Ралли Родина. Остров каторги

«Ну, давай, начинай уже! Или думал, Привезенцева можно нахрапом взять? Черта с два!»

Казалось, они вдруг поменялись местами – «каторжанин» теперь задавал вопросы, а «надзиратель» пытался связать несколько слов в жалкое подобие внятного ответа.

– Ну же, Геннадий, – поторопил собеседника Владимир Андреевич. – Я не шучу, я, правда, очень устал.

– В общем, я хотел предложить вам… сделку: я закрываю глаза на ваши дневники, а вы забываете про пленку, которую отдали мне на берегу Байкала, – наконец произнес Рожков. – Будем считать, что она… утонула. Да, утонула – это, пожалуй, лучший вариант.

Привезенцев от неожиданности замер. Со стороны могло показаться, что собеседники играют в какую-то странную игру, главная цель которой – удивить другого.

– Что? – переспросил Владимир Андреевич. – И вы даже не станете рассказывать о моем дневнике Лазареву?

– А должен? – грустно улыбнулся Геннадий.

Привезенцев неуверенно пожал плечами и ответил:

– Ну, не знаю. Я вас, скажу откровенно, так и не смог понять.

– Надо же, – хмыкнул Рожков. – Ну, если даже Привезенцев меня не понял…

Он не договорил – стих и отвел взгляд в сторону. Режиссер терпеливо ждал продолжения. Отчего-то ему вспомнилась недавняя беседа с Альбертом – по сути, та же причина, то же непонимание, можно ли верить или нет. Но если тогда перед Привезенцевым был старый друг, то теперь – одна из трудолюбивых шестеренок системы, приставленная к команде, чтобы контролировать все действия участников ралли.

– Понимаете, какое дело, Владимир Андреевич, – снова заговорил Рожков. – Вы, подозреваю, думаете, что я вам враг, но на самом деле это не так. Понимаю, поверить сложно, но… – Он закашлялся. – Надо ж было простыть в такую жару… в общем, вы, конечно, можете мне не верить, но я… я не такой, каким кажусь. Я не разделяю взглядов Лазарева. Но… вынужден его поддерживать.

Привезенцев слушал Геннадия и не мог понять, зачем он рассказывает ему это все, зачем сознается в чем-то человеку, с которым, по сути, едва знаком? Что хочет услышать в ответ? Одобрение? Слова поддержки?

– Вижу, вы опять сомневаетесь – стоит ли мне верить или нет, – кивнул Рожков. – Оно, наверное, и правильно. Вы меня знаете только как верного сотрудника партии. Как человека, который боится слово наперекор руководителю сказать. Но, поверьте, все, что я делаю и делал – это только для себя и семьи, Владимир Андреевич. Как, думаю, и вы. Просто у нас положение разное. Вы – уже состоявшаяся личность, режиссер, вас уважают, назначают старшим по пробегу, а я…

– А вы тоже старший, – не удержался Привезенцев. – Только по хозяйственной части.

Геннадий скривился и прибил комара, который уселся ему на шею.

– Это не старший называется, Владимир Андреевич. Старший – это который со всеми ладит, к которому прислушиваются, кто ведет за собой. А я не веду, а только ограничиваю. То нельзя, это… Так и едем: вы – колеса крутите, а я вам в них палки вставляю…

– И зачем же вы это делаете? – хмуро осведомился режиссер. – Потому что у нас положение разное?

– Потому что я под колпаком, Владимир Андреевич. Моего племянника, Женю Кушева, в январе задержали в Москве за участие в митинге протеста, и теперь он находится под стражей в ожидании приговора.

Привезенцев, конечно же, слышал об этом митинге: столица, Пушкинская площадь, двое арестованы во время демонстрации, еще троих задержали в последующие дни… Иронично, но обвинения им выдвинули по одной из тех статей, против которых участники акции и выступали – «Групповые действия, грубо нарушающие общественный порядок».

«Что же, получается, один из этой пятерки – племянник Рожкова? Вот так поворот…»

– Разумеется, после этого они начали копать под мою сестру. И в мою сторону тоже поглядывают, – продолжил Геннадий. – Так что мне ну никак нельзя давать новых поводов для подозрений – та же запись с рыбаками, тот же дневник, в котором, не сомневаюсь, и про меня имеется… В общем, это все сейчас мне только навредит.

«Теперь понятно, почему он так трясся по малейшему поводу, – подумал Привезенцев, с некой долей сочувствия глядя на Рожкова. – И вызывает меня поговорить с глазу на глаз вместо того, чтобы разобраться прилюдно: любой неверный шаг – и он окажется в одной камере со своим племянником. Если его действительно держат под колпаком, история с моими «записями на полях» может ударить по нему больней, чем по мне».

– Нам очень нужен ваш фильм, Владимир Андреевич, – продолжил Рожков, – как счастливый итог всего нашего путешествия. И в нем вы не должны и намека дать на то, что вы действительно думаете о тех проблемах, которые были во время ралли. Тогда все обойдется – для нас обоих.

– Не поверите, но я понимал все это задолго до нашего разговора, – ответил Привезенцев. – Или вы думаете, что я внезапно решил устроить революцию?

– Да нет, не думал…

– Поймите же, все, чего я хотел и хочу – это чтобы меня оставили в покое и не отвлекали от семьи и любимой работы ради всех этих… патриотических фильмов! Вы знаете, почему я люблю снимать природу? Потому что природа не просит меня врать. Я снимаю ее такой, какая она есть, не боясь, что ту или иную сцену меня потом заставят вырезать. Это вот – мое. И дома с кружкой чая смотреть в окно, на звезды, сидя рядом с женой – тоже! А вот глотать тонны пыли вдали от дома, а потом еще и объясняться за свои мысли, которые я никому никогда не высказывал и доверял лишь тетрадному листу – не мое! И ничье, уверен! Потому что право думать у нас никто отнять не может!

Он стиснул зубы и шумно втянул воздух ноздрями. Накопилось… и выплеснулось наружу, как он ни хотел этого избежать.

– Увы, только до тех пор, пока мы не решаем нашими мыслями поделиться, – с грустью сказал Геннадий.

Взгляд Рожкова был устремлен куда-то вдаль – туда, где находилась Москва, где под стражей содержался его племянник-бунтарь.

У Привезенцева кольнуло сердце. История Рожкова действительно тронула его. По крайней мере, наконец возникло понимание, отчего Геннадий так себя вел. И злость, копившаяся с момента старта ралли, уже не так клокотала у режиссера внутри. Точней, она поменяла адрес и теперь была обращена не против Рожкова, а против всей системы, силой заставляющей людей менять свои лица на звериные морды.

– Вы же сами знаете, чего они боятся, – продолжил Геннадий. – Не самих мыслей, а того, чем эти мысли могут стать. Того, что этими дурными мыслями заразятся сотни или даже тысячи других людей. Не факт, конечно, что наши с вами наблюдения или лозунги моего племянника и его единомышленников кого-то разубедят в мощи Союза, но тут важно не допустить прецедента. Закроешь глаза на это, закроешь на то… и даже не заметишь, как тебя уже сбросили на обочину истории.

– Прошу, не надо этой философии, – морщась, попросил режиссер. – Я для нее слишком устал. Вы предложили сделку, я ее принимаю. А что до фильма, то я сделаю все, как надо, в этом даже не сомневайтесь – я свою работу знаю.

– Хорошо, – медленно кивнул Рожков. – Я… благодарен вам. За ваше понимание.

Он протянул Владимиру Андреевичу руку, и тот, поколебавшись секунду, пожал ее. Режиссер уже развернулся, чтобы уйти, когда Геннадий сказал:

– А у меня ведь тоже семья. Жена, детишек хотим… и тут вся эта история с Женькой…

– Сочувствую вам, – не придумав ничего лучше, ответил Привезенцев. – Надеюсь, обвинения снимут.

– Я тоже надеюсь, – со вздохом сказал Рожков. – Ладно, давайте расходиться по комнатам. Завтра все это закончится, и мы сможем вернуться домой, к семьям. Потом мы еще встретимся и, полагаю, не раз – пока не закончим фильм. А вот после… после наши дорожки разойдутся. По крайней мере, до тех пор, пока нас снова не отправят в какой-нибудь… поход во имя Октября.

Привезенцев вздрогнул.

– Доброй ночи, Владимир Андреевич, – добавил Геннадий и первым скрылся в здании гостиницы.

Режиссер остался стоять на крыльце, рассеянно глядя сквозь дверь. Рожков напоследок озвучил мысль, которой Привезенцев всячески избегал – о том, что они едут по стране не в последний раз. Что будут еще ралли и турпоходы, демонстрации и спектакли, книги и заметки. Что все эти патриотические всплески никуда от Привезенцева не денутся.

«Снова притворяться. Снова врать. Снова жить в этом безвременье, раз за разом наступая на одни и те же грабли…»

Мотнув головой, Привезенцев распахнул дверь и вошел внутрь.

«Если об этом постоянно думать, и жить тошно. Поэтому – не думай. Тем более что кардинально что-то изменить ты все равно не можешь».

Это утешение казалось крайне слабым, но иного у режиссера, увы, не было.

«Если б речь шла о неисправных деталях, надежда бы была. Но тут, похоже, надо весь механизм менять…»

* * *

2015

Чем ближе мы были к Санкт-Петербургу, тем хуже себя чувствовали допотопные «Уралы». К счастью, по прибытии в Ярославль нас очень выручили ребята из местного клуба «Черные медведи» – когда мы нагрянули к ним в гараж, они, не долго думая, прикатили из местного супермаркета тележку, детали которой использовали, чтобы закрепить наши фары и другие проблемные узлы.

– Первоклассная нержавейка, между прочим, – заметил Шамай, лидер «Медведей», пока его ребята возились со сваркой.

Несколько часов ожидания того стоили: «Уралы», казалось, стали даже лучше, чем были изначально. Уж точно каркасы их стали прочней – куда там китайскому железу до порядочной нержавейки?

– Ну что, какие планы? – спросил Шамай.

Мы с ним стояли у окна нашего с Ламой номера и смотрели на бушующую снаружи стихию. Дождь хлестал, как из брандспойта, беспощадно бил по земле, и грязь разлеталась во все стороны. Удивительно было наблюдать подобный ливень в конце июня, но порой с природой творятся необъяснимые вещи.

– Надеюсь, прогноз на завтра верный, и мы сможем разбить лагерь где-нибудь у воды да костер развести, – ответил я. – Посидеть у огня, поговорить…

– А чем тут не нравится, в номере? – хмыкнул Шамай. – Чего зазря грязь месить?

– Да нет, в гостинице – это не то, – поморщился я. – Мы же не просто туристы, которые только по тротуарам бродят, лужи обходя. Мы такие дороги видели, что ого-го!.. Чего только Улан-Удэ стоит… Там, кажется, асфальт завозят в малых порциях и только по большим праздникам.

– Наслышан, – коротко ответил Шамай. – А насчет костра… Да, романтика в этом есть. Но, на мой вкус, только тогда, когда случайно все это происходит. Типа ехали-ехали, тут – ночь, надо где-то переночевать и как-то греться… ну, и вот.

– Ну, если так рассуждать, то рано или поздно расхочется вообще из дома выходить, – горько усмехнулся я. – Мое мнение – надо всегда выдергивать себя из зоны комфорта. А иначе мозг закостенеет и навыки выживания атрофируются.

– Ну, может, ты и прав.

– Прав-прав. Да и потом, только представь: горящий огонь, тихий гомон природы, стакан виски и вкусная сигара… Что еще нужно для откровенной беседы, для погружения в воспоминания? А вспомнить нам есть что – я тебе вкратце рассказывал, так что ты должен понимать.

– Понимаю, – кивнул Шамай.

Снаружи громыхнуло. Небо на горизонте разрезала кривая сабля молнии.

– А у вас тут что творится? – спросил я, покосившись в сторону Шамая. – Слышал, мэру вашему, Урлашову, пытаются взятку впаять в особо крупных?

– Угу, – мрачно ответил мой собеседник. – В кои-то веки нормальный управленец попался, и того схавали.

Я не нашелся, что сказать, и просто горестно вздохнул. Нечасто такие честные и искренние люди, как Евгений Робертович, получали возможность занять столь высокий пост. На ум приходит только Немцов, не воспетый герой Ярославской области, который беспощадно искоренял любые проявления коррупции…

«И в итоге был так подло убит. Своим примером, по сути, показав, насколько бесперспективны любые политические протесты».

Евгений Робертович к этому моменту уже более полутора лет находился под стражей: едва стало понятно, что идти на компромисс с власть имущими новоиспеченный градоправитель не собирается, против него тут же состряпали дело о взятке.

«И эти люди, убившие Немцова и посадившие Урлашова, по-прежнему спокойно спят ночами, богатеют с каждой секундой, прекрасно зная, что из-за них невинные люди покинули этот мир либо гниют за решеткой…»

После упоминания о сидящем в СИЗО мэре разговор как-то сам собой зашел в тупик, и я, проводив Шамая до парковки, лег спать. Едва упал на кровать, сразу отключился и даже не слышал, как пришел Лама. Снилась мне Дворцовая площадь, семья и… почему-то дед, который нас там встречал. Лицо его было хмурым, будто я сделал что-то не то. Я несколько раз моргнул, не веря глазам, и, как выяснилось, не зря: конечно же, это был какой-то совершенно незнакомый прохожий, лишь отдаленно похожий на моего славного предка.

Наутро я рассказал о странном сне Ламе и спросил, к чему вообще могло сниться подобное.

– Как знать, – подумав, ответил Боря. – В любом случае, это – игры твоего собственного разума. Хмурый дедушка – это, например, явно твое недовольство собой. Возможно, ты по какой-то причине не удовлетворен нашей поездкой… или тем, что в ней увидел. Сложно так сказать, конечно, я ж к тебе в голову не могу залезть.

– Да понятно… Ну, спасибо и на том.

– Кстати, ты слышал, что «Пермь-36» закрывали не насовсем, а только на ремонт, – вдруг сказал Боря.

– Что? – не веря своим ушам, переспросил я.

– На ремонт, говорю, закрывали, а не насовсем. В Интернете пишут, что вчера все работало.

Он передал мне свой телефон с открытой страницей браузера, и я, не мигая, уставился на фото, сделанные кем-то из посетителей. Бараки, вышки – все, как в моем сне с Сашей Никифоровым, но не разрушенное, а целое, вполне опрятное.

– И как вот это понимать, Борь? – спросил я, возвращая телефон Ламе. – Случайное совпадение? Или что?

– Говорят, случайности не случайны, – пожал плечами мой друг. – Но постичь истинное назначение многих вещей никому из людей не под силу. Надо просто смириться с мыслью, что судьба почему-то не хотела, чтобы ты в эту колонию попал. По крайней мере, не сейчас.

Весь день до вечера я ходил, погруженный в мрачные мысли, и в итоге пришел к выводу, что мы привезли из нашего путешествия один сплошной негатив. Все в ралли было плохо – начиная от Ивана, который вечно канючил и корчил недовольную физиономию по поводу и без, и заканчивая общим впечатлением от нашей многострадальной Родины. Четко сформулировать, что именно мне не понравилось, было довольно трудно, но я надеялся, что вечерние посиделки у костра и сопутствующая им атмосфера прояснят мой ум.

И поначалу все шло неплохо. Разбили лагерь, наловили рыбы, разожгли костер и, взяв по стакану с виски, уселись возле огня.

– Ну что, предлагаю всем по очереди высказаться, что каждый из нас думает о прошедшем путешествии, – сказал я на правах организатора «Ралли Родина».

– А оно разве уже прошедшее? – прищурившись, спросил Ребе.

– Ну, пусть будет «подходящее к концу», если тебе так это важно, – хмыкнул я. – Как бы то ни было, Ярославль – это последняя долгая остановка из запланированных. В Вологде и Череповце мы, насколько я помню, останавливаться не собирались?

– Нет. Завтра едем до упора, пока до Дворцовой не доедем, – вставил Денис.

Остальные закивали. Только Иван не реагировал – смотрел в сторону, задумавшись о чем-то своем.

– Ты чего завис, Ваня? – спросил режиссер.

– Да так, ничего, – буркнул Камов.

– Ты, главное, на ходу не засни так, – продолжил Денис. – А то влетишь еще куда-нибудь под самый финиш.

Ваня хмуро посмотрел на него исподлобья:

– Не засну. За собой следи лучше.

– А я бы рад только за собой следить, – едко произнес режиссер. – Да вот кто ж тогда за тобой будет?

– Ну все, хватит вам, – вклинился я в их очередную перепалку. – Не время и не место. Мы уже к финишу подходим, тут нам всем надо быть внимательными и собранными. Каждого касается, а не только Вани.

– Вот и я про что, – кивая, вставил Камов.

– Помолчи уж, – поморщившись, сказал Денис.

– Парни, хватит, – повторил я негромко, но твердо.

Их отношения, и без того дрянные, к завершению путешествия испортились окончательно и бесповоротно.

«Ну да ладно. Тут этот вечер пережить, а завтра весь день в пути, особо поругаться не получится…» – успокоил я себя.

– В общем, давайте делиться впечатлениями, – добавил я, возвращая всех к исходной теме разговора. – Лама, начнешь?

– А чего тут начинать? – пожал плечами Боря. – На мне, думаю, и закончить можно, потому что я за всех скажу.

– Ну, как обычно… – шутливо проворчал Ребе.

– Я скажу – спасибо, Макс. Спасибо, что вытащил нас в эту поездку. Спасибо, что не позволяешь нам закиснуть в бытовухе, как те люди, которых мы встречали везде, от Чехова до Ярославля. Ты прав: если сидеть на жопе ровно, все быстро приестся, а из-за лени никуда уже не захочется. В общем, я очень рад, что поучаствовал в этой авантюре под названием «Ралли Родина». И вам спасибо – Саша, Дэн, Ваня. За вас… за всех нас!

Он поднял стаканчик с виски, и мы последовали его примеру. Пригубив, я сказал:

– Спасибо за теплые слова, старик. Единственное, жаль, что Сашке Никифорову домой улететь пришлось.

Лама и Ребе закивали, Иван и Денис просто промолчали. Кашлянув в кулак, я снова поднял стакан и предложил помянуть Сашиного папу.

– Светлая память, Анатолий Леонидович!

– Светлая память, – нестройным эхом ответила наша команда.

Потом были разговоры на самые разные темы, в основном – про города, где нам довелось побывать. Вспомнили Байкал, дацан с его неувядающим ламой, музей Шестакова и гараж Кобмата, вымирающий Чехов и мой дом в Южно-Сахалинске. Впечатлений было множество, и осмыслить все до конца, вероятно, мы могли только по прошествии определенного времени.

Впрочем, некоторые посчитали, что эмоции лучше выплеснуть сразу, пока они не утихли.

– Какого хрена ты ко мне все время цепляешься? – донесся до моих ушей нетрезвый голос Ивана.

Обернувшись, я увидел, что Ребе, Камов и Денис стоят в нескольких метрах от нашего лагеря. Нахманович что-то говорил – с такого расстояния слышно не было – но Иван с режиссером его явно не слушали: казалось, весь мир для них перестал существовать – они волками смотрели друг на друга, и воздух вокруг буквально трещал, как раскаленное масло на сковородке.

– Вот, блин… – пробормотал я и, поставив стаканчик на землю, бросился к товарищам.

– А ты веди себя нормально, тогда и цепляться не буду! – рявкнул Денис. – А то ноешь вечно, как баба!

Даже в полумраке вечера было видно, как покраснело лицо Ивана. Он бросился было к обидчику, но на пути вырос Ребе и воскликнул:

– Так, все, брейк!

Подбежав к Нахмановичу, я встал рядом с ним.

– Вы чего творите? – спросил я, посмотрев сначала на Дениса, потом – на Ивана. – Завтра все, финиш, родные будут встречать, жены, дети… а вы морды друг другу бить собрались?

– Ну а чего он, Макс? – бросил Камов.

Ноздри его раздувались, точно паруса.

– Вы как дети, блин, – вдруг сказал Лама.

Мы все повернулись на голос: Боря стоял в паре метров от нас, держа в одной руке сигару, а в другой – стакан с виски. Затянувшись, он сквозь дым изрек:

– Нет ничего беспечней глупой ссоры из-за собственных амбиций. Бесполезней тратить время только на любование собой. При этом заниматься самопознанием считается занятием весьма достойным, даже поощряемым. Хрен поймешь этих мудрецов буддизма…

Качая головой, он развернулся вокруг своей оси и побрел обратно к костру. Мы смотрели ему вслед, ожидая продолжения.

И Боря, конечно же, не подвел – отойдя метра на три, бросил через плечо:

– Хватит херней страдать, пошли уху есть, пока не остыла… Вы уху ели? Нет? Вот, займитесь…

Выйдя из некоего подобия ступора, мы вслед за Ламой медленно устремились к костру. Иван, буркнув: «Я спать», скрылся в одной из палаток. Денис сказал: «Я тоже» и полез в другую. В итоге у костра остался лишь трое – я, Ребе и Лама.

«Три мушкетера… без Атоса только».

– Чего они сцепились? – спросил я у Саши.

– Дэн его опять поучать начал, Ваня под градусом рассвирепел, – пожал плечами Нахманович. – Ну и вот.

– Дэн и вправду на него чересчур взъелся, – признался Боря, неторопливо зачерпывая уху из котелка и разливая ее по тарелкам. – Я с ним уже пытался говорить, но он только отмахивается. Хотя понятно же, что Ваню не исправить, так какой смысл конфликтовать?

– Нашла коса на камень, короче… – подытожил я.

Мы помолчали. Несколько минут тишину нарушали только звуки природы да треск огня, пожирающего хворост.

«Этот конфликт между Ваней и Дэном – тоже туда же, к негативу от путешествия… Два взрослых мужика, а чуть не подрались, как мальчишки-первоклассники…»

– Твои-то как впечатления? – вдруг спросил Боря.

– А?

– Как твои впечатления? – терпеливо повторил Лама. – Ты про наши спросил, а про свои толком и не рассказал ничего. Так, повспоминали одно, другое…

– Ну, вот это и есть мои впечатления, – неуверенно усмехнулся я.

– Ну, а если суммировать все? Ты больше доволен? Или сон с хмурым дедом не зря тебе приснился?

– Что за сон? – не понял Ребе.

– Дворцовая площадь мне снилась ночью, как нас встречают уже, – нехотя ответил я. – И среди встречающих – дед мой, Владимир Андреевич, хмуро так на меня смотрит. Боря считает, что этот сон из-за какой-то моей внутренней неудовлетворенности от путешествия.

– Вот как… – пробормотал Саша. – Надо же, как все сложно… Ну а ты сам что думаешь?

– А что я думаю? – пожал я плечами. – Чувство, что совершил что-то важное, еще придет, не сомневаюсь. Но позитива, как после кругосветки, нет, потому что страна наша, конечно, по большей части негативное впечатление произвела. Везде есть хорошие люди, но вокруг такая разруха царит…

– Так, может, оттого и дед в твоем сне хмурится? – вдруг сказал Ребе. – Из-за того, что страна стала еще хуже, чем в его эпоху?

Эта мысль мне в голову не приходила, но сейчас, когда ее озвучил Саша, показалось, что более логичного объяснения моим сновидениям и быть не может. Дед всегда мечтал, что проблемы, которые в СССР просто умалчиваются, в будущем разрешатся – благодаря той самой свободе слова, гласности и возможности говорить открыто, которые приобретет народ.

«Как же ты был бы разочарован…»

Желание говорить открыто привело к развалу Союза и воскрешению России. Мы радовались, ожидая, что вздохнем свободно… но, увы, свобода слова по сей день существовала только на бумаге. Точней, говорить могли все – в сети, в квартирах, на улицах, на работе, критиковать власть, дороги и дураков, которые ими не занимаются, хоть и должны… Сейчас за это уже не расстреливают всех подряд – только тех, кто представляет наибольшую опасность. Главный вывод, который вынесли нынешние политики – надо создать иллюзию свободы, чтобы человек не чувствовал гнета власти, чтобы искренне верил, что его слово может на что-то повлиять.

«На деле же мы просто сотрясаем воздух».

Новое правительство очень быстро уяснило, что гоняться за каждой мелкой мошкой совершенно бессмысленно – достаточно покупать или сажать самых сильных и влиятельных, тех, чье слово имеет вес.

«Например, Урлашова».

– Прав ты, Саш, – пробормотал я. – Это и расстраивает больше всего – всем плевать, что с каждым годом выживать в стране все трудней и трудней. И деда бы расстроило, будь он сейчас здесь.

Сказав это, я залпом допил виски и зажмурился, когда по внутренностям разлилась волна тепла.

– А я вам рассказывал про жениха моей мамы?

– Нет, не рассказывал, – подумав, ответил Боря.

Саша молча покачал головой.

– Это был шестьдесят четвертый год, – прочистив горло, сказал я. – Мама дружила с парнем на пару лет старше. Звали его Алексей, и был он такой весь… положительный: замечательный, добрый, честный… И родителям ее – моим будущим деду и бабушке – он тоже нравился очень. Все шло к свадьбе – молодые не торопились, конечно, матери-то только семнадцать исполнилось, но перспективы очевидны были… И вот Алексей перед самым новым годом в Москве накупил подарков и взял билет на самолет. Позвонил матери – жди, Ира, завтра буду… Это был их последний разговор.

– Разбился? – тихо спросил Боря.

Я кивнул.

– Сахалинская авиакатастрофа, 24 декабря 1964-го – «Ил-18», на борту которого находился Алексей, потерпел крушение. До сих пор неясно, что стало причиной – то ли ошибка экипажа, то ли нечто иное… но тогда из простых людей об этом мало кто думал. Мама после той аварии очень долго не могла в себя прийти. Казалось, им судьба быть с Алексеем… но вышло иначе. Три с лишним года она вообще и думать об отношениях не могла… но, к счастью или к сожалению, ей встретился мой будущий отец.

Я запнулся. Вспомнилась его могила на Сахалине и гнетущая кладбищенская тишина, когда я стоял рядом с надгробьем и просто не знал, что сказать.