Дома моей души

Мы шли в порт приписки.

На следующий день мы втроем сошли на дебаркадер перед отходом парохода дальше в рейс. Мы долго машем отцу и всем друзьям руками под «Прощание славянки», несущееся с парохода.

И до сих пор, когда звучит «Прощание славянки», я вижу, совсем рядом, капитанский мостик и палубы парохода. Рукой подать до спасательных кругов с надписью «Механик Акимов». Но шалман между пароходом и дебаркадером расширяется и уже не впрыгнуть даже на корму, хотя между нею и дебаркадером еще каких-то полметра. А нос уже давно делает крутой разворот.

«Как провожают пароходы, совсем не так как поезда,

Ночные медленные воды, не то, что рельсы в два ряда…».

Пароход, развернувшись, взял курс на следующий город. Волны, радостные, что шалман скукожился и пропал, весело бьют о деревянный борт дебаркадера.

Провожающие смотрят на резво удаляющийся пароход. И машут платками. Еще видно, что на корме, на пассажирских палубах, столпились отъезжающие и машут ответно белыми платками. И вот уже не различить силуэтов. И видны только взмахи платков.

На корме капитанского мостика сквозь белые леера просвечивает черное пятно. Мы знаем, что это наш папка одел шинель. Он заступает на свою вахту. Августовские ночи в Сибири прохладные.

Мы не спешим уходить. Ведь только что вместе с пароходом, красиво развернувшимся, рядом с дебаркадером, вместе с ним ушла в вечернюю дымку частичка нашего бесшабашного, счастливого лета.

Усталые, мы бредем вдоль тихой обезлюдевшей улицы с пассажирского на пригородный плавучий дебаркадер. Мамка тащит большой узел с нашими пожитками и еле волокущего ноги Вовку. Я цепляюсь за узел, пытаясь помочь. Как сейчас я понимаю, моя помощь была дополнительным к узлу грузом.

Но мамка не ворчала на нас, непутёвых. Она уговаривает Вовку не засыпать на ходу:

–Скоро придём!

Вот и пригородный вокзал на взгорке. Он каменный и светится окнами. Но окон в нём гораздо меньше, чем на пароходе. И эти окна светятся тускло и невыразительно. Грустно.

И нам троим грустно остаться без парохода, без друзей – матросов и проводниц. Без сияющих огней пассажирских прогулочных палуб. Без приветливо мигающих створов. Без приветствий встречных. Без моих любимых плиц. Я представляю, как они сейчас весело и убаюкивающее бормочут всем:

–Спать-спать! Плиц-плиц!

А вот и наш катер причалил. Мы бежим с вокзала по большущим длинным трапам с перилами вниз, на дебаркадер, и прямиком на катер.

Катер, подождав еще немного, отходит от этой плавучей пристани и набирает ход.

Мы идем вниз, в трюм катера, и присаживаемся на деревянные лавки с красиво изогнутыми спинками. Пассажиров немного. И мамке не приходится сидеть с нами на коленях. Вовка быстро растягивается на свободной лавке и бессовестно дрыхнет.

Прямо напротив, на другой стороне реки наш Затон.

Пристани там нет, и мы сходим по трапу на песчаный пологий берег. Вовка, совсем уснувший под убаюкивающий треск катерного мотора и плеск волн, хнычет что-то под нос. Мамка тянет его и узел вдоль пустынной улицы. Уличным освещением в те далекие послевоенные годы не сильно грешили.

По счастью, нам светила огромная луна, и мы видели все лужи и камни в них. Я иду самостоятельно. Где-то на половине пути Вовка окончательно просыпается. Сибирские августовские ночи бывают свежи. Мы идем с ним молча, давно покрытые пупырышками от ночной прохлады. Но молчим. Нам понятно, что просить мамку достать наши одежки – лишняя морока в этой ночи. Вот и центр Затона. И наш барак на красивом фундаменте.

Мы почти без сил вваливаемся в свою комнату. Остывшую без нашего тепла. Лапочка светит тускло и не весело.

Окончательно проснувшиеся мы требуем от мамки еды. Не страдающие тщедушностью, наши организмы были всегда готовы потребить энергию. А тратили её мы всегда без остатка.

Мамка идет на колонку за водой, наливает её в умывальник. Достает пучок зеленого лука, который она купила у какой-то бабушки на вокзале. Она моет нам лук и ставит на стол солонку.

Я не понимаю сегодняшних закормленных и балованных детей. То им не сё, и это не это.

Нам хотелось есть, и мы дружно начали изгрызать перья лука, макая их в соль. Нам нравилось, что лук доблестно не сминался, а уходил в наши чрева почти стоя.

Где-то на 5-6 пере мы почувствовали жжение в горле и дикую оскому от лука. Мы враз заныли, что хотим хлеба.

Как мать ни уговаривала нас лечь спать и подождать до утра, мы требовали, как сейчас бы сказали, «продолжения банкета».

– Заесть! – вопили мы.

Скорее всего, было уже около трёх часов ночи.

Мать вышла из комнаты и вскоре принесла нам полбуханки хлеба. Мы пили сладкий чай с луком, и заедали всё это хлебом. По мере нашего насыщения, наши глаза соловели, и мы начали клевать носом.

Не знаю, почему. Но иногда, когда меня заедает грусть, я наливаю себе крепкий сладкий чай. Беру кусок черного хлеба, чищу луковицу. И нет слаще лакомства! Я оказываюсь снова там, в комнате нашего барака, рядом с моей мощной защитой – мамкой, помогающей в такие минуты разрешить все мои проблемы. Я увлечена разговором с ней и с моим братом. Я снова телепортировалась туда, в детство. Я ем с прежним, с тем аппетитом.

Когда мои близкие застают меня поздно вечером за такой трапезой, уплетающей от всей души эти яства, то я слышу:

– Ты чего, с голодного мыса прибежала?

А также:

– Неужели так вкусно?

Иногда мой пример настолько заражает их, что они наливают себе чай, но не пытаются повторить заказ на мой ассортимент.

И, наверное, это хорошо! У них свои, другие воспоминания. Ведь я уплетаю любимое яство своей Души. У них – свои любимые яства.

А тогда. Мы валимся в глубокий, царский сон.

Во сне я снова вижу папкин пароход. Его корма еще почти рядом с дебаркадером. А нос уже далеко впереди. Моё пароходное детство отплывает навсегда.

Глава 14

Мамкино платье

Утром мы идем записываться в школу.

Радость переполняет нас с Вовкой. Его маленькое, доброе сердце бьется в унисон с моим, он забегает вперед меня:

–Верка! Я тоже буду с тобой учиться!

Мой дорогой маленький «Хви-и-ле-и-пеок », не повезет тебе с учителями. Но мы с тобой еще не знаем этого.

Школа старинная, двухэтажная, из потемневших брёвен. С огромными, таинственными окнами. Она, как и клуб, стоит на берегу, но не реки, а затона. Слева клуб, справа караванка. Около неё зимой стоят на приколе пароходы.

Высокое, представительное крыльцо и резные перила ведут в просторный холл. Я ничего не помню о процессе моей записи в школу.

Я помню много детей, чаще всего с мамками. Строгие учительницы с кружевными воротничками. Приглушенный, благоговейный, но всё же гвалт. И всё.

И уже мы идем с мамой домой. Но я не бегу играть. Мы начинаем собираться в школу. Вовка помогает мне собирать портфель, разыскивая нужные причиндалы, как говорила наша мама.

Все к школе мне давно куплено в городах, где наша стоянка была подольше.

Я любовно рассматриваю карандаши, коробочку с перьями, пару простеньких ручек к ним. Тетрадки, резинку. И прочие надобности. Потом мы с Вовкой рассматриваем мой букварь, там столько всего интересного. Мама суетится за столом. Она прикидывает так и сяк ткань мне на форму, но что-то не получается. Она села за стол и задумалась.

Я помню убранство нашей комнаты в бараке очень хорошо, так нам было так тепло и уютно.

У входа направо печка с большой трубой и маленькой плитой. Посредине стол. У окна комод, где собственно хранилось всё наше добро, тщательно постиранное хозяйственным мылом, отглаженное паровым утюгом, любовно и аккуратно разложенное по ящикам, с учетом предназначения. Ящик с постельным бельем, в нём пара смен из белоснежных простыней и таких же наволочек. Ниже в ящике наше нательное белье, как у нас говорили «ношобное»25, опять же аккуратно разложенное на каждого члена семьи.

Самый нижний ящик- это мамины и, значит, всей нашей семьи, запасы. Здесь отрезы ситчика, кружевные подзоры и прошвы, вывязанные мамой и бабушкой впрок.

Старые Вовкины и папкины штаны, протершиеся кое-где до дыр. Штаны ждут длинных зимних вечеров для перекройки или штопки.

Подзоры и прошвы тоже ждут своего часа, великих праздников нашей страны, чтобы обозначить эти праздники пришиванием их вместо старых кружев на подзорах и на наволочках. Или даже к совсем новым белоснежным тканям из сатина или мадепалама.

Лежат папкины и Вовкины носки, ждущие штопки. В уголочке, в коробочке, подаренной мне какой-то богатой, как все говорили, пассажиркой моё добро: фантики, красивые пуговки и камешки, найденные или обменянные.

По двум сторонам от окна, или можно сказать, по двум сторонам от комода, вдоль стен, стояли родительская железная кровать, и на другой, две наши впритык друг к другу.

Вида кроватей не помню, скорее всего, они были качеством таким же, как и у моей киношной подруги. Но мы жили гораздо «богаче». У нас на кровати лежали настоящие, ватные, добротные магазинные матрасы, а не старые самоделки из отслуживших свой срок ватников, как у некоторых других, и как у моей подруги с немерянным числом сестер. Немерянное для меня, я тогда не знала числа, которое обозначало их количество.

Наши кровати были «богатыми» из-за подзоров. На матрасе стелилась белоснежная простыня. На ней укладывалось стеганое нашей рукодельницей – бабкой и мамкой под её руководством ватное одеяло. Сбоку к проходу любовно устилался подзор, причём его положение выравнивалось в струнку относительно пола. Всё любовно расправлялось руками – гладилось ими, убирая всякие складочки.

Сверху стелилось красивое, уж и не помню из чего, то ли полотняное, то ли гобеленовое покрывало. Оно стелилось с особым искусством и шиком. Посреди кроватей покрывало складывалось вдоль всей длины складкой. Складка убирала ненужную ширину покрывала. Ведь его край должен был пройти ровно, аккуратной вдоль подзора на уровне начала кружев на нём

На покрывало клались наши подушки, числом по количеству носов, добротные, перьевые. Перед их торжественным водружением на дневную дислокацию их тщательно взбивали. Надевали на них верхние наволочки с кружевными прошвами и красиво укладывали в передней части кровати. Соблюсти правила их укладки было также крайне необходимо. Они, пышно взбитые укладывались мягко и бережно, и аккуратно подтыкались кулаками с боков, что придавало им еще большую высоту и идеальную форму.

У некоторых моих подруг подушки были пожиже. Одеяла их я не могу описать, т.к. они были сверху застелены покрывалами. Но скромные подзоры с нешироким простеньким кружевом и у них присутствовали. Постель без подзоров застилалась только уж совсем пьянчугами бессемейными, да в общежитиях ФЗУ. Где в основном училась послевоенная безотцовщина из деревень. И у их матерей не всегда были дефицитные на то время нитки. Ведь деревня – не город. А те маманьки, которые попробовали снабдить подзорами казённые кровати своих сынков, так, скорее всего, и не узнали, куда делись эти подзоры. Откуда им было знать, что они были сменяны на пятачке перед нашим главным магазином на какое- нибудь сьестное, приварок к фэзэушному стандартному меню, набившему давно парням оскому.

А бывали и случаи кражи у нерасторопных, положивших мамкин подарок под свою подушку, впрок.

Я помню до мельчайших подробностей процесс изготовления наших одеял. Практически я даже спокойно могу их и сейчас самостоятельно изготовить.

Действо проходило зимой, в тепло натопленной комнате, когда блеск от снега слепил глаза. И яркое зимнее солнце лупило в наши окна со всей своей мощи.

Мамка и бабка готовили загодя обедо- ужин к приходу нашего папки из караванки. Доставали из нижнего ящика куски нового сатина, заранее купленного и разные маленькие кусочки – остатки от прежних пошивов чего-нибудь. Мамка доставала из-под кровати тюк со специальной ватой, продаваемой там же в магазинах, где и ткани. Вата была в виде рулонов, широких и толстых и представляла собой, по-моему, первичное изделие из хлопка-сырца. В беловато-серовато-коричневатых ватных пространствах иногда попадались, как говорили мама и бабушка, остяки. Они их выбирали и расстилали рулон, определяя размер одеяла. Вата была легкая, хотя и не пушилась, как современные материалы.

Потом всё полотно ваты покрывалось тканью. И, если её не хватало, бабушка ловко сшивала квадратики из кусочков прежних богатств. Которые опять же виртуозно пришивались к основной ткани, чтобы получилась некая достойная комбинация из квадратов. Все схватывалось « на живульку»26 ручной иглой. И дальше начинался процесс художественного простегивания, с одновременным сшиванием всех полотен друг с другом.

Искусство простегивания в виде цветков, веток и даже парохода с трубой было у моей бабушки непостижимым. Мама многое переняла от неё. Но моя бабушка, как говорила мама, жила в мамины годы получше, чем мы. Она могла дать мамке кусок ткани, на обучение, и не боялась, что та напетляет, потом будет пороть это петляние, и случайно что-то порвёт.

Моя мамка не могла позволить себе дать мне ненужный кусок для обучения. Да и их, ненужных кусков у нас не оставалось.

И еще, я так понимаю про себя, что они видели, что мне давать что-либо для порчи не стоит.

А особого шитья у меня не получалось.

Так в силу разных обстоятельств и отсутствия прилежания на поприще швейного дела, я осталась подмастерьем навсегда.

Моя задача была наживулить или распороть.

Хотя все азы рукодельных искусств я прошла под руководством моих родных мастериц на микрообрезках, которые им всё равно приходилось выбрасывать. Таким образом КПД использования тканей был очень высок, но я никак не могла увидеть результаты своего труда из-за микроскопичности поля деятельности. Это здорово меня охладило от рукоделий.

В общем, как пел один кот в моих любимых радиопостановках, «семь классов прошел, восьмой коридор». Про себя в рукодельном искусстве я могу сказать, что я как профессор из анекдота. Могу рассказать досконально, как сделать, благодаря цепкости моей памяти. Но сделать…!

Это для меня – подвиг Геракла.

Но вот мы с Вовкой собрали мой портфель, каждый из нас прошёлся с ним по комнате с боевой выправкой. После этого мы еще пару раз всё в нём переложили и попробовали на зуб. Мы пролистали все – две мои тетрадки, разглядывая в них линейки и клеточки.

С тех пор я прониклась к тетрадным полям, очерченным красной линией, большим уважением. Не помню каверз про знаменитую непроливайку, мама не доверила нам её, сама залила из пузырька чернила и водрузила её на дно портфеля в самый угол, после чего запретила трогать портфель. Нам хотелось бы и поесть, аппетитом мы явно не страдали. И моя любовь к кашам пронесена через всю мою жизнь.

Но мамка сидела какая-то необычная, задумчивая. И мы не решились её просить, понимая, что всё равно, она сейчас нас не услышит. Она глядела на стену над своей кроватью. Там висела её и наша гордость. Высоко на гвозде были зацеплены плечики, а на них висело МАМКИНО ВЫХОДНОЕ платье. Синее из тонкой дорогой шерсти. Оно очень шло нашей зелено-голубоглазой мамке. Когда к нам приходили гости, или родители шли в гости, мамка одевала это платье, заплетала свои косы и укладывала их высоко на голове. Она брала духи «Красная Москва» и прижимала к горлышку пузырька палец, чтобы не пролить. Потом этим пальцем мазала свои волосы. Платье она никогда не мазала, боясь его испортить.

И мы с Вовкой были с ней согласны, такую красоту с разными строчечками нельзя портить.

По нашей красивой от кружев комнате растекался аромат духов. Мамка радовалась празднику.

А мы радовались возможности поскакать втихаря на постелях после ухода родителей. Мы их расправляли «на ночь» и валтузили на них друг друга пока не сваливались спать.

Я и сейчас заправлю любую кровать получше любой горничной. Их заправка была первой моей обязанностью уже с пяти лет. Так что к школе я была асом в этом деле, как, впрочем, и все другие девчонки.

Мамка наша была аккуратисткой. Её все побаивались на пароходе.

Нас воспитывали в свободном режиме. Но! Что касалось порядка и уборки в доме!

До сих пор я не лягу спать, если где-то непорядок. Я просто физически не смогу этого сделать.

Но …Она велела нам не мешать, ведь ей надо шить мне форму. Фартук купили, а форму не получилось.

Мы завалились спать, и вскоре дрыхли без задних ног.

Утром на гвозде, высоко на стене над мамкиной кроватью, висела моя отглаженная форма. Синяя, из тонкой дорогой шерсти.

Увидев такую красоту, мы с Вовкой от радости поскакали немного на кроватях. И я стала торжественно собираться в школу. Платье оказалось мне в самый раз. И я вопила от радости «Ура». Мамка заплела мне косы, ленты из них, почему-то, норовили выскользнуть прочь.

С трудом ей удалось собрать мои волосы. Торжественным маршем, по одному, мы двинулись к школе. Мимо шли такие же гордые красавицы и красавцы. Но формы у всех были коричневые. Мамка оправдывалась соседкам, что не смогли пока «достать» мне фабричную».

Услышав это, я завопила, что эта лучше и другой мне не надо. Ведь моя форма из парадного платья. Значит, и форма парадная.

Когда моя дочь, заставляя меня одеть что-либо на простой проход на работу или в магазин, слышала в ответ, что это у меня парадное, она всегда спрашивала, на какой парад я собираюсь.

Мои «выходные», «парадные», прикиды частенько старились или выходили из моды, так и не прогулявшись на парад. Но я не могла себя пересилить и одеть просто так, всуе, парадный прикид. Это почти святое. К сожалению, моя жизнь так и не привела меня к парадам. И почти всю её я пробегала в скромных юбчонках. Иногда любуясь «парадом», ожидающим в шкафу своего звёздного часа.

А тогда, я шла в парадном строю школьников в лучшем моем и … мамкином платье. И моя радость, по истине, не знала границ.

Наша мамка так больше и не сшила себе такого красивого, парадного, платья. На все праздники она долгое время одевала свое обычное, пришивая к нему кружевной воротничок.

Папкина форма висела на большой вешалке в углу за дверью, вместе со всеми нашими одеждами, и моим шикарным пальто, подаренным дедом и его бабкой.

На гвоздь мамка повесила веточку искусственного винограда на картонке, которую папка привез из поездки на курорт.

Я забыла многие свои лучшие платья, но это, висящее на гвоздике, мамкино, любовно расправленное на плечиках, платье, я частенько вижу почти наяву. Оно манит меня своей непостижимой красотой. И я вновь вижу нашу мамку, глядящую на свой «парад», и двух ребятишек, перебирающих богатства в новом портфеле.

Глава 15

У дороги чибис …

Я не помню почти ничего из своего первого дня в школе.

Но я очень хорошо помню ощущение счастья во время моего парадного прохода до школы.

Я смутно помню свой класс, своих сотоварищей в первом классе. Но я хорошо помню нашу учительницу, строгую и с большущей золотистой косой. Пушистой и сияющей. Её коса была побогаче мамкиной и бабкиной.

Не помню, что мы делали в классе. Но на переменке мы все дружно поскакали осваивать школьный двор. Уж где мы нашли глубокую, свежевырытую, длинную канаву, осыпающуюся под нашими руками добротной смесью глины и песка. Мы скакали в ней, как оглашенные, пока за нами не пришла наша учительница, и не велела нам строиться во дворе. Я умудрилась еще поскакать и прибежала последней.

Оказывается, школа пригласила фотографа. И сейчас мы все будем фотографироваться. Пока очередь нашего класса еще не дошла, учительница расфасовала нас для приглядности будущей фотографии, и велела всем отряхнуть с себя последствия наших баталий в канаве. Она поправили всем девчонкам косички, а мальчишкам их чубчики, расчесав всем волосы своим красивым гребнем. Когда дошла очередь до меня, выяснилось, что моя красивая синяя лента выскользнула во время баталий. Я к такой мелочи, как прическа, не привыкла. И не заметила пропажи. К нам шёл уже фотограф со своей треногой.

Учительница взяла свой гребень и собрала им мои волосы спереди, а сзади скрепила их «наживульку» одной из своих шпилек. Она поставила меня рядом с собой. И велела не шевелить головой. Так мы и вышли с ней на снимке обе растрепанные, она от падающей мощи её волос, освободившихся от сдерживающего их гребня. И я с её гребнем, оказавшимся мне большим, из-под которого торчали мои вихры, выбившиеся из него в своем стремлении к бегу.

И еще. Я помню мой первородный восторг от получаемых знаний. Я неслась домой всё-всё пересказать, показать. Похвастаться!

Я читала запоем букварь. Причем каждый следующий урок, я готовила от начальной корки до текущего момента. Моя жизнь в школе катилась с открытым ртом от усердия на уроках, с кучей песка в волосах от перемен. И символической лупцовкой меня за очередную потерянную ленту.

Мне нравилась наша школа, наш дом, наша улица и все канавы, которыми почему-то изобиловал в тот год наш Затон. Физзарядка, часть которой наша учительница тратила на чтение или чистописание, нам практически была ни к чему. Мы с радостью писали. Но ничто не могло заставить нашу армаду из нескольких классов послевоенной радости наших родителей устоять от соблазна заняться физкультурой дополнительно, в свободное от школы время. Наши портфели оказались крепкими. Ноги быстрыми. И многочисленные фобии и запреты сегодняшних родителей к счастью нас и наших родителей еще не зародились в нашем государстве и не могли никого пугать. Мы были счастливы своим первородным незнанием никаких страхов. Мы скакали и прыгали как первородное счастье.

Зима пришла суровая и снежная. Морозы стояли за сорок. Иногда нам говорили, чтобы мы завтра не приходить в школу, т.к. мороз очень сильный.

Это было счастье, подаренное нам просто так, даром. Мы дружно собирались почти всей школой, поклассно, вместе с нашими меньшими братьями и сестрами на яру у клуба и катались с него вниз, выезжая на реку и соревнуясь в дальности заезда. Ветер свистел в ушах, обжигающий снег облеплял нас с головы до пяток. Наши шапки, завязанные под подбородкам на обувных шнурках, представляли собой шлемы древнего воинства, и блестели на солнце своим ледяным панцирем. Наши рукавицы трижды мокрые и трижды покрытые льдом из снега, растаявшего от жара наших рук, наши штаны, сшитые нашими мамками из чертовой кожи, как и рукавицы трижды заледенели. Снег в валенках наоборот растаял и хлюпал при беге. Наши шеи, торчащие из побеленных снегом и льдом воротников, не знавших, что такое шарф, были дубового цвета и жарили нас теплом замерзающей плоти. И, только, солнце, клонящееся к закату, констатировало конец нашему иерихонскому светопреставлению.

Мы дружно разворачивались в сторону поселка. И армада санок выбивала музыку победного шествия ледяных фигур. Ближе к дому наше шествие заметно ослабляло стремительность нашего татаро-монгольского продвижения. Мы шли уже скованные, окончательно застывшими на морозе штанами и рукавицами. Перед самым домом мы не могли себе позволить даже рысь, спеленатые морозом.

И…! Мы дома. С трудом стягиваем рукавицы и валенки, обледеневшие снаружи и внутри, пальто. Наши штаны стоят колом. Начинающие оттаивать у печки чулки жгут холодом коленки. Наконец, мы одели наши байковые, теплые домашние одежды, и тогда холод взял реванш. Уже здесь, дома, пока мы стягивали с себя ледяные доспехи, он пробрался в самую глубь нас и колотил нас изнутри. Мы почти прижались к раскаленной плите, но это не спасало нас от трясучки внутри. Наша мамка уже пришла с работы из караванки, и жарила блины. Мы не могли ждать, когда она снимет очередной блин, и хватали его голыми руками, подцепив за середину. Мы насыщались как динозавры, выжившие после оледенения. Постепенно тепло возвращалось в нас по мере нашего насыщения. И мы рухнули на свои кровати. Я еще сквозь закрывающиеся веки вижу радужный свет вокруг нашей лампочки. И, наконец, тепло прокатывается по всем моим жилам. Мамка развесила на веревке около печи наше обмундирование. И жарит блины отцу. В доме тепло. Вовка сопит потихоньку во сне, и мамка укрывает его поверх одеяла своим «пальтом».

Я еще слышу, как пришел отец. Слышу, как он говорит:

– Опять эти архаровцы на яру катались. А я встретил их учительницу, она сказала, завтра опять им не приходить.

Я засыпаю. Мне снится наша учителка, летящая с горы на санках с развевающейся косой и в мокрых штанах из чертовой кожи, как у нас.

Кто из нас будет спорить про то счастливое время, когда оно было густым и тягучим.

До школы, школа. Обед и после обеда. Время до прихода родителей, потом до ужина. После ужина и перед сном. Я нахожу всему этому мистическое объяснение. Наш клубок отмерянной нам жизни был новым, нитки нашей жизни лежали в первородной плотности и разматывались с небольшой скоростью. К старости клубок сильно поредел, ведь из нитей, данных нам Творцом в Земной путь, мы уже сплели огромное кружево своей жизни. Каждый из нас сплел своё. Своей вязью. И клубок жизненной энергии стал реденьким и не таким тугим. И разматываться он стал так быстро и стремительно, что мы иногда подсознательно уходим от суеты, чтобы не потратить последние нити на ненужные петли.