Узник №8

– Завтра? Завтра – пожалуй. Хотя…

– Пожарника тебе убивать совсем не обязательно, – продемонстрировал мальчик свою осведомлённость.

– Но я обещал, – пожал плечами узник. – А кроме того, письмо, которое…

    Мальчишка снова усмехнулся и с развязной деловитостью достал из кармана мятый листок.

– Вот это, что ли?

– Как? – воскликнул узник. – Откуда?

– От верблюда.

– Но ведь господин надзиратель при мне, минуту назад, зачитывал строки из этого письма!

– Да ничего подобного. Просто он его наизусть знает, а бумажка у него была из моей школьной тетради, с этим дурацким сочинением, за которое училка влупила мне пару. Дура дурная. Так что он только вид делал, что читает. Я это письмо у него ещё давеча стибрил.

– Я в растерянности… – промолвил узник. Он и в самом деле был, кажется, подавлен.

– В общем, на завтра готовься к побегу, – подытожил сын надзирателя.

– А может быть, послезавтра? Ничего, если послезавтра? Хотя… совесть моя говорит, что…

– Совести твоей лучше заткнуться, – оборвал сын надзирателя. – Так что засунь ей в рот кляп, чтобы не курлыкала. А насчёт того, что послезавтра… Ну, смотри, тебе жить. Или не жить, – мальчишка рассмеялся собственному каламбуру. – Моё дело маленькое, – сказал он потом мрачно, – я предложил, ты обдумал. Так что давай, счастливо оставаться покуда.

    Махнув рукой, он вышел из камеры и по всем правилам закрыл дверь.

    Узник, внезапно вспомнив, вскочил, подбежал к двери, принялся бить в неё кулаками.

    Дверь снова приоткрылась, в узкий проём заглянул сын надзирателя.

– Ну, чего, надумал, что ли? – спросил он.

– Скажите, молодой человек, – звонким шёпотом произнёс узник, – прошу вас, скажите, какая погода на улице? Идёт ли дождь?

– Не в курсе, – бросил сын надзирателя и захлопнул дверь.

    Узник вернулся на топчан, тяжело уселся, будто усталый крестьянин, вернувшийся с пахоты, на которой трудился весь день, прошагав в общей сложности два десятка миль по рыхлой земле.

– Что же делать мне? – шептали его губы. – Что же делать-то, господи? Или что мне не делать? Бездна, алчущая бездна разинула пасть свою под моими ногами, ждёт пожрать мою душу. Как верно подмечено: один поступок неизбежно влечёт за собой другой, преступник всегда возвращается на место преступления, кто единожды нарушил закон, нарушит его ещё раз, рано или поздно. И я в ловушке, я как щепка, несомая бурным потоком – всё решено, предрешено, предопределено, предсказано. И ничего не значат ни сила моя, ни воля, ни сила воли, ни воля силы. Что же делать мне?.. – Он замолчал на минуту, словно собираясь с духом и продолжал уже в голос: – Что делать?.. Бороться! Конечно же бороться. Почему я так раскис? Ведь я волевой, сильный, умный, хитрый человек. Как попал я в плен этих низких, подлых, безжалостных людей? Почему я позволяю им управлять мною, как последней пешкой в заведомо проигранной партии? Я стократ порядочней, лучше, умней, добрей, справедливей их, так почему же я позволяю себе идти у них на поводу? Не грех ли это? Не больший ли среди грехов? Не самое ли настоящее преступление?

    Да, но госпожа дочь надзирателя обещала мне муху. Пожарник мне ничего не обещал, поэтому ему я ничем не обязан, я не обязан участвовать в его убийстве. А вот госпожа дочь надзирателя… Она находится в затруднительном, да что там, беспомощном положении, она несчастна. Помочь ей – мой долг, как порядочного человека. И потом, она обещала мне муху. Обещала… Но не уловка ли это, чтобы только заставить меня принять их условия? А ведь наверняка. Да и муха мне не нужна. Конечно, я мог бы взять её с собой в Ближнюю тюрьму, но там, надо полагать, своих мух в избытке, и может быть даже, гораздо более подвижных, умных, быстрых, общительных. Да и местная муха вряд ли будет принята в их обществе – быть может, её изгонят или даже убьют чего доброго. У мух это так же просто, как у людей, мухи ничем не лучше.

    Значит, я могу отказаться от этой сделки? Наверное, могу. Пусть это нечестно, неправильно, неинтеллигентно, но я, в конце концов, поставлен в такие условия, когда честь мало что значит. Обязан ли я хранить свою честь в пожизненном заключении? В пожизненном! Скажи, господи, дай знак.

    Дверь открылась, обрывая его рассуждения, и вошли жена и дочь надзирателя.

– Господи… – произнёс ошеломлённый узник. – Это и есть твой знак? Но как понимать мне его?.. А впрочем, всё понятно, всё яснее ясного, прости меня, дурака, господи.

– О чём это ты тут шепчешься с богом? – весело спросила дочь надзирателя.

– Ну вот мы и пришли за посудой, – добавила жена надзирателя.

– Да, я понял, – кивнул узник.

– За посудой, говорю, пришли, – повторила жена надзирателя с нажимом.

– Да, да, – узник непонимающе посмотрел на неё и развёл руками, показывая, что не имеет никаких возражений.

    Жена надзирателя быстро собрала посуду и направилась к выходу. Дочь ее следовала за ней, но у двери жена надзирателя остановилась и, обернувшись, сказала:

– Ты только посмотри, дочка, какая пылюка у него тут!

– Да маменька, ужасная пылюка, – согласилась дочь, обведя взглядом камеру. – А ведь я сегодня уже убиралась у него.

– Ну и ничего, дочка, – улыбнулась жена надзирателя, – я чай, руки-то не отломятся, если и ещё раз уберёшь.

– На ночь-то глядя? – покривилась дочь надзирателя. – Да мне больше делать нечего, что ли. Завтра и уберу с утра.

    При этих её словах жена надзирателя замотала головой, делая яростные знаки бровями, глазами и всем телом.

– Да какое тебе завтра, дочка! – сказала она почти со злостью. – Ты уж давай-ка, бери в руки тряпку. Да не забудь подол юбки подоткнуть, когда нагнёшься полы мыть, а то весь подол извозишь, за тобой это водится.

– Это что же, ещё и полы сейчас мыть?

– Ну и дуру же дочь дал мне бог, прости меня, господи! – сокрушённо сплюнула жена надзирателя. – Или ты забыла всё?

– Ой, – засмеялась дочь, наверное, вспомнив, – а ведь и вправду забыла!

– Конечно забыла, – кивнула жена надзирателя и подмигнула узнику: – Ну, давай, сынок, не плошай.

    С этим пожеланием она вышла, прикрыв дверь, но не тронув засов.

– Ну что, я начинаю пыль вытирать, – дочь надзирателя улыбнулась узнику.

– Хорошо, – безучастно кивнул тот.

    Дочь надзирателя достала из передника тряпку и направилась к стеллажу.

– Только предупреждаю сразу, – говорила она, елозя тряпкой по полкам, – никаких поцелуйчиков. Я вам не шлюха какая-нибудь.

– Понимаю, – произнёс узник с недоумением. На самом деле он, кажется, не понимал, о чём речь.

– И не говорите ничего, – продолжала дочь надзирателя, – а то знаю я вас, мужчин: как до дела дойдёт, так начинают в запале нести всякое непотребство.

– Нет, у меня нет такой привычки, – возразил узник.

– И поосторожней, – продолжала дочь надзирателя перечислять свои условия, – не забывайте, что я беременна. Сильно не наваливайтесь.

– Хорошо, я буду контролировать себя, – пообещал узник.

– Ну и что вы сидите? – строго сказала дочь надзирателя. – Вы должны ходить вокруг и присматриваться ко мне, чтобы у вас в голове созрела мысль и желание овладело вами, сводя с ума.

– Простите, конечно, конечно, – спохватился узник.

    Он поднялся и принялся лихорадочно ходить по камере из угла в угол, шепча что-то и то и дело всплёскивая руками в беззвучном споре с самим собой.

    Покончив со стеллажом, дочь надзирателя взялась подбирать полы платья, подтыкая их за пояс.

– Ну, что вы стоите? – обратилась она к узнику, который замер в одном из углов, уставясь в пол лихорадочным взглядом.

– Уже? – вздрогнул он.

– Только повторяю: без грубости, без поцелуйчиков, молча. И не затягивайте дело – мы не в супружеской спальне.

– Я всё понял, спасибо, – кивнул узник.

– Да не за что, – пожала она плечами. – Давайте, осторожно хватайте меня и тащите к лежаку.

– Да, да…

    Узник робко приблизился к дочери надзирателя и осторожно обнял её за талию.

– Ох… – произнесла она.

– Что? – узник тут же отпустил талию.

– Да ничего, ничего, это я будто бы от испуга. Давайте, беритесь…

    Узник повторно обнял её за талию и на минуту задумался, что делать дальше. Он никогда не насиловал девиц, поэтому пытался сейчас вспомнить последовательность действий, которые живописала ему давеча жена надзирателя. В конце концов, так ничего и не вспомнив, он потянулся губами к шее дочери надзирателя.

– Стоп! – изрекла та. – Я вам что сказала – без этих всяких слюнявых нежностей, я вам не проститутка.

– Да, – осёкся узник, – да.

    Но запах, который источали кожа и волосы дочери надзирателя уже коснулся его ноздрей – давно не пробованый, почти уже забытый запах женщины. Руки его невольно охватили девичью талию чуть крепче, он привлёк дочь надзирателя к себе, ощущая на своей груди упругость её маленьких грудей, притаившихся под заношенной кофтой. В душе его тут же поднялась буря чувств, пелена диких и ещё более одичавших за время заключения инстинктов застлала разум, лишая и воли и сомнений.

    Он припал губами к шее дочери надзирателя, под завитком волос, что притаился за моментально раскрасневшимся ухом, заблудился поцелуями в её волосах, скользнул дыханием по её щеке в поисках губ.

    На его страстный поцелуй она не ответила и как будто даже хотела с руганью оттолкнуть его, но в следующий момент – когда рука узника повелевающе легла на её бюст – сдалась, обмякла, и язык её тут же скользнул навстречу языку насильника.

    Застонав от боли во всём теле – результат каждодневных избиений, – узник поднял дочь надзирателя на руки и, пошатываясь и рискуя рухнуть вместе с драгоценным девичьим телом, перенёс на топчан.

    Одна рука его тут же принялась расстёгивать её кофточку, другая скользнула по теплой ляжке к лону девушки, которая покорно развела ноги и уже сама, со страстью, впилась в губы узника.

– О господи! – простонал узник, ощутив под пальцами мягкое и податливое тепло её плоти там, под застиранной до шершавости, но такой манящей тканью трусов.

– Мамочка! – вторила она ему, выгибаясь под тяжестью его тела, когда он навалился сверху и впился поцелуем в её грудь.

№4

    Его мутный бессмысленный взгляд ударился о низкий и грязный потолок камеры. Всё тело было сковано болью, не оставалось на нём, кажется, ни одного места, которое не ныло бы, не ломило и не разрывалось пульсирующими толчками страдания. Смутно припомнилось последнее избиение: как всегда добродушное лицо надзирателя, на котором в противоречие выражению горели дикой яростью глаза, его крики, тяжёлые удары дубинки; обнажённая дочь надзирателя, сжавшаяся в углу и прикрывавшая одной рукой груди, а другой – путаницу рыжеватых волос под животом; поблёскивающая в тусклом свете жизнетворная влага, тонкой полоской опускавшаяся от лона по молочно-белой ляжке; явившаяся на крики жена надзирателя мечется между мужем и дочерью, в попытках то успокоить одного, то утешить другую.

    Опустив в следующую минуту взгляд, узник увидел знакомый профиль рядом. Ангел сидел на топчане и читал книгу.

– Я что, жив? – прошептал узник. – Неужели я всё ещё жив?

    Ангел бросил на узника быстрый равнодушный взгляд и вернулся к чтению.

– Так меня ещё никогда не били, – простонал узник. – Что сейчас? День? Ночь?.. А я уже убил пожарного?.. Идёт ли на улице дождь?

    Ни на один из вопросов не последовало ответа – ангел читал.

– Ангел, – не унимался узник, – я умер или нет, скажи.

– Это было бы слишком просто, – отозвался ангел, не отрывая взгляда от страницы.

– О боже, боже! Значит, я всё ещё жив.

– Хочешь ты этого или нет. Впрочем, я не знаю, что ты понимаешь под словом «жив».

– И пожарник жив?

– Если не мёртв, то – наверняка.

– Теперь она как пить дать забеременеет, – мысли узника метались от одного к другому – слишком, кажется, живые и подвижные в отличие от тела.

    Ангел отбросил книгу, посмотрел на узника. Во взгляде его читалась скорбь.

– Как минимум девочкой, – произнёс он.

– Я всегда хотел девочку.

– Но девочка никогда не хотела тебя?

– Не помню, давно это было.

– Всего-то половину пожизненного назад.

– Половину? О боже, боже! Мне что же, сидеть ещё половину жизни? Как невозможно длинна жизнь!

– Ты убежишь? – поинтересовался ангел. – Я бы на твоём месте не очень верил этому мальчишке.

– Не знаю, – слабо помотал головой узник. – Я ничего не знаю. И бежать – некуда.

– Бежать всегда некуда, – пожал плечами ангел, отчего крылья у него за спиной заколыхались. – Но люди всё равно бегут.

– Наверное, у них есть цель.

– Во всяком случае, они думают, что она у них есть.

– Бегут и даже не знают, идёт ли на улице дождь, – с грустью молвил узник.

– Они даже не знают, есть ли улица, – усмехнулся ангел.

– Возможно ли такое?

– Возможно всё. Кроме невозможного.

– Что же они знают?

– Как причинять боль. Это они знают хорошо.

– Они делали тебе больно, да?

– Я им благодарен. Они научили меня не чувствовать.

– Не чувствовать боли?

– И боли тоже.

– Я хотел бы рассказать тебе мою жизнь, ангел. Как на духу. Я думаю, ты сможешь понять.

– Зачем мне знать твою жизнь? Я свою не знаю как забыть.

– Грустно… А скажи, ангел… Не знаю, как спросить… Вопрос ужасен… Скажи, а бог на самом деле существует?

– Обычный вопрос, ничего ужасного, – спокойно отвечал ангел. – На самом деле бог существует, пока его не существует. Если же бог начинает существовать, то это уже не бог.

– Так я и думал! – узник упёрся в лицо ангела лихорадочным взглядом. – Ты в точности повторил мою давнюю мысль.

– Потому что я – это ты.

– А я – это ты?

– Нет. Я – это ты. А ты – это надзиратель.

– Я ничего не понимаю.

– Зато у тебя и крыльев нет.

– Всё, я понял, понял! – оживился вдруг узник. – На самом деле тебя не существует. Ты мне снишься, да?

– Да.

    Не дожидаясь новых вопросов и не глядя на узника, ангел поднялся и, сделав шаг, исчез в стене.

– Ты – ангел стены, – прошептал узник, – вот ты кто. Ангел в стене. Ангел, вмурованный в стену.

    Он, кряхтя и постанывая, поднялся и сел.

– Сон, – продолжал он. – Всё сон. Снюсь ли я сам себе, или кто-то посторонний видит меня в своём затянувшемся сне? Надзиратель, наверное, больше некому, кому ещё я могу присниться, кому я нужен, кроме него. Но если я ему снюсь, значит, на самом деле у него нет ни одного узника, а только сон. Бедный, бедный надзиратель! Ему так же плохо, как и мне, он – брат мой по несчастью, он такой же узник пустоты, как и я… Как и ангел… А быть может, ангел прав? Надзиратель – это я, я – это надзиратель, и оба мы – начальник тюрьмы?.. Я – надзиратель… Как странно…

– Здравствуйте, господин узник.

    В камеру вступил начальник тюрьмы.

– Добрый день. Или ночь. Или утро. Я не знаю. Исполать вам, господин надзиратель.

– Начальник тюрьмы, – поправил надзиратель. – Вы всё время путаете меня с господином надзирателем.

– Ах, да, простите, господин начальник тюрьмы. Я вас ещё и с собой путаю. Но это, впрочем, неважно, это метафизика.

– Вы хорошо себя чувствуете? – начальник тюрьмы подошёл ближе, всматриваясь в узника.

– Просто замечательно, – горько усмехнулся тот.

– Это хорошо, хорошо. Вы должны сегодня чувствовать себя хорошо, чтобы сделать то, что требуется.

– А что от меня требуется?

– Вы хотите сказать, что передумали?

– Не хочу. Но вы же говорили – завтра.

– Завтра уже давно минуло, господин узник.

– Давно?

– Третьего дня. Мне сказали, что вы больны и вам нужно отлежаться.

– Вот как…

– Кстати, до меня дошли неприятные слухи, – поморщился надзиратель, – о том, что вы… вы, якобы… я этому, конечно, не верю, но если вскроются факты… что якобы вы э-э… поступили не очень хорошо в отношении госпожи дочери надзирателя.

– Кто вам сказал?

– Слухами земля полнится, господин узник, так у нас говорят.

– А у нас говорят: ни слуху, ни духу.

– Я смотрю, вы совершенно не чувствуете себя виновным, – строго произнёс надзиратель.

– Я виновен пожизненно.

– Кхм… Вы, господин узник, может быть, думаете, что новое преступление уже ничего не может изменить в вашей судьбе. Напрасно, напрасно вы так решили, доложу я вам. Нет столь жестокого наказания, которое нельзя было бы сделать ещё более жестоким. Наши законы позволяют многое, очень многое, уверяю вас.

– Скажите, господин начальник тюрьмы, какой сегодня день?

– Тот самый.

– Уже?

– Счастливые часов не наблюдают, не так ли?

– Счастливые вообще ничего не наблюдают, господин начальник тюрьмы. Для наблюдений над жизнью нужно быть достаточно несчастным.

– Да вы, батенька, филозо́ф!

– Ничто так не располагает к философским экзерсисам, как пожизненное заключение. Попробуйте, настоятельно рекомендую.

    Начальник тюрьмы рассмеялся, покачивая головой, словно говоря кому-то стоявшему рядом: да вы посмотрите, каков шутник!

– Спасибо, – поклонился он, отсмеявшись. – Быть может, на старости лет я не премину воспользоваться вашей рекомендацией. А пока… пока, господин узник, у меня слишком много забот, чтобы предаваться игре мысли в камере пожизненного заключения. И самая большая моя забота – дочь, её судьба, её честь. Хорошо, что вы согласились мне помочь. Надеюсь, вы готовы сдержать своё обещание?

– О боже, боже!

– Готовы?

– Что мне делать, господи?

    Начальник тюрьмы достал из кармана револьвер, протянул узнику.

– Вот, держите.

– Что это? – отстранился узник.

– Это наше с вами спасение.

– От чего?

– От прошлого.

– Говорят, от него не спасёшься.

– Нет такого прошлого, которое невозможно сделать небывальщиной. Видите, я тоже кое-что могу в плане философии.

– Но убивая прошлое, убиваешь будущее.

– Берите же револьвер, господин узник. Слова – удел прошлого, а будущее требует действий.

    Узник робко протянул руку, осторожно взял оружие. Надзиратель следил за ним с улыбкой.

– Какой холодный! – воскликнул заключённый.

– Вы из такого же убили свою жену? – мягко и вкрадчиво спросил начальник тюрьмы.

– Что? – заключённый поднял на него удивлённый взгляд. – Я не убивал свою жену, у меня и жены-то никогда не было.

– Будет.

– Вы смеётесь надо мной? У меня нет будущего.

– Это вам так кажется, потому что вы увязли в прошлом. Револьвер поможет вам покончить с ним раз и навсегда.

    Заключённый плавным движением поднёс револьвер к голове, упёр ствол в висок.

– О да! – сказал он. – Вы правы. Раз и навсегда.

– Давайте, жмите на спуск, – кивнул надзиратель.

– Он не заряжен, я знаю, – усмехнулся узник. – Иначе вы не дали бы мне его. Тысячу раз я видел такое в кино.

– А вы нажмите, нажмите, – ласково улыбнулся начальник тюрьмы. – Тут и узнаем, заряжен или нет.

– Я боюсь, – признался узник полушёпотом.

– Разумеется. Все умные люди боятся, – сказал надзиратель таким тоном, будто погладил по голове.

– Это комплимент?

– Если угодно. Будете жать?

– Понимаю. Вы решили избавиться от меня, да?

– Так он же не заряжен, – рассмеялся надзиратель. – Ну что, я зову пожарного? Он ждёт на кухне. И наверное, пользуется моментом, чтобы приставать к дочери, подлец.

– Нет! – воскликнул узник, нажимая на спуск.

    Раздался сухой щелчок сработавшего механизма. Смертельно побледневший узник вздрогнул. Начальник тюрьмы улыбнулся.

– Что это? – произнёс узник, стремительно краснея.

– Осечка, должно быть, – отвечал надзиратель. – Давно им никто не пользовался. Но у вас есть ещё целых пять попыток. Попробуйте ещё раз.

    Узник снова – наверное, неожиданно и для себя самого – нажал на спусковой крючок.

– Ха! – произнёс он, убирая револьвер от виска. – Что я говорил. Как в дешёвом кино. Револьвер не заряжен.

– Теперь понимаете? – с нажимом спросил надзиратель, переходя почти на шёпот.

    Узник уставился на него, как громом поражённый; в глазах его отразился огонёк догадки, посетившей его.

– Да, – выдохнул он. – Да. Кажется, понимаю.

– Звать?

– Зовите!

    Надзиратель открыл дверь камеры, высунулся в полутёмный коридор и стал звать пожарного: «Эй! Эй, где ты там, бесов сын, огнеборец чёртов, бабощуп проклятый?! А ну, быстро давай сюда!»

    Послышался топот подкованных сапог, послушно прогрохотавших по коридору. Через минуту в дверях вырос молодцеватый юноша в форме пожарного, в сияющей начищенной каске, из-под которой выбивались белокурые волосы. Высокий, румяный, пышущий здоровьем и жаждой жизни, весёлый и сильный он вытянулся перед начальником во фрунт и отдал честь, после чего чётким, почти строевым, шагом вошёл в камеру и встал перед узником.

– Вот, господин пожарный, познакомьтесь, – сказал начальник тюрьмы. – Это тот самый узник.

– Рад знакомству, господин узник! – отрапортовал пожарный.

– Приятно познакомиться, господин пожарный, – кивнул узник, протягивая пожарнику руку. Поздоровались

– Давно мечтал познакомиться с вами, – сказал юноша. – Госпожа дочь надзирателя так много рассказывала о вас.

– В самом деле? – удивился узник. – Интересно.

– Очень много рассказывала о вашей жизни.

– Боюсь, о моей жизни нельзя рассказать много, – пожал плечами узник, – она была слишком коротка.

– Ну вот и познакомились, – благодушно произнёс начальник тюрьмы. – Теперь, господин узник, пора перейти к делу, ради которого, собственно, мы здесь и собрались.

    Узник задумчиво посмотрел на револьвер в руке.

– Да, – кивнул он, – да. Позвольте, господин начальник тюрьмы, выразить вам своё восхищение вашей… вашим человеколюбием, вашей мудростью, вашим тонким знанием человеческой души. На самом деле это ведь вы, вы – подлинный философ жизни, а не я с моими словесными играми на пустом месте. Я благодарен вам за испытание, которое вы уготовили мне. Оно открыло мне глаза на многое, на моё место в этой жизни, на цель, которую могу и должен я достичь в оставшиеся мне годы. Вы открыли мне глаза на меня самого.

– Я польщён, господин узник, – поклонился начальник тюрьмы.

– Как гладко вы говорите! – воскликнул пожарный. – Я так не умею, я человек простой, без затей. Да и работа у меня дымная, на ней особо не поговоришь, а заговоришь, так неровен час дыма наглотаешься, тут тебе и каюк. У нас ребята как узнали, что я сегодня с таким знаменитым узником встречусь, так давай мне…

    Не дослушав, узник поднял оружие, быстро прицелился и нажал на спуск. Раздался выстрел. Пожарный, не издав больше ни звука, повалился замертво.

    Узник, обомлев, уронил револьвер, растерянно уставился на красное пятно, быстро растущее на груди безжизненного тела.

– Хороший выстрел, – кивнул надзиратель. – Прямо в сердце. Даже я бы так не сумел.

– Но как же так?! – вскричал узник. – Ведь револьвер был не заряжен…

– Кто вам сказал? – поднял брови начальник тюрьмы. – Как бы вы тогда смогли исполнить взятое на себя обязательство? Конечно он был заряжен.

– Но… Но почему же…

    Он вдруг наклонился, поднял револьвер, прижал дуло к виску и нажал на спуск.

– Осечка! – произнёс надзиратель с шутливой досадой и поцокал языком.

    Узник нажал ещё раз.

– Осечка! – в том же тоне сказал начальник тюрьмы и рассмеялся.

    Узник сделал ещё одну попытку.

– Осечка! – кивнул надзиратель. – Да полноте вам, господин узник, в барабане больше нет патронов.

– Но почему? Как?

– Да вот так, – довольно улыбнулся начальник тюрьмы. – Два пустых гнезда, патрон, и снова пустые гнёзда. Я же знаю таких, как вы, узников, как облупленных. Вот я и подумал: ну не захочет он палить в пожарного почём зря, без всякой идеи – он уж скорей сам застрелиться захочет. Если один раз револьвер не выстрелит, это ничего, это как бы осечка, и он, думаю, обязательно попробует ещё раз. А вот уж когда револьвер и во второй раз не выстрелит, тут уж он решит, что это просто испытание для него, что оружие не заряжено, что всё как в плохом кино, а пожарный будет наказан не смертью, а пониманием собственной гнусности. Тут он, думаю, ударится в философию, в игру ума-с, и обязательно выведет какую-нибудь теорию, ещё и благодарить меня станет за испытание. И вот, когда снизойдёт на него озарение, тогда уж третьим разом он выстрелит в пожарного, не сомневаясь, что никакого выстрела на самом деле не будет. А после, как убьёт, снова захочет застрелиться от понимания собственной мерзости и от мук совести. Вот, собственно… Ну, и как в воду глядел. Знаю я вашего брата узника, как самого себя, говорю же вам.

    Зашуршал песок времени, заскрипели камни бытия, проползли змеи прошлого – явился ангел. Он стоял у стены в необычной для него, какой-то надломленной, позе, держась за стену рукой. Когда же оторвался от стены, то по его шаткой походке, по плавающему взгляду и глуповатой улыбке на лице в нём безошибочно можно было признать пьяного. Вдобавок ко всему, нетрезвым голосом он продолжил мурлыкать напев, начатый, должно быть, ещё в застенных пространствах: «… хэппи бёздэй, диар энджел, хэппи бёздэй ту ю-у-у…»