасный народ: вроде бы живут в своем уютном изолированном мирке и никому не нужны, но как только помирают, все носятся с ними, как безумные…

Луис отвернулся было к стене, но Карлос тут же спросил:

– Ты случайно часы не припрятал?

– Часы? – удивился Санчес. – А зачем?

– Да как же… Тебя что, впервые посадили в камеру?

– Впервые.

– Тогда все ясно, – обреченно произнес Карлос. – Часы в камере позволяют заключенному не сходить с ума. Я, когда меня посадили, припрятал старенькие, но они сломались через три дня, как назло. Какое-то время мне казалось, что на часах с надломленной стрелкой неуверенно шли минуты, и я начал сомневался, что завтра наступит завтра…

Невозможность наступления завтра в определенных обстоятельствах может внушать оптимизм, подумал Санчес, но озвучивать эту мысль не стал – лишь спросил.

– А вас за что посадили?

– Тоже за китайца, – хохотнул Карлос. – Правда, я его не убил, но врезал. А потом и полицейскому врезал – за то, что он забыл, кого клялся защищать. И это точно не азиаты-гастарбайтеры!

Луис криво улыбнулся шутке сокамерника и отвернулся к стене. Закрыв глаза, он попытался забыться сном, но так и не смог: всякий раз, когда дрема касалась его век, перед внутренним взором тут же вспыхивал яркий образ – перекошенное лицо Ксинга, трупом лежащего на пляже.

Завтра на заднем дворе так же будет лежать сам Луис. Всего один выстрел – и все, пыль, кровь и медленно холодеющее тело…

Вдруг окошко в двери с лязгом открылось.

– Эй, Санчес! – позвал голос надзирателя. – Ты там не спишь?

– Нет, – поколебавшись, ответил Луис.

– Твоя прощальная сигара. Лично от детектива Домингеса.

Нахмурившись, Луис поднялся и подошел к окошку. Тюремщик передал ему прямую, как трость, сигару. Поняв, что просьба принести ему гильотину от заключенного будет выглядеть, как минимум, странно, Луис ногтем снял шапочку сигары и зажег её от крохотного язычка пламени влажной спички, которую протянул надзиратель. Камера начала медленно заполняться вонючим дымом.

– Боже, – проворчал надзиратель за дверью. – Когда уже сдохнет последний курильщик? Только и можете прованивать мир этим дерьмом!

Окошко закрылось. Судя по звуку шагов, тюремщик отправился восвояси.

С сигарой в зубах Луис присел на край кровати.

– И как? – подал голос сокамерник. – Нормально курится?

– Эта сигара – совершенно отвратительная, плохо скрученная, дешевая подделка, – сказал Луис.

Глядя на него, Карлос нервно облизал губы.

– А… поделишся дымом? Я так давно не наслаждался даже плохой сигарой…

Санчес кивнул и передал сигару старику. Тот поднес ее к губам, затянулся, закашлялся и вернул обратно. Дым по неясной Санчесу причине не поднимался к потолку, а стелился по полу, предавая происходящему оттенок нереальности, будто действие происходило в театре или во сне. Хотя, возможно, дым плохой сигары ближе к аду, чем к раю, и потому стелется по грязному полу, а не стремится к небу и парящим по нему облакам.

– Ну что, ужасна? – прищурившись, спросил Луис.

– Не то слово, – с улыбкой ответил Карлос.

Санчес улыбнулся в ответ. Казалось, в камере в этот момент немного посветлело.

– А откуда у тебя такая любовь к сигарам? – спросил Карлос. – Это ведь вряд ли какая-то… детская мечта!

– Не детская, – ответил Санчес. – Взрослая. Я раньше жил в Мадриде, работал инженером, проектировал дома. Потом… – Ком подступил к горлу, но Луис его проглотил. – Моя жена и сын погибли. И я продал все и перебрался сюда.

– Да, непростая у тебя судьба, что и говорить… Но почему именно сигары? И почему Никарагуа?

– Всегда хотел жить в раю, – подумав, ответил Луис, – и курить отличные сигары.

– Ох, ну, насчет рая ты точно загнул! – Карлос горько усмехнулся. – Я тоже покурить не против. А ты много про сигары знаешь?

– Наверное, – поколебавшись, ответил Луис.

Он не знал, хочет ли сейчас говорить о сигарах. С одной стороны, настроение ни к черту. А с другой, сигары – это его тема, то, что он по-настоящему любит – так почему не поговорить о них в последний вечер на этой бренной земле? Да и старик Карлос, истосковавшийся по разговорам с кем-то, кроме своего внутреннего голоса, все равно не отстанет.

– А вот когда первая фабрика табачная возникла, знаешь? В Никарагуа лет с 200 назад, я слышал.

– Здесь, наверное, да, но вообще гораздо раньше. Считай, 500 прошло. В 1541-ом году открыли первое производство на Кубе. Хотя саму сигару придумали испанские конкистадоры. Название ей дали от испанского cigarro – аналог слова, который в языке майя обозначал процесс курения. Кроме того, испанцы «усовершенствовали» самокрутку индейцев, догадавшись плотно скручивать листья табака.

– Надо же. А ты не просто торгуешь сигарами, да? Ты прямо… табачный фанатик?

Слабый свет, который проникал в камеру через щели в двери, ненадолго погас и тут же вспыхнул вновь: видимо, мимо темницы Луиса и Карлоса кто-то прошел.

– Грубое определение. Просто я считаю… вернее, считал, – с грустью уточнил Луис, – что если чем-то занимаешься, надо это досконально изучить – историю, технологии, все, что имеет хоть какое-то значение. Многие приходят в бизнес и сразу пытаются сорвать куш на каких-то наценка, торгуя, по сути, сеном. Но их, как правило, быстро разоблачают, и они пропадают ни с чем. Сейчас век честной – и не очень – конкуренции, не то, что раньше.

– А раньше как было?

– А раньше, примерно с XVI века и по XIX, Испании принадлежала монополия на кубинский табак. В начале XVII века испанский монах Филипп III издал указ, разрешающий кубинцам свободно выращивать табак, а излишки переправлять в Севилью. Там из табачных листьев впервые стали делать puros – предка современной сигары. Их еще называли «севиллами», в честь города, где их делали.

Луиса несло. Он оседлал любимого «конька» и не собирался останавливаться. За рассказом о сигарах страшная действительно вокруг будто переставала существовать; Санчесу начало казаться, что он беседует о табаке в сигарном клубе, беседует с джентльменом, немного, правда, похожим на грязное фламинго, но в тот момент Луиса это вообще не смущало.

Сигары были его жизнью, и он всегда проживал ее по полной. Его девиз «Жизнь коротка, отжигай по полной» работал даже здесь и сейчас, в тюремном каземате накануне расстрела, и это будто бы наполняло последние часы Луиса каким-то глубоким смыслом.

По крайней мере, продавцу дыма хотелось в это верить.

– А массово их производить когда начали? – спросил старик. – Ну, сигары?

Он с трудом сполз с полки на пол и стал понемногу разминать затекшие руки и ноги.

– В 1728 году в Севилье начали строить крупнейшую фабрику, которая получила навание Королевской и долгие годы олицетворяла испанскую сигарную монополию. Строительство завода завершили в 1770 году…

– Это что, почти 50 лет строили? – ахнул сокамерник, разминая шею.

Скука и одиночество, которые он излучал вначале, после рассказа Луиса будто испарились; потухшие серые глаза, как у каменной статуи, теперь походили на две разные (из-за шрама над левой бровью) маслины.

Луис вдохнул дым. Он настолько увлекся историей, что перестал замечать резкость и горечь отвратного табака. Иногда сигара это всего лишь сигара. И сейчас было то самое «иногда».

– Ну, его строили поэтапно, и размах поражал – завод стал вторым по величине комплексом сооружений после Эскориала. К моменту завершения строительства там уже работало несколько тысяч мастеров. К слову, среди них была и знаменитая Кармен из новеллы Проспера Мериме, который посещал севильскую табачную фабрику в начале XIX века. Но это было уже позже. А в конце XVIII века испанцы только учились сигарному делу. Так, поначалу они делали совершенно идентичные сигары, которые ничем не отличались друг от друга – ни формой, ни вкусом, ни ароматом. Но, как обычно и бывает, прогресс запустила знать. Специально для королей и их двора на фабрике стали, помимо обычных, делать особые сигары – «королевские», прямые, как трость. Эти сигары были доступны только привилегированным особам.

– А это были прям вот такие же сигары, как сейчас? – спросил Карлос.

В коридоре кто-то громко рассмеялся, будто его развеселил вопрос старика. Луис, не обращая забавное внимание на такое совпадение, ответил:

– Не совсем. Современную структуру сигар из трех листов – наполнитель, связующий и покровный – придумали уже на стыке XVIII-XIX веков. До этого листья табака перевязывали нитью, чтобы не разваливались в руках, и курили прямо в таком виде.

– С Испанией я понял. А когда табак попал в остальной мир?

Карлос наконец закончил с упражнениями и жестом показал, что не прочь еще разок затянуться сигарой Луиса.

Улыбнувшись про себя, Санчес передал сигару соседу и ответил: