скачать книгу бесплатно
Во Введении мы уже говорили, что Уильямсон критикует антитеоретическую философию Витгенштейна и, в частности, концепцию семейного сходства Витгенштейна [27, p. 300–301]. Для Уильямсона всякое знание имеет следующее необходимые свойства: знание – мнение, истинное мнение, обоснованное мнение, безопасное мнение, предполагает отсутствие ложных посылок и так далее. Теоретическое представление о знании как наиболее общем фактивном ментальном состоянии (см. ниже) объясняет наличие этих свойств. С этой точки зрения может показаться, что витгенштейновское понятие семейного сходства между «играми», в частности, между «языковыми играми», неприменимо к понятию знания, так как оно предполагает отсутствие как достаточных, так и необходимых условий для своего применения[74 - Вводя термин «языковая игра», Витгенштейн отталкивается от математических примеров [28, § 23]. Он пишет:«Но сколько существует типов предложения? Скажем, утверждение, вопрос и приказ? – Нет, их бесчисленное множество: налицо бесконечное разнообразие способов употребления того, что мы называем “символами”, “словами”, “предложениями”. И эта множественность не является чем-то устойчивым, заданным раз и навсегда; новые типы языка, новые языковые игры, как мы можем сказать, возникают постоянно, а другие устаревают и забываются. (Приблизительную картину этих перемен показывают изменения в математике).Здесь термин “языковая игра”, призван выразить то обстоятельство, что говорить на языке означает действовать, то есть форму жизни.Рассмотрим многообразие языковых игр на следующих и других примерах: Отдавать приказы и подчиняться. – Описывать внешний вид объекта или его размеры. – Создавать объект по его описанию (чертежу). – Сообщать о событии. – Обсуждать событие. – Выдвигать и проверять гипотезу. – Представлять результаты эксперимента в таблицах и схемах. – Сочинять истории и читать сочинённое. – Играть на сцене. – Петь хороводные песни. – Отгадывать загадки. – Придумывать шутки и делиться ими. – Решать арифметические задачи. – Переводить с одного языка на другой. – Спрашивать, благодарить, бранить, приветствовать, молить.Интересно сравнить многообразие инструментов языка и их способов применения, многообразие типов слов и предложений с тем, что говорят о структуре языка логики (включая автора “Логико-философского трактата”)» [28, c, 32, § 23].]. Уильямсон пишет: «Парадигматическое обсуждение Витгенштейном “игра” как термина, между инстанциациями которого имеется семейное сходство, не даёт совокупность необходимых условий для игры. Действительно, с точки зрения стандартной концепции терминов, между инстанциациями которых имеется семейное сходство, ожидают, что отсутствие любой из ассоциированных черт, может быть скомпенсировано достаточно заметным присутствием нескольких других» [27, p. 300]. Мы трактуем семейное сходство как наличие общего (в общем случае имплицитного) витгенштейновского правила/нормы. Таким образом, существование общего правила является необходимым и достаточным условием для семейного сходства. Следовательно, необходимые условия для сущестования правила – необходимые условия для семейного сходства. Достаточных условий для существования правила, кроме условия существования самого правила, не существует. Само правило имеет логическую достоверность. В известном смысле это логическое «знание» (см. Главу 1 Части 3). Как нам представляется, такой взгляд на семейное сходство не подвержен критике Уильямсона. Как уже было сказано, несмотря на эту критику, мы полагаем, что подходы Уильямсона, Ж. Бенуа и позднего Витгенштейна можно сблизить (см. также Главы 3 и 4).
7. Витгенштейн о знании. Связь между семантикой и эпистемологией
Для Витгенштейна знание фактивно: «“Я знаю“ должно выражать отношение (…) между мной и фактом». И в знании «данный факт принят моим сознанием». Познание не проекция внешнего процесса «таким, как он есть, в глаз и в сознание путем зримого излучения» [10, § 90]. Эти слова можно интерпретировать в том смысле, что знание – фактивное ментальное состояние (хотя сам Витгенштейн не употребляет теоретическое понятие ментального состояния), а классический репрезентационализм и идея перцептивной вуали ложны. В парадигматических случаях перцепции мы не сомневаемся в том, что мы воспринимаем: «После того как он то-то увидел и то-то услышал, он не в состоянии сомневаться, что…» [10, § 280]. Наиболее достоверное знание ассоциировано с визуальным опытом. «“Я знаю” по своему простейшему значению сходно и родственно с “я вижу” (“wissen”, “videre“)» [10, § 90]. В парадигматических случаях визуальной перцепции «“Я не только имею визуальное впечатление дерева, но и знаю, что это дерево”» [10, § 267]. То есть визуальный опыт сопровождается знанием, а, следовательно, и применением концепта (или концептов). В парадигматических случаях применение концепта (к объекту и, соответственно, определение объекта) и знание сливаются в единое целое: «“Я знаю, что это рука”. – А что такое рука? – “Ну вот это, например”» [10, § 268]. Так я знаю, что это рука, или же я знаю, что это «рука», то есть, что этот объект называется рукой (или слово «рука» обозначает этот объект, применимо к нему)? И то, и другое одновременно. Семантический/логический аспект неотделим от эпистемологического. «Всякая языковая игра основывается на узнавании слов и предметов. Мы усваиваем с равной неумолимостью и то, что это стул, и то, что 2х2=4» [10, § 455]. «Рискни я усомниться, что это моя рука, – как бы я умудрился побороть сомнение в том, что слово “рука” вообще имеет какое-то значение? Так что это я, видимо, все-таки знаю» [10, § 369]. Скептицизм бессмыслен. (О контекстуализме и эпистемологии Витгенштейна см. также статьи А. Колива [10].)
Примеры из истории науки
Связь между семантикой и эпистемологией хорошо иллюстрируется на множестве примеров из области науки и истории науки. Например, до Б. Франклина электричество считалось потоком некоторой субстанции. Было бы, однако, неточно сказать, что Франклин просто «открыл», что электричество не поток субстанции, поскольку после его открытия изменился сам смысл слова «электричество». Новое знание оказалось положительным знанием об электричестве в новом смысле, а не отрицательным знанием об электричестве в старом смысле – знанием, что старый термин не отсылает к потоку субстанции. Поэтому, строго говоря, нельзя даже сказать, что было установлено, что поток электрической субстанции не существует, поскольку это бы означало продолжать рассуждать в рамках старого языка (старой теории). Он не существует в том смысле, что он не существует в рамках новой теории, с точки зрения нового понятия. Таким образом, эволюцию знания об электричестве нельзя отделить от семантических изменений. Аналогичным образом переход от теории теплорода к молекулярно-кинетической теории, от теории эфира к специальной теории относительности, от классической механики к квантовой и так далее сопровождался не просто узнаванием чего-то нового, но и изменением самих понятий, в терминах которых осуществляется познание, и теоретических представлений. В термодинамике теплота перестала обозначать тепловую жидкость, а стала обозначать меру средней кинетической энергии движения молекул, в электродинамике исчезло понятие эфира[75 - При этом некоторые авторы утверждают, что термодинамика содержит аналог понятия теплорода. Подобным же образом некоторые утверждают, что теории эфира можно придать современный смысл. Хотя в специальной теории относительности Эйнштейна понятие эфира элиминируется, например, физический вакуум в квантовой теории поля можно интерпретировать как эфир. Как эфир можно интерпретировать пространство-время или метрику в общей теории относительности. Таким образом, познание идёт рука об руку с изменением понятий, языка. В то же время старые понятия, язык имеют свою ограниченную область применимости и зачастую оказываются полезными. С точки зрения к-реализма можно сделать даже более сильное утверждение: онтология контекстуальна.], в квантовой механике микрочастицы не имеют траекторий и так далее. Как писал американский прагматист С. И. Льюис, «то, что ранее рассматривалось как реальное, например, сущности (entities) болезни, может начать рассматриваться как нереальное, а то, что ранее рассматривалось как нереальное, например, искривленное пространство, – может быть принято в качестве реального. Но когда это случается, истина остаётся неизменной. Новая и старая истины не противоречат друг другу. Категории и концепты не меняются в буквальном смысле. Их просто покидают и заменяют другими» [37, p. 268].
8. Дефляционистская интерпретация истины как соответствия
Выше мы уже отмечали, что с точки зрения к-реализма истина не есть соответствие предопределённым фактам и, в частности, фактам внешнего мира (см. раздел 1.3 Главы 1 Части 1 и раздел 4 Главы 1 Части 2). На самом деле, уже Аристотель заметил, что познаваемое, мыслимое и измеряемое находится в отношении в том смысле, что ему соответствует познание, мысль и измерение, а не наоборот. То есть это отношение не симметрично; оно может быть обращено лишь искусственно. Обращение имеет следующий вид: познанию, мысли, ощущению соответствует то, что познаётся, мыслится, измеряется. Для Аристотеля такое обращение есть повторение; оно тавтологично. И его можно обобщить на случай визуального опыта. Сказать, что последнему соответствует объект – сказать одно и то же два раза. Наконец, Ж. Бенуа обобщает сказанное на любое чувственное (фр. le sensible). (Именно логическое обращение несимметричного отношения между чувственным и мыслью создаёт эпистемологическую проблему доступа субъекта к реальности посредством перцептивного опыта.) Это же можно сказать и об истине. Для Аристотеля, сказать о том, чего нет, что оно есть или о том, что есть, что его нет – ложно, сказать о том, чего нет, что его нет или о том, что есть, что оно есть, истина. Аристотель пишет: «Не потому, что мы думаем, что ты белый, ты и на самом деле белый, а потому, что ты на самом деле белый, когда мы говорим, что ты белый, мы говорим истинно» [38, ?, 10, 1051b6-9]. Это реалистическая позиция: Реальность первична. Мысли, высказывания, знание вторичны. Они формируются, исходя из реальности, выражают реальные состояния дел. Теория истины как соответствия, если её не понимать в минимальном смысле, – метафизическая интерпретация Аристотеля. С контекстуальным реализмом согласуется дефляционистская (и реалистическая) интерпретация, согласно которой Аристотель предлагает концептуальный анализ понятия истины. По определению истина – соответствие действительности (фактам, состоянию дел); истина объективна. Только «факты» и «состояния дел» в этом определении не метафизические; они не относятся к «внешнему миру». Вопрос об объективности не может быть поставлен в отрыве от вопроса о концепции реальности. То есть теория истины как соответствия не может быть только теорией объективной истины. Бенуа говорит: «(…) Вопрос относительно объективности, не может быть поставлен так легко. В действительности, чтобы корректно поставить этот вопрос, мы обязаны сделать разного рода предположения о реальности. И мы обязаны сказать нечто о реальности, в том числе и о том, что в реальности не относится единственно к сфере истины и объективности» [36, р. 96]. Таким образом, мы понимаем истину как соответствие в контексте, укоренённое в реальности и вырабатываемое в ней, а не как соответствие «внешним» фактам.
9. Неанализируемость концепта знания
Итак, поскольку с точки зрения ЭСЗ концепт знания (knowing) – первичный концепт, он не разлагается на мнение, истинность и другие компоненты, хотя наличие знания с необходимостью влечёт наличие мнения и его истинность: если S знает, что p, то он верит, что р, и р истинно. Подобным же образом, например, красный (зелёный или какой-то другой) объект с необходимостью цветной, но это не означает, что концепт «красный» («зелёный» и так далее) или природа красного могут быть проанализированы как «цвет плюс нечто». Возможен, конечно, круговой анализ: красный = цветной + нечто + красный. «Провал» между «красный» и «цветной + нечто» закрывается в этом случае при помощи употребления концепта «красный»[76 - Аналогичным образом в философии сознания провал между феноменальным опытом и его теоретическим, например, физикалистским (например, в нейрофизиологичесих терминах) описанием или между феноменальным концептом и физикалистским концептом закрывается при помощи реального употребления феноменального концепта. Феноменальные концепты – парадигматические концепты, употребление которых сопровождается соответствующим феноменальным опытом. То есть феноменальное качество первично; оно не может быть анализировано некруговым образом в виде нейрофизиологического механизма плюс нечто. Так устраняется трубная проблема философии сознания (см., например, [26].)]. Аналогичным (круговым) образом может быть проанализирован и концепт знания. Одним из аргументов Уильямсона против возможности редуктивного анализа концепта знания является индуктивный аргумент, что все попытки редуктивного анализа концепта знания потерпели неудачу (см. раздел 2 Главы 1). Это утверждение можно оспаривать (см., например, теории знания в Части 1).
10. Знание как наиболее общее фактивное ментальное состояние
Уильямсон предлагает следующий нередуктивный и круговой (но не порочный) теоретический в широком смысле (однозначный с точностью до логической эквивалентности) анализ природы знания, а не концепта знания, который, в конечно итоге, апеллирует к концепту знания, как первичному концепту: знание – наиболее общее фактивное ментальное состояние (или: наиболее общая фактивная статическая (пропозициональная) установка (attitude))[77 - Например, забывание не статическая установка, а процесс.]. [9] Это не концептуальный анализ, а рефлексивный метаанализ в виде необходимых и достаточных условий, подобно тому, как с точностью до логической эквивалентности существует однозначный метаанализ для тождества в виде условия рефлексивности и закона Лейбница[78 - Рефлексивность: А=А. Закон Лейбница гласит, что если А=В, то А и В имеют одинаковые свойства [9, p. 40].]. Здесь употребляется следующая терминология. Состояние называется фактивным (factive), если оно с необходимостью влечёт наличие соответствующего факта. Фактивное состояние как бы включает в себя соответствующий факт, находится с ним в причинной связи. Видеть (что р), воспоминать (что p), бояться, знать, осознавать (being aware), вспоминать, быть счастливым, что, сожалеть о чём-то – примеры фактивных ментальных состояний. Все фактивные ментальные состояния – специфические способы знания. Например, видеть, что р, – знать, что р посредство видения. Эти ментальные состояния включают в себя причинную связь с соответствующим фактом (состоянием дел). Это та привязанность знания к факту, о которой говорит Сократ, сравнивая знание с привязанными дедаловыми статуями[79 - Хотя Уильямсон, как уже было сказано выше, критикует Витгенштейна, на наш взгляд, связь с фактом можно понять в терминах витгенштейновской языковой игры, укоренённой в реальности. Корректные языковые игры фактивны.]. Фактивное (статическое) ментальное состояние выражается в естественном языке при помощи фактивного ментального статического оператора (ФМСО). Поэтому, согласно Уильямсону, «знаю» – наиболее общее ФМСО. К нефактивным ментальным состояниям относятся, например, следующие состояния: желать, надеяться, видеть, верить, думать, и так далее.
Предлагаемый Уильямсоном анализ не является семантическим, аналитическим или концептуальным анализом (в том числе и нередуктивным концептуальным анализом). И это не редуктивный анализ. В рамках теории знания, предложенной Уильямсоном, концепты «обоснованное», «безопасное», «надёжное», «причинно обусловленное», употребляемые в рамках стандартной эпистемологии для характеризации мнения в определении знания, вторичны по отношению к концепту знания. В определении знания они не употребляются. Тем не менее, эти концепты позволяют сформулировать необходимые условия на знание и в рамках ЭСЗ. С точки зрения ЭСЗ всякое знание – обоснованное, безопасное (safe) мнение[80 - Для Уильямсона знание в данном конкретном случае предполагает, что в подобных случаях ошибка отсутствует. Это условие безопасности. Невозможно, однако, некруговым образом, то есть не прибегая к концепту знания, определить, какие случаи считать подобными или какой вес (подобия) им приписать. (См. раздел 2.9. Главы 2 Части 1.) Условие безопасности также играет существенную роль в аргументе несветимости (anti-luminosity argument) и в анализе (критике) KK-принципа, согласно которому наличие знания с необходимостью влечёт за собой знание, что знаешь.]. Другие условия, которые возникают в рамках стандартной эпистемологии при анализе случаев Гетье, как, например, отсутствие вывода из ложных посылок (см. Часть 1), также оказываются необходимыми (но не достаточными) условиями для знания и в рамках ЭСЗ.
11. Критика эпистемологии сначала-опыта
Согласно эпистемологии сначала-опыта, отстаиваемой, например, Т. Доугхерты и П. Рысеивым, «опыт – это то, что в конечном итоге обосновывает мнение. Именно опыту в конечном итоге наши мнения должны отдавать отчёт. Сама его окончательность иногда скрывает этот факт, так как нам редко нужно копать так глубоко». Они отвергают тезис Уильямсона, что «всё знание – очевидность, и что только знание очевидность») [39]. Если «опыт» понимать в смысле видимости, то такая эпистемология подвержена той же критике, что и феноменология, принимающая видимость за автономное данное. (См. Главу 1 Части 7.) Со своей стороны, Уильямсон отвергает феноменальную концепцию очевидности как видимости. Опыты в смысле видимости не относятся к очевидности. Очевидность всегда пропозициональна, то есть выражается в виде пропозиционального знания. Уильямсон пишет: «Идея, что обоснование заканчивается видимостью – ни данное, ни открытие, а принятие желаемого за действительное в интересах устаревшей эпистемологической теории» [20, р. 23].
12. Скептическая проблема о существовании внешнего мира
Представление об очевидности как видимости приводит к скептической проблеме, так как видимость у мозга-в-баке и в нормальном сценарии по определению может быть одна и та же. В рамках ЭСЗ скептическая проблема решается теоретически: в каждодневном сценарии я знаю, что у меня две руки.[81 - Для Витгенштейна «Это рука» – петлевое предложение, имеющее логическую достоверность, а скептическая проблема о существовании внешнего мира – псевдопроблема. Это не теоретическое решение, а терапевтическое устранение проблемы. (См. также разделы 13 и 22.)] В скептическом сценарии мозг-в-баке не знает, что у него две руки. Следовательно, у меня есть очевидность (то есть знание), которой нет у мозга-в-баке. Поскольку обоснование супервентно на очевидности, моё мнение, но не мнение мозга в баке, обосновано. Мнение мозга-в-баке либо ложно, либо просто не обосновано. На самом деле, очевидность, которой располагает мозг-в-баке, очень обеднённая по сравнению с очевидностью в нормальном сценарии. Но мозг-в-баке об этом не знает. У него нет доступа к очевидности, которой он располагает. Он не знает, что он не знает, что р, где р – утверждение о состоянии дел во внешнем мире. Поэтому с эпистемической точки зрения мы находимся в разных ситуациях. У нас разные очевидности, обоснования, (концептуализированные) опыты. В то же время, согласно Уильямсону, убеждённость мозга в баке имеет хорошее оправдание. Д. Притчард считает, что у мозга в баке есть иммунитет против рациональной критики [40]. Мы анализируем скептическую проблему о внешнем мире в Главе 1 Части 3.
13. Скептицизм и релятивизм как обратная сторона догматизма (абсолютизма)
Всякий скептицизм апеллирует к очевидности. Он задаётся вопросами: «Есть очевидность для того, чтобы что-то утверждать, или же её нет?», «Достаточна имеющаяся очевидность, или же недостаточна?» Скептик либо вообще отрицает существование очевидности, либо утверждает, что она существует, но недостаточна. Таким образом, очевидность сама по себе под сомнение не ставится, а, как раз наоборот – выводится за рамки критического анализа, абсолютизируется. Поэтому, как отмечает Уильямсон, существуют виды скептицизма, в зависимости от вида принимаемой очевидности: «Различные виды скептицизма отличаются друг от друга тем, что они ставят под сомнение некоторые вещи, тогда как другие вещи под сомнение не ставятся. Скептик относительно индукции соглашается с тем, что все наблюдаемые до сих пор изумруды были зелёные, чтобы поставить под вопрос отличительно (distinctively) индуктивный шаг, приводящий к заключению, что все изумруды всегда будут зелёные. Скептик относительно дедукции принимает предпосылки инференции через modus ponens, что если Р, то Q, и что Р, чтобы поставить под вопрос конкретно дедуктивный шаг к заключению, что Q. Скептик относительно свидетельства принимает, что некто сказал, что шёл дождь, но ставит под сомнение, сказал ли он правду. Скептик относительно памяти принимает, что мой опыт таков, как если бы я вспоминал, что шёл дождь, но сомневается в том, действительно ли я вспоминаю, что шёл дождь. Скептик относительно перцепции принимает, что мой опыт таков, как если бы я видел, что идёт дождь, так что визуально мне кажется, что идёт дождь, но сомневается в том, что мой опыт веридический. В каждом случае скептик допускает существование некоторого очевидностного базиса, чтобы обвинить нас в том, что мы незаконно идём за его пределы» [23, p. 225]. Таким образом, абсолютизм – обратная сторона и, по сути, причина скептицизма. (Аналогичным образом, абсолютизм – обратная сторона и причина релятивизма. См. критику скептицизма и релятивизма в Части 3).
На самом деле, чтобы сомнение вообще имело смысл, действительно необходимо, чтобы в чём-то не сомневались. На это указывает Витгенштейн. У Витгенштейна, однако, речь не идёт о догматической уверенности в существовании той или иной очевидности, а о существовании так называемых «петлевых предложений». Это не картезианский эпистемологический фундаментализм. Достоверность ПП прежде всего логическая; мы трактуем ПП как витгенштейновские правила. На первый взгляд, логический характер ПП противоречит ЭСЗ Уильямсона. Для Уильямсона то, что называют ПП, выражение знания и, следовательно, очевидности. Это первое впечатление обманчиво, так как ПП как в-правила укоренены в контекстах своих употреблений, форме жизни, реальности. Они также могут менять свой статус и даже превращаться в ложные эмпирические предложения. И ЭСЗ Уильямсона, и витгенштейновский к-реализм выходят за пределы трансцендентальной парадигмы.
Таким образом, догматическая фиксация скептиком той или иной очевидности фактически означает согласие с тем, что существует абсолютная достоверность. Скептицизм оказывается внутренне противоречивым. Радикальное сомнение скептика в одной области опирается на предполагаемую радикальную достоверность в другой и как бы компенсируется ею. Скептик, по сути, нарушает правила употребления понятий, так как всякая абсолютизация – пренебрежение контекстом, догматическая фиксация правил языковой игры и, соответственно, их неверное или бессмысленное употребление за пределами области своей применимости. Как следствие, в области, в которой эти правила не применимы, возникает радикальное сомнение, которое при ближайшем рассмотрении не имеет смысла, так как смысл теряет сама языковая игра, само употребление понятий. Таким образом, сомнение скептика оказывается бессмысленным, а, следовательно, иллюзорным.
Как уже было сказано выше, ПП играют роль условного «фундамента». На самом деле, как отмечает, например, Ж. Бенуа, Витгенштейн не фундаменталист, но он и не антифундаменталист (Витгенштейн не теоретизирует). Он избавляется от скептицизма менее драматическим способом, чем это делают антифундаменталисты. Дело в том, что мы иногда смешиваем два уровня анализа вопроса: уровень самой постановки вопроса и уровень обоснования ответа на него. Если вопрос действительно имеет смысл, ответ может быть найден в контексте его постановки и проблема фундамента просто не возникает. Она возникает, если мы одновременно находимся на двух уровнях рассмотрения. С одной стороны, мы хотим обосновать ответ на вопрос, тогда как, с другой стороны, мы не уверены в самом вопросе, что приводит к поиску абсолютно достоверного фундамента для обоснования [36, р. 82]. Невозможно одновременно искать правильный вопрос, то есть сомневаться в важности поставленного вопроса, и искать обоснование ответа на этот вопрос, то есть сомневаться в обоснованности некоторого ответа. Но как раз это пытается делать эпистемологический фундаменталист. Его неудача приводит к противоположной (теоретической) крайности – антифундаментализму, утверждающему, что не существует никакого фундамента (некоторые антифундаменталисты, полагая что они верно интерпретируют Витгенштейна, говорят следующее: «Нет никакого фундамента. Есть лишь формы жизни». (Ведь сам Витгенштейн говорит, что если Вы ищете Данное, то даны формы жизни.) Но это минимальный фундаментализм. Витгенштейн предлагает «ортогональное» решение проблемы – терапевтическое. Витгенштейновский терапевтический контекстуализм делает обе доктрины ненужными [36, р. 82].
Аналогичным образом можно утверждать, что скептицизм – результат смешения двух указанных уровней рассмотрения. В частности, скептик может принимать за нечто достоверное видимость, отвергая, что мы знаем, что стоит за этой видимостью, соответствует ли эта видимость реальности. На самом деле, понятие видимости вторично; видимость предполагает реальность. Видимость может основываться только на реальности и имеет свои правила игры. Аналогичная проблема возникает в феноменологии, абсолютизирующей понятие видимости. Таким образом, по самой своей природе исходный абсолютистский (догматический) пункт скептика приводит к своей противоположности – радикальному скептицизму – и содержит в себе потенциал своего собственного опровержения. Это две стороны одной и той же медали. Вообще любой абсолютизм приводит к своей противоположности; он – обратная сторона своей противоположности. Абсолютная «достоверность» приводит к скептицизму. Такая «достоверность» вовсе не достоверность. Сомнение и достоверность имеют условия своей осмысленности.
Имеется также аналогия между скептиком и релятивистом. Принятие абсолютной в смысле не зависящей от контекста, «объективности» приводит к релятивизму. Такая «объективность» вовсе не объективность. Объективность и истина абсолютны лишь при фиксированном контексте. Парадоксальным образом релятивизм оказывается обратной стороной абсолютизма – на самом деле, релятивист, в отличие от контекстуалиста, является слишком абсолютистом (см. следующий раздел); он абсолютизирует содержание (недостаточно внимателен к его зависимости от контекста) и, как следствие, релятивизирует истину, – а скептицизм в известном смысле оказывается недостаточно скептицизмом, так как радикализируя сомнения в некоторой области исследования, в другой области он принимает вещи за абсолютно достоверные. И релятивист, и скептик нарушают правила языковых игр. Такого рода перекосы устраняются в рамках контекстуального реализма. С одной стороны, само понятие контекста предполагает, что истина (при внимательном анализе контекста) «абсолютна», то есть не относительна, объективна (собственно говоря, по самому своему определению истина объективна); варьируется не истина при фиксированном содержании, а содержание в зависимости от контекста. (См. также наш анализ скептической проблемы о внешнем мире и критику эпистемического релятивизма в Главах 1 и 2 Части 3).
14. Контекстуализм vs релятивизм
Чтобы охарактеризовать свой подход, Витгенштейн употребил выражение «лингвистическая относительность» по аналогии с теорией относительности Эйнштейна. Поэтому некоторые считали Витгенштейна лингвистическим идеалистом или релятивистом. Но позиция Витгенштейна не лингвистический релятивизм, утверждающий зависимость того, что существует (онтологии), от выбора языка, а неметафизический, то есть контекстуальный реализм. (См. Главу 1 Части 8.) Именно этот реализм позволяет показать несостоятельность эпистемического релятивизма, сохраняя при этом его антидогматическую направленность (см. Главу 2 Части 3). Но иногда говорят, что к-реализма – релятивизм. Релятивист по отношению к истине утверждает относительность истины, её зависимость от точки зрения, в, частности, от субъективной точки зрения. Предполагается, что истинность предложения может варьироваться, то есть предложение не имеет внутреннего истинностного значения. Процитируем отрывок из нашего интервью с Ж. Бенуа: «Вариабельность значения, очевидно, имеет смысл лишь тогда, когда есть нечто фиксированное. Таким образом, постулируется идентичность этого предложения. В результате одно и то же предложение, в зависимости от случая, оказывается либо истинным, либо ложным. Нужно отметить, что авторы, называемые контекстуалистами, всегда противостояли этой идее. Контекстуалисты, во-первых, принимают, что истинностное значение не вариабельно. В противном случае сама идея контекстуализма теряет смысл, потому что контекстуализм – способ фиксировать истинностное значение. Это способ определить, сказать, что некоторое употребление при некоторых условиях делает некоторую вещь истинной или ложной, что предполагает независимость от произвола субъекта. Если моё высказывание, употреблённое определённым образом в данном контексте, истинно, обычно оно будет истинным и в том случае, если Вы займёте моё место и употребите его тем же самым образом в том же самом контексте. Цель контекстуализма в том, чтобы фиксировать значение истинности. Впрочем, он фиксирует и другие значения, если не ограничиваться лишь случаем нормы истины. С другой стороны, контекстуализм имеет следующий принципиальный момент. Он в том, что очень часто в ситуации, когда есть видимость релятивизма, то есть когда есть странное впечатление, что некоторое содержание в одном случае истинно, а в другом нет, на самом деле случается то, что мы недостаточно внимательно отнеслись к контексту. Мы не посмотрели достаточно близко. Если есть такая кажущаяся вариация и эта вариация не выглядит как зависящая от простого произвола когнитивных агентов, а выглядит как нечто внутреннее, это означает, что, на самом деле, мы не имеем дело с тем же самым содержанием. И если содержание не то же самое, возникает вопрос, почему мы этого не видели, почему не видели, что содержание не то же самое. Мы этого не видели, потому что мы остались на поверхности высказывания, не задались вопросом, каким образом высказывание было употреблено. Может оказаться, что то же самое высказывание не имеет те же самые истинностные значения в различных случаях просто потому, что то же самое высказывание в действительности не хочет сказать, не выражает то же самое и не конструирует тот же самый тип отношения с контекстом. Таким образом, контекстуализм нас предостерегает от того, чтобы не спешить идентифицировать содержание, не приняв во внимание то, что его специфицирует в действительности, – контекст. В этом смысле контекстуализм – терапевтическая стратегия, которая должна нам помешать впасть в релятивизм. Тому, кто нам говорит: ”Посмотри! Нет ничего стабильного! Истина не стабильна, потому что высказывание истинно в одном случае, но не истинно в другом”, контекстуалист ответит так: ”Нет. Ты плохо посмотрел. На самом деле, это не то же самое. Посмотри лучше! Поразмышляй о том, что истинно в первом случае. Если ты достаточно поразмышляешь о том, что истинно в первом случае, если ты примешь во внимание специфичность того, что там говорится, тогда ты придёшь к истине, которая истина для всех. Потому что всякий, кто посмотрит внимательно, о чём идёт речь, придёт к тому же самому результату”.
В этом смысле контекстуализм – антирелятивистская стратегия, идущая до конца, поскольку, по сути, она подрывает сами основы релятивизма. Она атакует основание релятивизма. Парадокс релятивизма достаточно тривиален. В истории релятивизма всегда так. Для того, чтобы релятивизм функционировал, чтобы его можно было анонсировать, предполагается некоторый тип субстанциальной идентичности. Есть нечто фиксированное, сделанное неподвижным, и относительность вводится по контрасту к нему. Контекстуализм выбивает у релятивизма почву из-под ног. Он говорит: ”Вы нечто фиксировали. Вы, релятивисты, вы слишком абсолютисты. Если бы вы были меньше абсолютистами, если бы вы задались вопросом о содержании, если бы вы в полной мере приняли во внимание действительную вариабельность содержания, вы бы поняли, что то, что вы полагаете полностью относительным, а именно истина, не так уж относительно, как вы думаете.”
То, что я говорю, абстрактно, но этому можно придать очень конкретный смысл. Зачастую, когда кто-то говорит нечто в особенной ситуации, – нечто, что вначале нас немного удивляет, шокирует, – мы сразу же, во имя общего принципа, желаем сказать: ”Нет. То, что ты говоришь, неверно!” Но очень часто, если присмотреться, то мы увидим, что в конкретной ситуации то, что говорится, в конечном итоге может быть истинным просто потому, что то, что говорится, приобретает очень специфический смысл, конструирует очень специфическое отношение с реальностью в её конкретной структуре (фр. finesse de son grain). В этом смысле контекстуализм – философская стратегия, которая даёт нам способ преодолеть релятивизм, – немножко автоматический, если хотите, минимальный, релятивизм эпохи модерна. Для меня релятивизм – обратная сторона абсолютизма. Именно потому, что относительно содержания, определения содержания – носителя истинностного значения – релятивисты слишком абсолютисты, в конечном итоге приходят к релятивизму относительно истинностного значения. Нужно поступать в точности наоборот. Нужно тем больше принимать во внимание меру относительности конкретного содержания, чем более непоколебимыми мы хотим быть относительно стабильности истинностного значения, относительно факта, что там, где есть истинное или ложное, это истинное или ложное для всех» [36, р. 93–95].
Витгеншгейн также не эпистемический релятивист, утверждающий зависимость знания (обоснования, истины) от выбора стандартов оценки высказывания «Субъект S знает, что р», которые равноправны. Релятивист, например, может утверждать, что с одной точки зрения прав Галилей (высказывание «Земля вращается вокруг Солнца» истинно), а с другой – кардинал Белармин (то же самое высказывание ложно). Релятивист решает проблему эпистемического несогласия между экспертами, просто постулируя, что все точки зрения истинны. Мы формулируем эту проблему в витгенштейновских терминах различных форм жизни, к которым относятся эксперты, либо (эквивалентным образом) в терминах «нормативного головокружения», когда различные нормы вступают в конфликт и в зависимости от выбора нормативной системы следует признать существование либо того, либо другого (то, что существует с точки зрения одних норм, не существует с точки зрения других норм. Поэтому спор о том, что существует, оказывается неразрешимым, если не обратиться к вопросу о конкурирующих нормах (см. Главу 3 Части 3). С точки зрения контекстуального реализма витгенштейновской относительности, то, что существует, онтология, определённая реальность (а не реальность как таковая) может быть схвачена, описана, объяснена лишь при помощи языка (того или иного вида) и в рамках той или иной перспективы, в контексте (язык и его нормы употребляются в контексте).[82 - Но к-реализм также и не перспективный реализм (perspectival realism), основной порок которого в том, что он прибегает к перцептивной метафоре «перспективы».] Не реальность подстраивается под язык, а наоборот, язык подстраивается под реальность. Не все философы считают, что реализм и контекстуализм (или лингвистический перспективизм) совместимы. Уильямсон, например, считает, что Витгенштейн никогда не достиг «равновесия» в своём теоретизировании. По многим темам он разрывался между реализмом обыденного смысла и чем-то вроде инстинкта лингвистического конструктивизма. Он пытался соединить эти две позиции, но никогда не был полностью удовлетворён [частное сообщение Т. Уильямсона]. К-реализм пытается это сделать.
15. Неоперационность эпистемологии сначала-знания
Выше уже было сказано, что обоснование и очевидность в общем случае не доступны рефлексии/интроспекции. Мнение может быть обоснованным, то есть быть знанием, но мы можем не быть в состоянии это знать. И наоборот, мы можем быть уверенными, что мнение обосновано, то есть мы имеем знание и, соответственно, очевидность, но это может быть иллюзия. Знание, очевидность, обоснование не транспарентны. В этом смысле ЭСЗ принимает фаллибилизм, состоящий в том, что мы можем ошибаться относительно нашей очевидности, обоснованности наших мнений, нашего знания. (В то же время вместе с К. Литлджоном можно говорить об «инфаллибилизме» ЭСЗ в том смысле, что обоснованное убеждение всегда истинно (и даже является знанием). (См. Главу 7 Части 5.)) И это относится к большинству ментальных состояний (см. ниже принцип несветимости). Состояния, которые полностью доступны интроспекции и полностью операционны, иллюзия. В частности, оказывается неверным известный принцип «Если Kp (знает), то KKp (знает, что знает)».
ЭСЗ Уильямсона – неоперационная эпистемология, то есть эпистемология с точки зрения третьего лица (объективная эпистемология). Эпистемический статус агента оценивается со стороны, внешним наблюдателем, а не интроспективно, рефлексивно. Не только вопрос знания, но и вопросы обоснования, рациональности, очевидности, относятся к неоперационной эпистемологии. Одним из аргументов в пользу неоперационной эпистемологии является аргумент о несветимости ментальных состояний (anti-luminosity argument).
16. Аргумент несветимости ментальных состояний
Согласно Уильямсону, у нас не всегда есть доступ к нашим ментальным состояниям. В частности, вообще говоря, из Kp (знание, что р) не следует K?Kp (а из ?Kp (отрицание знания, что р) не следует K?Kp. Например, мозг-вбаке не знает, что он ничего не знает о внешнем мире), хотя довольно часто без наблюдения (исследования) со стороны мы находимся в положении, в котором мы имеем доступ к нашим ментальным состояниям: мы знаем, во что мы верим, что мы желаем, чувствуем и знаем, что мы знаем [9]. Аргумент неосвещённости Уильямсона имеет следующий вид: «Ответ от имени эпистемологии сначала-знания состоит в том, что состояния полностью открытые интроспекции и полностью операционным правилам, иллюзия. Всякое нетривиальное состояние таково, что можно в нём находиться, не будучи в положении знать, что в нём находишься. Аргумент в пользу этого заключения имеет следующий вид. Назовём состояние светящимся (luminous), если, когда бы мы в нём ни находились, мы всегда в положении знать, что мы находимся в этом состоянии. Для каждого нетривиального состояния можно перейти из этого состояния в другое состояние посредством очень постепенного процесса. Поскольку наши дискриминационные способности ограничены, в последние моменты этого процесса, в которые мы все ещё находимся в исходном состоянии, мы не можем сделать различие между тем, каким образом мы есть (в релевантных отношениях) и тем, каким образом мы есть в самые первые моменты, в которые мы уже не в этом состоянии. Как следствие, состояние есть не светящееся (luminous) (…). Таким образом, каждое светящееся состояние – тривиальное. В частности, состояния верования, желания и ощущения (feeling sensations) не являются светящимися, потому что они не тривиальны. Можно ощущать боль, не будучи в положении знать, что ощущаешь боль. Можно во что-то верить, не находясь в положении знать, что в это веришь. Равным образом, поскольку знание (knowing) – нетривиальное состояние, можно знать что-либо, не будучи в положении знать, что это знаешь» [24, р. 212]. Таким образом, можно не знать, веришь ли, что что-то имеет место быть, знаешь ли что-то, испытываешь ли некоторое ощущение и так далее. Более того, как показал Уильямсон, можно знать что-то, и при этом очевидность в пользу того, что знаешь это, может быть сколько угодно незначительной. Обоснование этого утверждения требует введения понятия очевидностной вероятности.
17. Очевидностная вероятность
В рамках своей неоперационной эпистемологии Уильямсон вводит новое понятие очевидностной вероятности. Это вероятность, условная на очевидности, понятой как знание. Для самого знания она равна единице, поскольку она условна на самой себе. Чем выше очевидностная вероятность, что р, тем более полным является обоснование мнения, что р. Таким образом, существуют степени обоснованности мнения [9, ch. 10]. Имеет также смысл также говорить об очевидности очевидности. Следствием условия несветимости является то, что можно знать, что p, даже если очевидностная вероятность, что знаешь, что p, сколь угодно близка к нулю. То есть истинное мнение, что мы знаем что-то, может иметь сколь угодно низкую степень обоснованности [41] Уильямсон пишет: «В том смысле, в котором только знание даёт полное обоснование, можно также определить градуированный смысл обоснования, употребляя формулу E= K. Вероятность истинности предложения при данной очевидности становится условной вероятностью на полном содержании знания. Вероятность может быть интерпретирована как степень обоснования веры в это предложение. Структура таких очевидностных вероятностей может быть исследована посредством математических моделей эпистемической логики, иногда с неожиданными результатами. Например, можно что-то знать, даже если на имеющейся очевидности вероятность, что знаешь, близка к нулю» [24, р. 215]. Таким образом, можно знать что-то, не имея почти никакой очевидности (никакого обоснования), что знаешь это.
Выше мы уже говорили, что следует различать концепты вероятности и модальности (см., например, раздел 2.4 Главы 2 Части 1). Пример с лотереей показывает, что вероятностная близость и модальная близость к актуальному миру не одно и то же. Случай 1. Моё истинное и обоснованное мнение, что я не выиграл в лотерею, – не знание, хотя объективная вероятность, что я не выиграл очень высока. Очевидностная вероятность в смысле Уильямсона, то есть условная на очевидности/знании вероятность, тоже высока, но меньше 1. Случай 2. Моё истинное и обоснованное мнение, что напечатанный в газете результат розыгрыша лотереи правилен, то есть не допущена ошибка или опечатка, есть знание, хотя объективная вероятность, что ошибка и опечатка отсутствуют, меньше, чем в предыдущем случае.
Асимметрия между двумя случаями объясняется тем, что очевидностная вероятность во втором случае равна 1 (моё знание есть очевидность. Вероятность, условная на этой очевидности, равна 1). В терминах возможных миров наличие знания в втором случае объясняется тем, что возможные миры, в которых допущена ошибка, не имеют достаточного сходства с актуальным миром, то есть они не являются близкими (релевантными) мирами. Другими словами, модальная близость отличается от вероятностной близости, если принять концепцию объективной вероятности. Напротив, концепты модальности и очевидностной вероятности не расходятся[83 - Предположение, что очевидностная вероятность удовлетворяет стандартным аксиомам теории вероятности не очевидно, хотя и правдоподобно. (См. ответ Уильямсона в [42, p.333].) Уильямсон принимает абдуктивную методологию, согласно которой о теории судят по её плодам.].
18. Знание – норма для мнения и утверждения
Согласно нормативной концепции обоснования, обоснованное мнение удовлетворяет некоторому «должно» («ought» или «should»). Как уже было сказано выше, а рамках теории Уильямсона, обоснованное мнение должно быть знанием[84 - С точки зрения ЭСЗ, концепция нормативности обоснования противостоит традиционному взгляду, согласно которому обоснованное мнение не является обязательным, а необоснованное мнение не запрещено.]. В частности, обоснованное мнение не может быть ложным. Необоснованное мнение, однако, может удовлетворять более слабой норме, чем норма знания. Оно может иметь хорошее оправдание. Например, в случаях Гетье истинное мнение не является знанием. Поэтому оно не является обоснованным. В то же время оно является оправданным. Так же и ложное мнение мозга-в-баке не является обоснованным, но имеет хорошее оправдание.
Знание – конститутивная (подобно правилам игры), а не телеологическая, норма для мнения (убеждения) и утверждения, выявляющая реальную сущность (природу) мнения и утверждения[85 - Знание также норма для практического рассуждения (см. ниже).]: «Верь (утверждай), что p, тогда и только тогда, когда знаешь, что p». Это не операционное правило, так как мы не всегда знаем, что мы знаем. Аргумент Уильямсона в пользу того, что знание есть норма для мнения, имеет следующий вид: «Если никогда не желали рассматривать “Р” как рациональное основание, чтобы что-то делать, даже когда верили “Если Р, то в доме пожар”, то принятие (commitment) “Р” будет слишком слабым, чтобы его считать убеждением (belief). Принимая во внимание связь между знанием и основаниями для действия, отсюда следует, что если верите, что Р, желаете принять решения недефектным образом только в том случае, если знаете, что Р. Это подсказывает простую когнитивную норму: верьте, что Р, только если знаете, что Р. Назовём это правилом знания для убеждения (KRB)» [24, p. 214]. Другими словами, можно говорить об убеждении, если есть готовность принять решение, действовать, исходя из этой посылки. В противном случае это не настоящее убеждение. Но безупречно действовать можно только на основании знания. Следовательно, знание должно быть нормой для убеждения.
Утверждение (assertion) – аналог мнения/убеждения. Если знание – норма для мнения/убеждения, то знание должно быть и нормой для утверждения. Уильямсон пишет: «Утверждение – аналог убеждения в языке. Оно имеет аналог KRB – правило знания для утверждения (KRA): утверждай, что Р, если и только если знаешь, что Р. В точности так же, как парадоксальные верования Мура дают очевидность для KRB, парадоксальные утверждения Мура дают очевидность для KRA. Более того, KRA может быть подтверждено широким набором лингвистических данных. Так же, как и с KRB, оппоненты KRA имеют тенденцию возражать, что это задаёт нереалистически высокий стандарт. Для сторонников KRA такие возражения принимают оправдания за обоснования. Если “аргумент против светимости” корректен, можно нарушить любую нетривиальную норму для утверждения или мнения, не будучи в состоянии знать, что её нарушаешь [Согласно Витгенштейну, в конечном итоге мы следуем правилу (норме) слепо. – Примечание наше]. Оба правила, KRA и KRB, – естественные развития ЭСЗ, так как они подразумевают, что даже не влекущие с необходимостью истину центральные когнитивные установки, такие как утверждение и мнение, нормативно зависят от знания» [24, р. 215].
Подход Уильямсона позволяет объяснить следующий парадокс Мура. Предположим, Мур формирует следующее убеждение или делает следующее утверждение: «Идёт дождь, и (но) я не знаю (или не верю), что идёт дождь.» Интуитивно это убеждение или утверждение плохо сформировано. Это можно объяснить тем, что оно не удовлетворяет норме знания. В самом деле, если знание – норма для мнения и утверждения, то мнение или утверждение Мура удовлетворяет этой норме только тогда, когда Мур знает, что оно истинно, то есть он знает, что идёт дождь, и знает, что он не знает (или не верит, и, следовательно, не знает), что идёт дождь. Но это противоречие.
19. Аналогия между знанием и действием
Существует интимная связь между действием и языком. Витгенштейн цитирует «Фауста» Гёте: «Am Anfang war die Tat» (В начале было действие). Ж. Бенуа показывает, что с точки зрения философии позднего Витгенштейна сказать, что в начале было действие, и сказать, что в начале было слово – одно и то же: «Заменяя Слово на Действие (Deed), немецкий поэт, возможно, предполагает, наоборот, некую более глубокую идентичность. В начале было Действие, потому что в начале было Слово, но это Слово было просто Действием – как, возможно, в какой-то степени всегда и есть слово. Тогда вернуться от слов к действию означает, по сути, принять другой взгляд на слова: увидеть их как действия» [43, р. 161]. В самом деле, примитивные языковые игры Витгенштейна – нормативные (интенциональные) действия, то есть употребления правил (норм) – языка в широком смысле. Эти правила можно трактовать как петлевые предложения (ПП), – «знание», или знание-как (согласно интеллектуалистской позиции Стэнли и Уильямсона, которую мы во многом разделяем, знание-как – (практическая) разновидность знания-что. См. Главы 2–3 Части 5). Таким образом, можно также эквивалентным образом сказать, что в начале было знание.
Это подтверждается аналогией между знанием и действием, которую устанавливает Уильямсон [9; 30][86 - Уильямсон признаёт, что эта аналогия не совершенна и продолжает её развивать.]: знанию соответствует действие, мнению – интенция, истинности – успех, ложности – неудача[87 - Перцепция, что р, даже ближе (в плане аналогии) к действию, чем знание, что р. Она включает input из среды агенту, подобно тому, как действие включает в себя output от агента в среду. В обоих случаях имеется причинная связь.]. Знание – это приспосабливание сознания к миру, тогда как действие – приспосабливание мира к сознанию, знание и мнение – на входе практического рассуждения, тогда как действие и намерение – на выходе из него. Уильямсон также устанавливает аналогию между попыткой проанализировать знание в виде «знание = мнение + истина + Х» и попыткой проанализировать действие в виде «действие = интенция + успех + Y»[88 - Парадигмой этого анализа служит следующий анализ цвета: красный = цветной + Z.]. Эта аналогия в дальнейшем им развивается. Уильямсон вводит понятия «блэнкин» (blanking), а «желание-как-мнение»[89 - Поскольку желание, наряду со знанием (или мнением), относится к входным данным для практического рассуждения, его можно трактовать как желание-как-мнение (см. ниже). Здесь Уильямсон ссылается на [44]. Желание – разновидность мнения. Желать что-то – верить, что это хорошо. Это объясняет, почему буриданов осёл не умрёт от голода. Хотя тюк сена слева он желает так же сильно, как и тюк сена справа, он в то же время может иметь намерение съесть тюк слева (или справа). Желание, как и знание или мнение, относится к входным данным (input) практического рассуждения, а интенция – к выходным данным (output).]. Блэнкин занимает промежуточное место между мнением и знанием и является чем-то вроде «рационального мнения». Блэнкин соответствует попытке действия. Наличие знания, что p, с необходимостью влечёт наличие блэнкин, что p, которое в свою очередь с необходимостью влечёт наличие мнения, что p. Но не наоборот. Например, иррациональное мнение не является блэнкин; оно соответствует лишь интенции. Наличие интенции действовать не всегда означает наличие попытки действовать [30].
Напомним, что для Уильямсона знание – норма для мнения: «Верь, что р, тогда и только тогда, когда знаешь, что р». Знание для него также норма для практического рассуждения и действия. Она имеет следующий вид: «Действуй только исходя из того, что знаешь». В практическом рассуждении мнения играют ту же самую локальную роль, что и знание, а интенции – ту же самую локальную роль, что и действие. Но с глобальной точки зрения, когда с практическим рассуждением всё в порядке, действуют, исходя из того, что знают, а не просто верят. Уильямсон пишет: «Маргинализация знания в подходе к познаваемым вещам (…) так же порочна, как и маргинализация действия в подходе к практическим вещам» [30, р. 164]. Практическое рассуждение, которое употребляет ложные посылки, плохо функционирует.
Знание генерирует действие. Уильямсон пишет: «Функция умного действия включает применение знания для реализации целей агента» [23, р. 269]. И наоборот: действие (например, смотреть, слушать, исследовать и т. д.) генерирует знание.
Знание играет центральную роль в объяснении действия. Предположение, что успешно действуют именно исходя из знания (знание – норма для действия), лучше объясняет действия, чем предположение, что успешно действуют, исходя из истинного мнения. Вот один из примеров Уильямсона. Вор-взломщик проникает в дом и очень долго и настойчиво ищет спрятанный брильянт. В конце концов он его находит. Это можно объяснить лишь тем, что он знает, что в доме спрятан брильянт. Если бы у него было просто истинное мнение или даже истинное обоснованное мнение, но не знание, он бы так долго и настойчиво его не искал. Удовлетворение его желания объясняется знанием. (См. также [45; 46]). Согласно традиционная точка зрения обыденной психологии, причинами наших действий являются наши мнения (верования, убеждения) и желания. Последние объясняют действия функционально. Удовлетворение желания объясняется истинным мнением. Такая теория хуже объясняет пример с вором-взломщиком.
20. Контекстуализм и практическое рассуждение
В самых общих чертах эпистемический контекстуализм утверждает зависимость эпистемических стандартов от контекста, в том числе и от практического контекста (в разных практических контекстах «ставки» могут быть более или менее высокими)[90 - Строго говоря, следует различать собственно эпистемический контекстуализм, когда стандарты оценки высказывания «S знает, что р» относятся к исходному контексту, в котором располагается сам субъект S, и семантический контекстуализм, когда стандарты оценки относятся к контексту, вообще говоря, внешнего наблюдателя – атрибутора высказывания «S знает, что р» (см., например, [47]).]. Например, зависимость от контекста стандартов применения концепта знания позволяет отвергнуть скептицизм. Последний объясняется игнорированием этой зависимости и, соответственно, выбором слишком сильных стандартов, относительно которых знание невозможно. Контекстуалист утверждает, что в обыденном контексте мы знаем о вещах окружающего нас мира. Лишь в специфическом скептическом контексте мы не имеем этого знания. На самом деле, против такой разновидности контекстуализма существуют убедительные возражения. В частности, можно утверждать, что в этом случае сам концепт знания оказывается неоднозначным, зависящим от контекста.
Эпистемический контекстуализм несколько отличается от другой контекстуалистской позиции – так называемого «субъект-чувствительного (или просто чувствительного) инвариантизма» (subject-sensitive invariantism), принимающего во внимание лишь контекст субъекта, тогда как зависимость эпистемического статуса субъекта от контекста атрибутора отрицается [48]. Но и эта разновидность контекстуализма в эпистемологии не безупречна. Уильямсон, например, показывает, что антискептический субъект-нечувствительный инвариантизм, согласно которому стандарты для корректного применения эпистемических терминов, например, знания, не варьируются, объясняет эпистемические явления не хуже, чем контекстуалистские теории. Это ослабляет позиции контекстуализма и чувствительного инвариантизма.
Некоторые аргументы в пользу контекстуализма апеллируют к связи между знанием и практическим рассуждением. Согласно Уильямсону, «KPR: Приписывание предложению в первом лице настоящего времени “знаю” истинно в контексте, если и только если это предложение – подходящая предпосылка для практического рассуждения в этом контексте» [48, p. 227]. Например, «(…) “Я знаю, что моя дверь закрыта” истинно в моём контексте тогда и только тогда, когда то, что моя дверь закрыта, является подходящей предпосылкой для моего практического рассуждения» [48, p. 227]. Результатом такого практического рассуждения может быть, например, то, что я выхожу из дому, не проверив, закрыта ли дверь. На самом деле, как утверждает Уильямсон, «знание-практическое-рассуждение (KPR) принцип» необязательно возрождает контекстуализм. Он предлагает следующий модифицированный принцип KPR’: «Знают, что q, если и только если q – подходящая предпосылка для практического рассуждения» [48, p. 231]. Здесь нет эксплицитного апеллирования к контексту. При этом если q – подходящая предпосылка, но субъект не находится в положении знать, что она подходящая, он знает, что q, не будучи в положении знать, что он знает, что q (здесь применяется «аргумент против светимости»).
Рассмотрим следующий пример. Иван и Марья в зоопарке. (1) Иван: «Я знаю, что это зебра». (2) Марья: «Каким образом ты знаешь, что это не подделанный под зебру мул?» (3) Иван: «Да, исходя из того, что я знаю, я не могу сказать, что я знаю, что это не подделанный под зебру мул. Следовательно, я не знаю, что это мул.» Чувствительный инвариантист скажет, что в контексте (1) Иван знает, что это зебра, тогда как в контексте (2)/(3) он этого не знает. Во втором контексте стандарты более высокие. Переходя из одного контекста в другой, Иван потерял знание. Ответ нечувствительного инвариантиста будет такой: я знаю, что это не подделанный под зебру мул, так как я знаю, что это мул. Стандарты в обоих случаях одни и те же.
На первый взгляд, отличие между Уильямсоном и Витгенштейном в том, что для первого то, что Витгенштейн называет петлевым предложение (ПП), – знание, тогда как для второго они имеют логическую (в широком смысле) природу. Языковые игры (ЯИ) Витгенштейна – переплетение языка и вещей, нормативные практики, интенциональные (нормативные, концептуализированные) действия. «Подходящую предпосылку» в смысле Уильямсона, которую он трактует как знание, можно трактовать как ПП в смысле Витгенштейна, то есть как правило для ЯИ. (Оператор знания – самое общее правило ЯИ. Поскольку есть аналогия между знанием и действием, можно говорить как о практических, так и чисто эпистемических ЯИ.) Уильямсон, так же, как и Витгенштейн, не трансценденталист (и не антитрансценденталист – оба выходят за пределы трансцендентальной философии, а не пытаются её опровергнуть или преодолеть). Витгенштейновские ПП не трансцендентальные условия возможности. Хотя они относятся к «грамматике» формы жизни, они укоренены в реальности и могут менять свой статус (см. [40] о трёхаспектной природе ПП). Для к-реалиста зависимость от контекста – это то, без чего реализм и познание вообще не имеют смысла, а не дополнительное условие.
21. Принцип доверия с точки зрения ЭСЗ
ЭСЗ вносит существенные поправки в понимание принципа доверия (principle of charity) Дэвидсона. Одна из его формулировок гласит: «Доверие нас обязывает (charity is forced on us); нравится нам это или нет; если мы хотим понимать других людей, мы должны считать, что они правы по большинству вопросов» [49, p 197]. Метафизическая версия принципа утверждает, что большинство мнений агента истинно. Поэтому интерпретатор должен максимизировать пропорцию приписываемых агенту истинных мнений. Другие версии принципа требуют максимизации рациональности или непротиворечивости (coherence) мнений субъекта. (Схожие принципы предложили Дэниел Деннет и Ричард Грэнди.)
Уильямсон считает принцип доверия Дэвидсона «очень спорным принципом» [23, p. 261]. Его версия принципа утверждает максимизацию знания (но не минимизацию незнания, которое бесконечно) [23, p. 265]: «Предложение в том, чтобы в принципе доверия заменить истинное мнение знанием, относящимся к содержанию» [23, p. 264]. «Подходящий принцип доверия высоко оценит те интерпретации, согласно которым спикеры склонны утверждать то, что они знают, а не интерпретации, согласно которым они склонны утверждать то, что истинно, или даже то, во что для них разумно верить (в связи с утверждением!» [9, р. 267].
Применимость принципа максимизации знания подтверждается на примерах. Рассмотрим, вкратце, один из примеров Уильямсона – «Emanuel, Celia, Elsie» [23, p. 262–263]. Предположим, что Е (Emanuel) смотрит на С (Celia) и убеждён, что «она стоит перед ним», «имеет черту характера «а»», «имеет черту характера «b», …… «с ней произошло то-то и то-то», «в её жизни была такая-то история» и т. д… Предположим, что все эти убеждения Е ложны, за исключением первого, что она стоит перед ним. Предположим, однако, что все они, за исключением первого, истинны в отношении El (Elsie), которую E не видит и даже никогда не видел. С точки зрения принципа доверия Дэвидсона личное местоимение «она» указывает на El, а не на С, так как именно при этом предположении имеет место максимизация истинных убеждений. На самом деле, конечно же, местоимение «она» отсылает к С. И это объясняется принципом максимизации знания. Е знает, что С стоит перед ним, хотя больше ничего о ней не знает. Напротив, Е ничего не знает о El.
Как отмечает Уильямсон, кластерные дескриптивные теории референта, которые были опровергнуты Х. Патнэмом и С. Крипке, – частный случай принципа доверия Дэвидсона, призывающего к максимизации истинных мнений [23, p. 264]. Они не могут объяснить тот факт, что Е думает о С. Чисто причинная теория референта тоже не может это объяснить. В самом деле, предположим, что El находится в причинной связи с С. Поскольку С находится в причинной связи с Е, El находится в причинной связи с Е. Причинная теория не может ответить на вопрос о том, в силу чего тогда Е думает о С, а не о El.
22. ЭСЗ и петлевая эпистемология Витгенштейна
Выше мы уже затрагивали вопрос о связи между ЭСЗ и эпистемологией Витгенштейна (см. разделы 12 и 20). Напомним, что Уильямсон считает, что он знает, что у него две руки. Это просто знание-что о мире. В скептическом сценарии мозг-в-баке не знает, что у него две руки, несмотря на достаточно убедительный субъективный опыт, что у него две руки, поскольку, на самом деле, у него их нет. Поскольку знание – очевидность, убеждение Уильямсона, что у него две руки основано на очевидности, является обоснованным, тогда как убеждение мозга-в-баке, что у него две руки, не основано на очевидности, не является обоснованным.
Для Витгенштейна «понятие знания сопряжено с понятием языковой игры», то есть, как и у Уильямсона, с действием [10, § 560]. Языковые игры подразумевают петлевые предложения (ПП), которые суть логические («грамматические») истины, или достоверности. «У меня две руки» – ПП, а не знание в собственном смысле. В то же время ПП могут менять свой статус, превращаться в истинные или ложные эмпирические предложения. Благодаря этому и кроме того, согласно нашей интерпретации ПП, их природа трёхаспектна: помимо логического аспекта, у них есть эпистемический и натуралистический (парадигматический) аспекты [50][91 - Существуют различные интерпретации ПП Витгенштейна. Например, для Д. Прит-чарда ПП «У меня две руки» – проявление так называемого «суперпетлевого предложения» (нем. ?ber-hinge; можно также перевести как «сверхпетлевого»), что наши мнения не могут быть радикально и фундаментально ошибочными. Сам Витгенштейн, как кажется, не вводит понятие суперпетлевого предложения. С точки зрения его философии это было бы некоторым отходом от терапевтического метода. Также в интерпретации Притчарда ПП ни рациональны ни иррационалны, а а-рациональны. Наша позиция ближе к позиции А. Колива, согласно которой петлевые предложения рациональны в широком смысле. Если это правила, то правила рациональны по определению. Трактовку ПП как правил также предлагает Мион (см. раздел 5 Главы 1 Части 8).]. Это значит, что грамматические предложения Витгенштейна и, в частности, ПП, не аналитические предложения в более или менее традиционном смысле этого понятия (Уильямсон вообще отрицает существование аналитических истин). В частности, предложение «У меня две руки» при определённых обстоятельствах может оказаться ложным. С несколько более общей точки зрения витгенштейновского к-реализма, концепты укоренены в реальности, а концептуальное/нормативное может превращаться в фактическое/реальное и наоборот. Это позволяет установить более тесную связь с ЭСЗ Уильямсона и дать ответ на следующий аргумент Уильямсона против Витгенштейна: «У меня две руки» не концептуальная истина, так как концептуальная истина не может оказаться ложной, а предложение «У меня две руки» при определённых обстоятельствах может оказаться ложным. Вообще, как уже было сказано ранее, и Витгенштейн, и Уильямсон выходят из трансцендентальной парадигмы[92 - Вопрос о связи между Кантом и поздним Витгенштейном и, в частности, о том, являются ли ПП в том или ином смысле трансцендентальными условиями, рассматривается в книге Б. Ритера [51].].
Понимание концептуального анализа как изучение концептов, лишь как анализа средств доступа к реальности в отрыве от самой реальности приводит Уильямсона к тому, что он выступает против точки зрения математика Алена Конна, согласно которому математика – концептуальный анализ, и точки зрения Ж. Бенуа, согласно которой философия, в отличие от науки, – концептуальный анализ. Для Уильямсона и математика, и философия – поиск истины. Однако, поскольку с точки зрения к-реализма Ж. Бенуа подлинные концепты укоренены в реальности, концептуальный анализ – это также и в основном познание реальности, самих вещей. (См. также [36, р. 96–97].) Концептуальный анализ невозможен без поиска истины и наоборот. На различное понимание концептуальности у Уильямсона и Витгенштейна указывает, например, в своей статье Маркони [52].
23. ЭСЗ и эпистемологический дизъюнктивизм
ЭСЗ имеет некоторые сходства с так называемым «дизъюнктивизмом» [24]. Об этом пишут и Уильямсон, и Притчард. В то же время, как это уже было отмечено в Части 1, Уильямсон относится скептически к эпистемологическому дизъюнктивизму (далее: ЭД) Притчарда. Отметим некоторые существенные различия между ЭСЗ и ЭД. Притчард характеризует ЭД как нетрадиционный интернализм, тогда как ЭСЗ – радикальный экстернализм. С точки зрения ЭД в версии Притчарда первичным является концепт мнения, а не знания. Ещё одно отличие между двумя позициями, которое можно рассматривать как следствие первичности мнения, состоит в том, что для Притчарда, но не для Уильямсона, «видеть, что p» может не быть знанием, что p, так как в рамках ЭД фактивное рациональное основание «я вижу, что p» может быть недоступно рефлексии (например, в том случае, если есть дефитор). Предположим, например, что в зоопарке я вижу зебру, вижу, что это зебра, и знаю, что я вижу зебру, так как у меня есть доступное рефлексии фактивное основание «Я вижу, что это зебра» (если рассуждать в рамках ЭД). В случае наличия дефитора – например, надёжный источник утверждает, что на самом деле я смотрю на подделанного под зебру мула – я продолжаю, согласно Притчарду, видеть, что это зебра, но теряю рефлексивный доступ к фактивному рациональному основанию «Я вижу, что это зебра». Соответственно, я теряю знание, что это зебра. Наша позиция по данному вопросу согласуется с ЭСЗ и состоит в том, что я вижу зебру, но не вижу, что это зебра. То есть я теряю прежде всего знание, а, следовательно, и фактивное основание «Я вижу зебру». Знание первично. Итак, для Уильямсона «сначала знание»! В рамках ЭД Притчарда знание – результат употребления фактивного рационального обоснования (исходный опыт, что р, не есть знание). Если таковое отсутствует, отсутствует и знание. Как мы уже сказали, Уильямсон – радикальный экстерналист. Притчард считает себя умеренным экстерналистом. Он признаёт, что возможно чисто экстерналистское знание, но считает, что такой вид знания является периферийным. На наш взгляд, ЭД требует переинтерпретации, при которой ЭД превращается в ЭСЗ для парадигматических случаев визуальной перцепции. То есть, по сути, ЭД в том виде, в котором его разрабатывает Притчард, не нужен, в том числе и для решения проблемы скептицизма (см. подробный анализ ЭД в Главах 3–5 Части 4).
24. ЭСЗ применительно к самой философии
Согласно ЭСЗ, обоснование и рациональность вторичны по сравнению со знанием. Поэтому невозможен анализ знания в терминах обоснования и рациональности. Как раз наоборот, последние два понятия анализируются в терминах знания. Поскольку для Уильямсона знание = очевидность и у каждого своё знание, у каждого своя очевидность. Таким образом, не существует универсальной очевидности. Если философия – познание, то и в философии не существует универсальной очевидности. Это означает, что дискуссии неизбежны. Более того, поскольку знание (очевидность), вообще говоря, не транспарентно, каждый принимает за очевидность то, что он считает очевидностью. При этом некоторая очевидность может быть не принята во внимание, а то, что считается очевидностью может таковой не оказаться. Это сказывается на том, что считать обоснованным и/или рациональным.
Уильямсон пишет: «Вопросы обоснования и рациональности имеют отношение к тому, как поступать наилучшим образом, исходя из ограниченной очевидности, которую мы имеем. Принимая во внимание, что E = K, это означает – поступать наилучшим образом, исходя из имеющегося у нас знания. Если это так, то они не предшествуют вопросам о знании. Обоснованность или рациональность Вашего мнения зависит от того, что Вы знаете. Таким образом, появление условия обоснования или рациональности в анализе знания содержит в себе риск циркулярности.
Такой экстернализм относительно очевидности также имеет последствия для самой философии. Философы имплицитно стремились рассуждать так, как если бы их очевидность была ограничена данными, относительно которых все соперничающие теории согласны. Например, если В отрицает, что существуют макроскопические физические объекты, то А может привести в качестве очевидности не непсихологический факт, «предвосхищающий основания» (question-begging), что существуют камни, а лишь психологический факт, что у нас есть «интуиция», что существуют камни. Конечно, если А попытается изменить мнение В, как правило, для А будет бесполезно приводить в качестве очевидности факты, которые В отрицает. Однако, если цель А в том, чтобы найти истину по какому-то вопросу для себя, а не убедить в этом В, тогда почему она не должна употреблять своё знание, что существуют камни, а не просто знание, что у неё есть интуиция, что существуют камни. Для её вопроса непсихологический факт может быть гораздо более релевантным, чем психологический. Это может выглядеть как догматическое отрицание точки зрения В. Однако, альтернативная стратегия использования только универсально принятой очевидности безнадёжна, так как такой очевидности практически не существует. Некоторые философы будут отрицать, что имеет место интуиция, что существуют камни, быть может потому, что они элиминативисты относительно таких ментальных состояний, в то же время принимая, что существуют камни. Заниматься философией – значит вступать в споры. Это, конечно, не означает, что нет ограничений. E = K говорит, что ваша очевидность включает то, что вы знаете, а не то, что Вы думаете, что знаете. Тот факт, что это различие зачастую трудно распознать на практике, может быть непреодолимым аспектом нашего когнитивного затруднения (predicament): даже эпистемология философии должна быть неоперационной» [24, p. 213].
В эпистемологии существует дискуссия о том, как разрешить или объяснить существование на первый взгляд непреодолимых разногласий. На наш взгляд, ЭСЗ как раз и даёт такое объяснение. Аналогичным образом проблема неразрешимых разногласий может быть рассмотрена в рамках витгенштейновской эпистемологии петлевых предложений, а также в рамках к-реализма. С точки зрения ЭСЗ мы знаем, что петлевые предложения истинны (мы полагаем, что они имеют прежде всего логический характер). С точки зрения к-реализма можно говорить о двух видах разногласий: разногласия, возникающие в рамках одной и той же формы жизни, то есть предполагающие одну и ту же нормативную эпистемическую систему, легко разрешимы; разногласия, возникающие между разными формами жизни, то есть разными нормативными системами и, следовательно, тем, что дано, существует, трудно разрешимо. (Подробнее о проблеме разногласий см. Главу 3 Части 3.)
25. Ценность знания
Существуют различные взгляды на ценность знания. Для платоновского Сократа («Менон») знание имеет практическую ценность. С точки зрения эпистемологии добродетелей Э. Соса знание имеет финальную ценность, поскольку является когнитивным достижением. В одной из своих работ Д. Притчард утверждает, что особую ценность имеет понимание, а не знание. Также, согласно Д. Притчарду, истина, а не знание, является фундаментальной эпистемической ценностью. Дж. А. Картер и Э. К. Гордон утверждали, что финальную ценность имеет не знание (знание-что или знание-как) и не пропозициональное понимание («Я понимаю, что Х»), а объектное понимание («Я понимаю Х»). Но, например, для Аристотеля понимание просто означает больше знания. А. Картер пишет: «Аристотель полагал, что при переходе от знания к пониманию мы приобретаем “когнитивный выигрыш”, который состоит в том, что понимание – это ”больше того же самого”, то есть просто больше знания, хотя это знание о причинах. У современных эпистемологов и философов науки есть глубокие расхождения насчёт того, был ли он прав. В то же время почти все согласны, что переход от знания к пониманию представляет собой важный вид интеллектуального улучшения» [53]. Для оксфордского реалиста начала 20 века Кука Вилсона о мышлении как таковом можно говорить лишь в том случае, если есть подходящая связь со знанием. Поскольку понимание относится к мышлению, оно предполагает знание.
Для Уильямсона понимание – знание причин, знание многих фактов. Оно предполагает знание, объясняется в терминах знания: «Если Вы не знаете, как работает реактивный двигатель, Вы не понимаете, как он работает» [20, р. 24]. Именно знание имеет особую, «центральную эпистемическую» ценность, а не понимание. Знание – фундаментальное эпистемическое благо. Понимание вторично или даже редуцируемо к знанию. Знание, однако, может быть более и менее ценным. Знание-как или знание-почему (что-то случилось) может оказаться важнее знания-что (оно случилось). В то же время все эти виды знания – разновидности пропозиционального знания. В частности, знание-как – пропозициональное знание в практическом модусе. Т. Уильямсон согласен с Платоном, что ценность знания в том, что оно является более стабильным, чем просто истинное мнение (это следствие фактивности знания). Тем самым оно имеет большую практическую ценность для осуществления наших планов и действий, имеющих протяжённость во времени. К этому Уильямсон добавляет ценность рационального элемента знания: «При прочих равных условиях, принимая во внимание рациональную восприимчивость к новой очевидности, настоящее знание делает будущее истинное мнение более вероятным, чем это делает настоящее просто истинное мнение» [9, p. 101]. Это означает, что новое знание – новая очевидность (напомним, что «знание=очевидность»), которую рациональность должна принять во внимание; просто новое истинное мнение не будет новой очевидностью. Тем самым вероятность, что будущее мнение будет истинным, повышается. Согласно Д. Притчарду и Дж. Тури, вводя рациональную восприимчивость к новой очевидности, Уильямсон делает шаг вперёд по сравнению с Платоном [54]. Подробнее вопрос о ценности знания рассматривается в Главах 4 и 5 Части 5.
Список использованных источников
1. Williamson, T. Abductive philosophy / T. Williamson // Philosophical Forum. – 2016. – 47. – (3–4). – P. 263–280.
2. Pritchard, D. Epistemological disjunctivism and anti-luck virtue epistemology / D. Pritchard // New Issues in epistemological disjunctivism / eds.: C. Doyle, J. Milburn, D. Pritchard. – Routledge, 2019. – P. 41–58.
3. Pritchard, D. Knowledge / D. Pritchard. – Palgrave Macmillan, 2009; Pritchard, D. Epistemology / D. Pritchard. – Palgrave, 2016. (См. также: Carter А. Varieties of externalism / A. Carter // Philosophical Issues (A suppl. to Nous). – 2014. – 24(1). – P. 63–109; Egeland, J. Scientific Evidence and the Internalism – Externalism Distinction / J. Egeland // Acta Analytica. – 2021. – Forthcoming. – Mode of access: https:philpapers.org/rec/EGESEA. – Date of access: 29.08.21.)
4. Zagzebski, L. The Inescapability of the Gettier Problem / L. Zagzebski // The Philosophical Quarterly. – 1994. – Vol. 44. – № 174. – P. 65–73.
5. Kelp, C. How to be a reliabilist / C. Kelp // Philosophy and Phenomenological Research. – 2019. – 98(2). – P. 346–374; Kelp, C. Knowledge first virtue epistemology / C. Kelp // Knowledge First: Approaches in Epistemology and Mind / eds.: A, Carter, E. Gordon, B. Jarvis. – Oxford University Press, Oxford, 2017.
6. Kelp, C. Good thinking. A Knowledge-first Virtue Epistemology / C. Kelp. – Routledge, 2019. – 126 p.
7. Putnam, H. Meaning of meaning / H. Putnam // Minnesota Studies in the Philosophy of Science. – 1975. – 7. – P. 131–193; Burge, T. Individualism and the mental / T. Burge // Midwest Studies in Philosophy. – 1979. – 4(1). – P. 73–122.
8. Putnam, H. Meaning and reference / H. Putnam // Journal of Philosophy. – 1973. – 70(19). – P. 699–711.
9. Williamson, T. Knowledge and Its Limits / T. Williamson. – Oxford UP, 2000.
10. Витгенштейн, Л. О достоверности / Л. Витгенштейн // Вопросы философии. – 1991. – № 2. – С. 67–120. (См. также: Coliva, A. “I Know”, “I know”, “I know”. Hinge epistemology, invariantism and scepticism / A. Coliva // Skeptical invariantism reconsidered / eds.: C. Kyriacou, K. Wallbridge. – Routledge, 2021. – P. 213–234; Coliva, A. In Quest of a Wittgensteinian hinge epistemology / A. Coliva // Wittgensteinian: Looking at the World From the Viewpoint of Wittgenstein’s Philosophy / eds.: S. Wuppuluri, N. da Costa. – Springer Verlag, 2020. – P. 107–121; Coliva, A. Skepticism Unhinged / A. Coliva // Belgrade Philosophical Annual. – 2020. – 33. – P. 7–23.)
11. Прись, И. Е. Контекстуальный реализм. Интервью с Жосленом Бенуа / И. Е. Прись // Сибирский философский журнал. – 2021. – Т. 19. – № 1. – C. 63–117; Austin, J. L. Truth // Aristotelian Society Supp. – 1950. – 24 (1). – P. 111–129.
12. Greco, J. Agent reliabilism / J. Greco // No?s. – 1999. – 33 (s13). – Р. 273–296.
13. Bonjour, L. Toward a Defense of Empirical Foundationalism // Resurrecting OldFashioned Foundationalism / ed.: M. R. DePaul. – Lanham, MD: Rowman & Littlefie, 2001. – P. 21–38.
14. Carter, A. This is Epistemology: An Introduction / A. Carter. J. Littlejohn. – WileyBlackwell, 2021.
15. Bonjour, L. The Structure of Empirical Knowledge / L. Bonjour. – Cambridge, Mass.: Harvard UP, 1985.
16. Lehrer, K. Exemplars of Truth / K. Lehrer. – Oxford: Oxford UP, 2019.
17. Lehrer, K. Knowledge / K. Lehrer. – Oxford: Clarendon Press, 1974.
18. Williamson, T. Knowledge First / T. Williamson // Contemporary Debates in Epistemology / eds.: M. Steup, J. Turri. – Blackwell, 2013. – P. 1–10.
19. Benoist, J. Logique du phеnom?ne / J. Benoist. – Paris, Hermann, 2016.
20. Williamson, T. Knowledge Still First / T. Williamson // Contemporary Debates in Epistemology / eds.: M. Steup, J. Turri. – Blackwell, 2013. – P. 22–25.
21. Carter, J. A. Knowledge-How and Cognitive Achievement / A. Carter, D. Pritchard // Philosophy and Phenomenological Research. – 2015. – 91 (1). – P. 181–199; Carter, J.A. Knowledge-how and epistemic value / J. A. Carter, D. Pritchard // Australasian Journal of Philosophy. – 2015. – 93(4). – P. 799–816.
22. Engel, P. A plea for epistemic monism / P. Engel // Epistemic pluralism / eds.: A. Coliva, N. Jang Lee Linding Pedersen. – Palgrave Innovations in Philosophy. – Palgrave Macmillan, 2017. – P. 93–125.
23. Williamson, T. The Philosophy of Philosophy / T. Williamson. – Oxford: Blackwell, 2007.
24. Williamson, T. Knowledge First Epistemology / T. Williamson // Routledge Companion to Epistemology / eds.: S. Bernecker, D. Pritchard. – Routledge, 2011. – P. 208–218.
25. Carter, A. Introduction: ‘Knowledge, First: An Introduction’ / A. Carter. E. Gordon, B. Jarvis // Knowledge first: Approaches in Epistemology and Philosophy of Mind / ed.: J. Adam Carter, Emma C. Gordon & Benjamin W. Jarvis. – Oxford, 2017. – P.
26. Прись, И. Е. Контекстуальность онтологии и современная физика / И. Е. Прись. – Санкт-Петербург: Алетейа, 2020. – 346 с.
