Лестница. Сборник рассказов

– Как ты будешь–то? – задумчиво спросил Тылко, не глядя на Анику. – Надо бы тебе научиться топить печь и готовить варево.

И этим они занимались всю последующую неделю. Тылко учил её топить печь, делать из снега воду, варить на этой воде концентраты, открывать консервные банки, мастерить лучины и отливать из жира свечи, разжигать керосиновую лампу, водил в парму собирать хворост (мимо проруби, которая уже затянулась корочкой льда, и с каждым днём эта корочка будет становиться толще и толще, лишая всякой надежды на то, что бабушка ещё может передумать и вернуться), – учил всему, чему так и не научилась она за долгие двадцать пять лет своего безумия. Учил с утра до ночи, торопливо, потому что внезапно пришло небывалое для марта тепло, снег вдруг стал тяжёлым и рыхлым, птицы – беспокойными и шумливыми, парма не такой чёрной, а небо – не таким серым. Конечно, это бабушка упросила богов пораньше привести на землю весну.

А через неделю Тылко собрался в дорогу. Хорошенько смазал лыжи, вытряс и выбил на крыльце парку, насыпал в рюкзак сухарей, которых за неделю наготовил впрок столько, что Анике хватит, пожалуй, не на одну зиму, выпил на дорогу две кружки чаю с кусочком сахару, посидел молча, задумавшись, словно вспоминая, всё ли сделано как надо, всё ли сказано, не забыто ли чего. Потом кивнул своим мыслям, поднялся, забросил за спину рюкзак и пошёл во двор.

– Ну, ладно, – сказал он напоследок, когда остановились у калитки, – ты не пропади, смотри. Живи, значит. Как–нибудь приеду попроведовать.

Потом поклонился Анике в пояс, постоял, покряхтел, сунул ноги в лыжные ремни и пошёл бодрым скользящим шагом на станцию, до которой двадцать вёрст с гаком.

Аника смотрела и смотрела ему вслед, пока он не превратился в маленькую точку на горизонте. А птицы кружили над ней и кричали на разные голоса. И тихонько, не слышно пока простому человеческому уху, но хорошо различимо для птиц и Аники, потрескивала река, просыпаясь от глубокого сна, обещая бурное половодье.

Пропускной режим

1

Иван уже минуты две стоял у турникета и шарил по карманам. Пропуска нигде не было.

– Чёрт, не могу найти, – махнул он рукой. – Может, в кабинете оставил?

– Не могу знать, – строго отозвался вахтёр.

– Ну и ладно, найдётся, – улыбнулся Иван, толкая турникет. Но тот открывался по команде кнопки в будке вахтёра, и поползновения Ивана проигнорировал напрочь.

Вахтёр пошевелил бровями из–за мутного плексигласового окна.

– Попрошу не ломать, эт самое, аппаратуру, – сказал он, подумав.

– Так откройте же, чёрт побери! – не выдержал Иван. Сзади уже роптали торопящиеся покинуть казённую атмосферу, глотнуть свежего уличного воздуха. Они напирали, подталкивали в спину, требуя либо двигаться вперёд, либо освободить дорогу.

– Пропуск?! – изрёк вахтёр.

Не отвечая, Иван попробовал перелезть через турникет, но тот оказался высоковат – не вышло, не та была растяжка.

– Попрошу соблюдать пропускной режим! – строго потребовал вахтёр, угрожающе поднимаясь со стула и выходя из будки.

– Да полноте, милейший, – попробовал Иван пробить вахтёра барской развязностью, – давайте хотя бы в конце трудного рабочего дня постараемся избегнуть формалистики.

– Милейшим вы будете называть, эт самое, носильщика в гостинице, проводника в поезде или официанта, когда он притаранит вам скверный бланманже – хмуро отозвался вахтёр. – А я для вас, эт самое, – гражданин полковник.

– По… полковник?

– Полковник гэ–бэ. В отставке. Заковынец.

– В общем–то, это неважно, – попытался улыбнуться Иван. – Мне просто нужно…

– Важно–неважно – это не нам с вами решать, – не принял улыбку полковник. – А уж что вам нужно, так, эт самое, – немного бдительности. Вы уверены, что с вашим пропуском всё в порядке?

– А что с ним может быть?

– А то, что он мог попасть в руки врага.

– Врага? – поднял брови Иван.

– Освободите, эт самое, проход, люди ждут, – сурово игнорировал полковник Заковынец Иванову усмешку.

Позади действительно уже собрались человек пятнадцать, желающих поскорей покинуть учреждение и очутиться дома (забежав по дороге в «Универсам» за фунтом колбасы или курицей–гриль для ужина на скорую руку).

– Но помилуйте, – Иван решил сменить тон, – господин полковник, мне домой надо. Что же мне теперь…

– Пропуск! – потребовал Заковынец.

– Ну вы же знаете уже! – всплеснул руками Иван.

– Вот и освободите, – равнодушно бросил полковник, переводя взгляд на следующего в очереди: – Так… Угу, проходите… Фотографию, ну–ка… вижу, вижу, эт самое, проходите… Пропуск!.. давайте, давайте…

Ивана оттолкнули от турникета, затёрли. В конце концов, кому какое дело до его проблем. Он отошёл, встал в сторонке, прижавшись спиной к окрашенной в тёмно–синюю казёнщину стене. Стало немного не по себе, грустно – даже тоскливо. Сослуживцы уходили, некоторые знакомцы окликали Ивана, он улыбался и пожимал плечами или делал вид, что не заметил, не услышал оклика.

Через полчаса поток иссяк, последние трудоголики по одиночке тянулись ещё минут десять. Наконец, следующую четверть часа не было никого. Тогда Иван решился – направился к турникету.

Из–за плексигласового окна на него вопросительно уставились полковничьи глаза.

– Пропуск?

– Послушайте, господин полковник, давайте договоримся. Вы меня сейчас выпустите, а я завтра конечно же оформлю себе новый пропуск. В конце концов…

– Предъявите пропуск! – не дослушал Заковынец.

Иван в сердцах сплюнул.

– Мне что делать–то теперь? Ночевать здесь, что ли? Жить?

– А вы не кричите молодой человек, – насупился вахтёр. – Ты мне тут, эт самое, не ори, парень. Моё дело маленькое: есть пропуск – проходи, нет пропуска – посторонись.

– Послушайте, у нас же тут не режимный объект, а вполне себе гражданское предприятие. Ладно бы вы меня не впускали, но не выпускать – это же нонсенс.

– Не надо меня, эт самое, иностранными словами пужать, – усмехнулся Заковынец. – Что такое нонсенс, я знаю, так что…

– Да при чём тут… – развёл руками Иван. – Ну хотите, я карманы выверну, чтобы вы убедились, что я ничего не выношу – ни ластика, ни карандаша, ни чертежа, простигосподи, затворной скобы.

– Ты мне тут провокаций не устраивай, – нахмурился полковник. – И вообще, не мешайте, эт самое, работать, гражданин, идите, идите отсюда, если пропуска не имеете. Здесь без пропусков, эт самое, нельзя.

И он, выйдя из своей будки, не грубо, но настырно вытолкал Ивана с КПП обратно за железную дверь, в коридор. И закрыл дверь на замок.

2

Первую половину ночи Иван провёл в своём кабинете, за работой. От нечего делать закончил чертёж, над которым мучился уже два дня сверх нормы. А тут – со злости ли, от безнадёжности ли – уложился часа в четыре. Потом бродил, как призрак, по всем трём этажам НИИ и придумывал слова, которые бросит в лицо полковнику Заковынцу, когда разрешится эта дурацкая ситуация с пропуском – колкие, насмешливые, вопиющие в своей неимоверной сатиричности слова, которые разом покажут всем – и самому полковнику в первую очередь – его старорежимную глупость.

Благо, Иван не был женат и детей не имел, равно как и родителей, так что дома его никто не ждал, телефона не обрывал, работников больниц, моргов и полицейских участков, которые бы нервничали в столь поздний час от недосыпания и дурацких расспросов, не беспокоил. Он мог сколько угодно бродить по тихим коридорам, поскрипывая половицами, играться с освещением, петь «Степь да степь кругом», курить сигареты (сначала свои, потом, когда свои кончились, – найденные в столе у Санычева), смотреть надоевший телевизор и пить растворимый кофе. Позже, когда захотелось есть, в столах мудрых коллег из числа прекрасной половины человечества нашлись и семечки и чуть подсохшая плюшка и курага и печенья. Столы мужской половины снабдили его почернелой краюшкой сырокопчёной колбасы и банкой шпротов. В общем, у Ивана был пир горой. Не хватило только хлеба и баночки пива. Остаток ночи он провёл в тишине актового зала, во сне, из нескольких стульев соорудив себе подобие ложа.

3

Утром никто и не заметил несколько несвежего Иванова вида, а о вчерашнем происшествии все будто забыли за ночь. Во всяком случае, никто не спросил Ивана, чем всё закончилось вчера, не нашёлся ли его пропуск. Зато Костюкин долго пытал всех, не брал ли кто у него остатки колбасы, припасённые на чёрный день. Иван, конечно, молчал. Сошлись на том, что в институте давно не травили мышей.

«Вот так, – сердито думал Иван, стоя за кульманом, – никому ни до кого нет дела. И ведь все видели вчера, что меня не выпускает этот… этот Закавыка. Вот тебе и коллеги–товарищи–сотрудники. Вот тебе и коллектив! Умри с голоду, а скажут, что это мыши жрут их дурацкую колбасу».

В обеденный перерыв он нашёл в курилке Пряхина, кадровика, подсел к нему. Некоторое время нервно курил, прислушиваясь к тому как Пряхин с громким «ф–ф–фы–ы–ы» выдувает струйки дыма и не решаясь приступить к делу. Чёрт его знает, чем грозит ему утрата пропуска. Не паспорт, конечно, но ведь недаром, поди, полковник, хоть и в отставке, так взбеленился из–за этого кусочка картона. Недаром.

У кадровика оставался уже окурок на пару затяжек, а Иван всё не мог собраться с духом. Наконец, когда Пряхин щелчком забросил бычок в ведро с водой и хлопнул себя по коленям, собираясь вновь окунуться в трудовые будни, Иван вяло произнёс:

– А у меня к вам дело, Сергей Гаврилович.

– А? – покосился на него Пряхин. – Ну так заходи ко мне, Иван. Раз дело. Заходи.

Ивану не хотелось тащиться в кабинет, где Пряхин сразу станет чинушей, функционером, лицом облечённым и всё такое прочее, и в голосе его невольно прорежется холодок официальности.

– Пропуск… – заторопился он. – Я, видите ли… Пропуск мне…

– Заходи, Иван, заходи. Я через пару минут на месте буду, наведаюсь только к заму и – буду. Заходи.

Говорил это Пряхин нервно как–то и тоже, кажется, торопился – избавиться от Ивана, поскорей оказаться в своём кабинете. Ничего не оставалось, как уступить.

Иван долго ходил перед закрытой дверью с табличкой «ОК» – ждал. Обед заканчивался и время уже зашкалило на две минуты за крайний срок, а Пряхина всё не было. Порядки в НИИ были не так чтобы очень уж строгие, но когда минутная стрелка уползла за цифру «2», Иван сдался.

К счастью, в коридоре, на пути обратно в свой кабинет, он встретил Пряхина. Тот стоял у доски «Информация» и читал вывешенные там объявления, списки и схемы спасения на случай пожара.

Увидев Ивана, Пряхин протянул руку.

– Здравствуй, Иван. Как рабочий денёк?

Иван оторопело пожал протянутую руку. «Заработался, бедняга», – подумал про кадровика.

– А я как раз вас ищу, – сказал он с осторожной улыбкой.

– А чего меня искать, – заулыбался и кадровик, – я всегда в своём кабинете. Заходи, поболтаем.

– Да–да, конечно, – проигнорировал Иван отговорку. – У меня к вам дело.

– Заходи в кабинет, Иван, – бубнил Пряхин. – Я всегда на месте.

– Пропуск. Мне нужен…

Но Пряхин не дослушал – вдруг рванул по коридору быстрым шагом, будто вспомнил невзначай о срочном деле. Иван решил не выпускать добычу – пошагал следом.

– У меня с пропуском проблема, – сказал он, когда вошли в кабинет и Пряхин уселся за свой стол, напялил очки, принялся перебирать бумаги и напряжённо смотреть в монитор компьютера.

– А–а–а, это ты, – поднял он глаза от монитора, будто только что увидел Ивана. – Зашёл–таки поболтать?.. Что ты там о проблемах–то? Проблемы – не наш стиль, Иван. Смысл нашей работы как раз в том и заключается, Ваня, чтобы у родины было меньше проблем.

– Мне пропуск нужен, – с надеждой вздохнул Иван.

– Да хоть десять, – улыбнулся Пряхин. – Приноси фото и в пять минут всё оформим.

– Фото?

– Ну да, три на четыре.

У Ивана, конечно, фотографии не было. А чтобы сделать новую, нужно было выйти из института. Вот такая закавыка, гражданин полковник в отставке.

«И даже не поинтересовался, где мой старый пропуск!» – думал он с неожиданной злостью, осторожно прикрывая за собой дверь отдела кадров.

4

Рабочий день тянулся невыносимо долго. А вечером, у турникета, его с холодной улыбкой встречал закавыка Заковынец. «Ну–ну, приятель, – говорил его взгляд, – думаешь на дурачка пролезть? А давай, попробуй…» Иван игнорировал его ехидную улыбочку и с серьёзным видом попытался миновать цербера. Однако тот ухватил злоумышленника за локоть, бесцеремонно оттащил в сторону, взял за грудки и, встряхнув немного, прижал к стене.

– Ты вот что, парень, – так, чтобы никто больше не слышал, прошептал он в самое Иваново лицо, воняя в него жареной картошкой с печенью и луком, – ты меня не волнуй лишний раз. Я человек нервный по причине долгой государевой службы и таких, как ты, мразюков, давил, давлю и давить буду, понял? Ещё раз сунешься без пропуска, я тебе… я за себя не отвечаю. Андерстенд?

Иван кивнул. А что ему оставалось?

– У меня на совести, – не унимался Заковынец, – шесть иностранных агентов. Компрендес? Живыми не брать – такая, парень, эт самое, была у меня личная установка совести. И не брал. И тебя не возьму, сучёныш. Ферштеест? Я самого Лэхема, эт самое, брал. Такой же борзый был, как ты, всё норовил, эт самое, без паспорта… А я его – за жабры, и головёшкой – вот этим вот местом, затылочком вот – об арматурку, что из стеночки торчала. Арматурка–то, слышь, из глазика у него, эт самое, вылезла. Анлыёр мусун? Вкурил?

– Вкурил, – пропыхтел Иван.

– Молодца! – улыбнулся полковник и отпустил вспотевшего Ивана. И хлопнул по плечу, напутствуя: – Иди, гражданин, трудись на благо великой нашей страны.

– Так ведь кончился уже рабочий день, – пролепетал Иван. – Мне бы домой… а, гражданин полковник?

– Иди, Ванюша, иди, – смягчился гэ–бэшник. – Вот выправишь себе новый пропуск, тогда и приходи, мой хороший, тогда я тебя и выпущу по всем правилам. И впущу, эт самое, и выпущу.

5

Поесть ему приносили из дома, кто сколько мог. А после очередной получки жизнь и вообще пошла в гору – теперь Иван просто давал денег Анне Борисовне или Вере Владимировне, вместе со списком покупок, и добрые женщины приносили всё необходимое да ещё и проявляли женскую заботу, докупая то, на что у Ивана не хватило соображения. Костюкин по Ивановой просьбе сходил к нему домой и принёс оттуда хранившуюся на всякий случай в темнушке старую раскладушку. Жизнь постепенно налаживалась.

В одну из своих пустынных одиноких ночей Иван встретил на третьем этаже, возле машинного зала, Катю. Это была бледная испуганная девушка, потерявшая свой пропуск, как выяснилось в разговоре, на полгода раньше его. Они проговорили всю ночь до утра, взахлёб, прижимаясь спинами к батареям в сонном и гулком актовом зале. А к утру попробовали на вкус свой первый совместный поцелуй.

Свадьбу сыграли через два месяца, всё в том же актовом зале. Молодым отвели кабинет планировщика, должность которого как раз сократили. Жилищные условия были не ахти – тесновато и с плохой батареей, но для начала они были рады и этому, надеясь в будущем на расширение хотя бы до давно бездействующей бильярдной. Потихоньку обзаводились мебелью, повесили шторки, поменяли батарею, Жанна Ивановна отсадила и принесла из дома герани, алоэ, кислицу, что–то там ещё из стандартного набора домохозяйки. Потом им отдали соседний кабинетик, бывший частью архива, но хранивший лишь всякую ерунду вроде плесневелых чертежей полувековой давности и давно никому не интересных циркуляров. Иван прорубил стену, а вторую входную дверь замуровал, так что получилась у них с Катей вполне себе двухкомнатная – чуть, правда, малометражная – квартирка. Выделили пару квадратов под кухоньку и угол под душевую кабинку, поскольку самым дискомфортным было отсутствие ванной комнаты. В общем, жили тесновато и без излишеств, но зато весело и со смаком.

К осени родился Женечка – удивительно голубоглазый и отчаянно рыжий бутуз. И жизнь Ивана обрела новый смысл, а стены института настороженно познавали совершенно новые для себя звуки. А познав, утрачивали настороженность, оттаивали, добрели и обретали выражение полноценного домашнего уюта.

А потом как–то, месяца два спустя после рождения Женечки, под столом на своём рабочем месте Иван нашёл кусочек картона. Это был его пропуск. Непонятно, как он туда попал: выпал ли из кармана, когда доставал Иван сигареты, и по касательной улетел за ножку, уборщица ли затолкала его туда своей шваброй.

Улыбнувшись, Иван чиркнул зажигалкой и поднёс огонёк к картонному прямоугольнику, без всяких раздумий раз и навсегда порывая с прошлым, с жизнью «за бугром», как они с Катей называли мир за стенами НИИ. В кабинете потом долго и настырно воняло горелым…

6

Это случилось ещё через неделю после обнаружения и казни пропуска. Под конец рабочего дня Иван зашёл в курилку. Пахло палёным – не накуренным, а именно палёным, горелой макулатурой. В углу, над мусорным ведром стоял на коленях Санычев.

– Ты чего там делаешь? – удивился Иван. – Готовишь теракт?

Санычев вздрогнул, подскочил.

– А? – воскликнул он. И, увидев, что это Иван, вздохнул с облегчением: – А–а, это ты…

Иван подошёл ближе, не обращая внимания на покрасневшего, испуганно сопящего коллегу. Наклонился, заглянул. В дымящем ведре догорал кусочек картона, на котором ещё можно было различить физиономию Санычева. Вскоре фотография сморщилась, скукожилась и почернела, навсегда вычеркнув своего владельца из списков человечества.

– Ты только это… – пропыхтел Санычев. – Слышь, Вань, ты это… никому, ладно?

Только теперь Иван понял, зачем коллега принёс вчера на работу две большие, туго набитые сумки.

Он улыбнулся и протянул Санычеву руку. Обнялись и долго стояли так. Санычев плакал.

Флэшмоб

Двери сомкнулись, поезд загудел и стал набирать ход, едва только Слава заскочил в салон и схватился за поручень. Женский голос из динамика известил, что следующая станция Площадь Ленина, попросил не прислоняться к дверям, быть взаимовежливыми и уступать…

Он обежал тесноту вагона взглядом. Лица – невыразительные, как белые пятна на карте, сонные складки ртов, утренние запахи пластика, косметики и кожи, к которым метрополитен привычно добавлял свой ни с чем не сравнимый аромат. Отрешённое молчание рыб в аквариуме, торопливые подавленные зевки, прозрачные пустые взгляды, сосредоточенное молчание. Вот за эту вязкую атмосферу он никогда не любил метро.

Свободных мест почти не было. Слава приткнулся между женщиной с обрюзгшим желтушным лицом слева и дедом, уткнувшимся в газету справа.

Минувшая ночь была не из тех, после которых чувствуешь себя свежим. Сначала долбёжка неправильных глаголов, потом долбёжка музыки у надоевшего соседа сверху, почти до часу ночи. Потом дурацкий какой–то сон, в котором он бегал по полям с пистолетом–пулемётом «Узи» и воевал с немецко–фашистскими захватчиками, и в самый последний момент, когда на него спустили овчарку, и он долго не мог в неё попасть, у него кончились патроны. И тогда он, схватив пса за челюсть, просунул ствол в самую глотку животного, но почему–то не мог разорвать ему пасть и просил сделать это своих товарищей, но никто не хотел ему помочь. Тогда он в ужасе проснулся и потом долго не мог уснуть.

Чтобы не задремать, Слава достал из сумки учебник испанского. Книга сама, с послушной готовностью, раскрылась на закладке–скрепке. Он уже было погрузился в мозгодробительное Subjuntivo, оставленное вчера на «утро вечера мудренее», но чей–то взгляд со скамьи напротив притянул его внимание, как мощный магнит.

Он поднял глаза и встретился с двумя источниками бесконечности. Бесконечность была серо–голубой, затягивающей, вопрошающей. Взгляд Славы ту же потерялся в ней, растаял, впитался в тьму зрачков, так странно не отражающую света. Или это были туннели метро?

Девчонка была что надо: приятное лицо с нервными и великолепно очерченными губами, изящная дуга Амура, тонкая переносица, аккуратная чёлка, оттеняющая взгляд, делающая его глубже и притягательней, длинная тонкая шея – аристократическая и, наверное, очень чувствительная к прикосновениям, округлые плечи, небольшая и упругая даже на вид грудь…

Она конечно заметила, что его взгляд, вырвавшись из плена бесконечности, отправился в неспешное путешествие сверху вниз и закономерно обратился туда, куда неизменно рано или поздно обращается любой мужской взгляд, но никак не реагировала, и в выражении её глаз ничего не изменилось. Он по–прежнему был прямым, всепоглощающим, пристальным… Да–да, как–то уж очень пристальным. Как–то ну чересчур… Что это она?

Слава вполне трезво оценивал свои данные: не Ален Делон, грудь не борца и не штангиста, бицепсы так себе, нос с горбинкой, волосы неопределённого бледного цвета, одет не ахти – сразу видно, что обычный студент, с неба звёзд не хватающий, который смиренно и без особых успехов тянет свою лямку на факультете романо–германской филологии.

Ну что она так смотрит? Симпатичная девчонка, но этот её взгляд… Ладно бы он был невидящим, устремлённым через Славу в беспредельное нигде, как бывает у человека в состоянии глубокой задумчивости – почти прострации, – так ведь нет, она настырно упёрлась в лицо и буквально обгладывает его взглядом. Вот, сейчас объедает левую бровь… опустилась, куснула щёку… поднялась, вгрызлась в переносицу…

Любовь с первого взгляда? – Слава даже усмехнулся этой дурацкой мысли. Да и выражение глаз явно было далеким от желания познакомиться. Оно, кажется, вообще от любых чувств далеко. Кроме, разве что… Нет, лучше не давать волю фантазии.

А может, у него что–нибудь не так с лицом? Может, замарался где, или…

Мужчина лет сорока в очках, сидящий рядом с девчонкой… Слава не сразу заметил, что он – тоже смотрит. Так же неотрывно и ничего взглядом не выражая, смотрит в глаза. И только язык его поминутно высовывается между губами, как юркая ящерка, и, скользнув по нижней, снова прячется в тёмную норку. Скользкий какой–то тип, неприятный. И вон та женщина с головой болонки на бульдожьем массивном теле, слева от девчонки – тоже туда же. Только глаза её неподвижны – упёрлась в родинку на Славиной щеке, присосалась к ней зрачками–пиявками и не шелохнётся.

Им что, смотреть больше не на что? Наверное, правда, у него с лицом что–то…

Слава быстрым и неловким, будто случайным движением ладони прошёлся по лицу, бросил незаметный взгляд на руку. Ничего. Так какого же им надо?

Поезд как–то неохотно затормозил на Площади Ленина. Минуту–другую стоял, впитывая через открытые двери запахи станции. В вагон так никто и не вошёл. Как никто и не вышел из него. «Осторожно, двери закрываются…»

А они всё смотрят.

Он попытался уткнуться в учебник, в перекрестья табличных линий, в столбцы и строки, но взгляды не давали сосредоточиться, не отпускали, требовали нервничать и искать причину. Он не смотрел на них, но чувствовал, что даже и не три пары глаз разбирают его лицо по морщинкам, по родинкам, по волоскам – нет, их гораздо больше.

Не выдержав, он поднял глаза и увидел, что да – вся противоположная скамья не отрывает от него глаз.

Чёрт! может быть, дело в книге?

Нет, ну а что книга? Книга как книга. Если даже предположить, что можно рассмотреть в ней учебник испанского – ну и что с того? Что в этом необычного или до такой степени любопытного? Тем более, если человек едет до Речного вокзала.

Да отстаньте вы! – чуть не закричал он.

А может, ему всё кажется? Может, это нервы, растревоженные бессонной ночью? В метро ведь всегда натыкаешься на взгляды сидящих напротив, ничего особенного тут нет и никуда от этого не денешься: как ни старайся отвести глаза, а смотреть всё равно не на что – кругом лица, лица, лица…

Да что же они пялятся–то?!

Слава уже дёрнулся встать и перейти в переднюю часть вагона, где виднелось одно незанятое место, но оказалось, что желтушная соседка слева и дед с газетой справа сидят к нему так плотно, что буквально сжимают, лишая всякой возможности двинуться.

А взгляды… Уже весь вагон смотрел на него. Да–да, все – стоячие и сидячие места – выворачивали шеи, косились, привставали, чтобы присоединить свои взгляды к всеобщему пиршеству растерзания Славы. Кислотный взгляд старика справа, продолжавшего держать перед лицом газету, разъедал ухо. Желтушная тётка слева словно рассматривала диковинное насекомое у Славы на шее.

Им овладела тихая паника. Что происходит? Это что, флэшмоб какой–то? Загляди ближнего своего до смерти? А что, если – правда? Вот дурацки он выглядит тогда, и все эти рожи, наверное, едва сдерживаются, чтобы не заржать в голос над его смущением и паникой. Ну да, точно, флэшмоб. Как он сразу не догадался…

Но извините, ребята, вы выбрали неудачный момент и не ту жертву для своей забавы. Настроение у Славы не то, чтобы лепить из него сейчас идиота. У него сегодня зачёт по испанскому, так что идите вы все и не оглядывайтесь…