Дома моей души

Я перевозбуждена от всего увиденного. Коврижки съедено столько, что еще не впихнуть ни кусочка, а еще столько осталось. Бабушка Нина подкладывала и подкладывала, пока дед не сказал:

–Не мучь её, еще заболеет. Завтра длинный день, съест.

Осоловевшая от всех потрясений, я засыпаю на венском стуле, не в силах слезть с такой красоты и уйти от такой вкусноты. Дед уносит меня на постель. Я сплю, и мне снится, что наша комната в бараке стала большой, как у деда, и вместо одного, хоть и большого, нашего окна стало много окон. У каждого окна стоит венский диван и венский стул. На каждом диване лежит по коврижке, и я радуюсь, что такую вкуснятину от пуза наедятся все, и нашей бабушке оставим. Я вдыхаю запах коврижки и любуюсь красотой венских шедевров.

Утро меня радует солнышком и характерными звуками у печи:

–Вставай, Вера! Я новую коврижку тебе пеку, чтоб хватило.– Это вошла бабушка Нина, услышав, что я завозилась.

Вот оно счастье!

Мои одиночные гостевания или нас троих архаровцев у деда и его гостеприимной бабки Нины в течение последующих лет были всенепременным атрибутом нашей летней жизни.

И вот я снова у них. И снова меня разбудил запах незабвенной коврижки.

Мы завтракаем, и бабушка говорит мне, что я уже совсем своя и не должна стесняться, а есть коврижку, сколько хочу.

Я ем и слушаю разговор деда и бабки. Они решают, в какой магазин им лучше идти. Я начинаю волноваться:

–А я?

– Куда же мы без тебя! Собирайся! Мамка твоя сказала, что ты совсем выросла из пальто, Идем покупать! Подарок тебе к первому классу.

Мы идем по той же главной улице, почти до пристани, но сворачиваем на большую площадь, где много каменных здоровенных домов, аж в два и три этажа. У нас таких нет.

Около одного, самого большого снует много людей.

–Это универмаг,– говорит бабушка.

Я смутно помню это универмаг, но я помню, как я стою перед большим зеркалом, и на меня дед надевает самое красивое пальто, синее, с хлястиком, с красивым воротником.

Они с бабушкой просят продавщицу принести ещё одно, побольше, на вырост, но большего размера нет, а это тика в тику. Бабушка ищет на вешалках другие, но я не хочу снимать с себя это. Дед с бабкой смиряются, и я иду домой с большим пакетом, прижимая его к себе и, сияя от счастья. Это первое своё покупное, а не сшитое бабушкой, и красивое пальто я часто вспоминаю. Мне приятно вновь вспомнить тот восторг. Я носила это пальто много зим, попеременно с тонкими шубками из каких-то зверьков, название которым я забыла. Родители каждый год покупали нам обновы в низовьях Оби в магазинах городков, имеющих дефицитное северное снабжение. Но шубки быстро издирались от катания на горках, и я вновь влазила в добротное пальто от моего деда.

В шестом классе оно больше походило на курточку, из которой торчали мои выросшие руки и ноги. Когда перед седьмым классом мне купили новое пальто на вырост, с большущим воротником, я плакала и просила маму не покупать мне это некрасивое большущее пальто, ведь мне совсем не холодно и еще налазит на меня и даже не рвется это чудное пальтишко – дедов подарок.

А пока мне семь лет, и я скоро пойду в школу. Подарок деда и его бабки лежит на венском стуле. И я любуюсь им, первородно нетронутым будущими снежными баталиями.

Дед уходит по делам, а я вновь и вновь не могу отказать себе в удовольствии и продолжаю рассматривать залу, переходя от дивана к дивану, от фотографии к фотографии. На одной из них была бабушка Нина, молодая и красивая, с выбражулистой прической, в пальто с красивым воротником.

– Бабушка! А из чего это у тебя такой красивый воротник? – Я с покупкой мне пальто чувствую себя знатоком польт.

– Из кота.

–Как?

– Да я решила пальто шить, а воротника не было. Тут я увидела на улице кота с красивой, блестящей шерстью. Я его приманила. Пошла в лес, повесила и ободрала. Воротник получился красивый.

Я обомлела и ничего не могла сказать. Чтобы бабка не заметила этого, я снова убежала в комнату. А потом выскользнула во двор. Я не могла понять, как такая красивая тетя, которая приходится мне бабушкой, могла драть котов?

Я не возненавидела её, я почувствовала впервые, что не все тети и дяди похожи на моих маму и папу. Она была иная, я чувствовала это всеми фибрами своей души. Я смотрела на неё, как сейчас бы сказали, как на инопланетянку. Я уж и не помню, как получилось, что с годами, с каждым приездом в этот гостеприимный дом я все чаще звала её Нина Иосифовна. Мне казалось, что бабушек таких не бывает. Я по-прежнему обожала коврижку, но не могла есть в том доме ничего мясного. Мне казалось, что мясо в супе непременно начнет мяукать.

В этот вечер я впервые не донимала деда с бабкой расспросами. Я рано легла спать. Во сне мне снилось, что бабка Нина хохочет надо мной, и её ярко-красная помада растекается с её губ и вот-вот капнет на меня.

На мое счастье дед утром сказал, что буксир готов к новому рейсу и мы уезжаем.

Не знаю, почувствовала ли перемены во мне моя новая бабка – кошкодралка.

Еще несколько лет мы приезжали к деду и его бабке в гости. Но я никогда больше не приезжала одна. Мы приезжали шумной толпой всей нашей семьей. Радушная Нина Иосифовна привечала ласково всех нас. Со мной, как со старшей, уже в наши последние приезды она делилась своими заботами. Но для меня она так и осталась человеком из другого, непонятного мне мира. Даже болезни у неё были странные, необычные. И я этому не удивлялась, ведь по другому у неё и быть не могло. Рассказчица бабка Нина была знатная. Вечером, после ужина, мы, ребятня, с мамой сидели вокруг стола и раскрыв рот слушали, что и где у неё болит. Особенно меня поразил рассказ о том, что у нее опустились почки и еле на чем-то висят. Она во всех подробностях живописала нам, как ходила к знахарю и как тот поднимал ей их и прицеплял к нужному месту с помощью каких-то зерен. У нас от этого триллера только что слюна не текла, с таким усердием мы слушали. Вскоре дед вышел на пенсию, они продали дом и уехали к сыну Нины Иосифовны далеко от нас на Урал. Сын оказался непутевый, промотал все их добро. Наш дед умер. Бабка Нина осталась одна, без деда, сын уехал еще дальше, и Бабка Нина по старости уже не смогла за ним гоняться. Её хоронила моя мамка со своим братом.

Когда дед написал нам, что продает дом и уезжает, мама ездила к нему и просила не уезжать. Ведь его все знали и уважали, а там, в большом городе он всем чужой и незнакомый.

Но дед был заколдован бабкой, её яркой красной помадой.

Мама несколько раз ездила к ним в гости на их новое жительство, но мы уже их больше не видели.

Денег на поездку для всех у нас не было.

Несколько лет назад в результате одной из новомодных диет, я резко похудела и почувствовала себя плохо, на обследовании выяснилось, что из-за резкого сброса веса одна почка здорово опустилась, что и причиняет мне боль.

Это известие меня даже несколько обрадовало, оно неким образом реабилитировало бабку Нину, рассказчицу, а … может, и котов никто не драл?

Коврижку и вечера у деда мы иногда вспоминаем с сестрой. Наши попытки испечь такую же не привели к успеху. Я не смогла полюбить бабку Нину.

Дед был у нас в гостях незадолго до его выхода на пенсию. В его распоряжении до отъезда буксира было всего два часа. Наше общее чаепитие с ним было грустным, похожим на прощание. Больше мы его не видели.

Зря дед уехал от нас далеко, мы поумнели, но разбогатеть так и не смогли, чтобы приехать и согреть его с его второй бабкой своим теплом.

Читала давно одну детскую книжку про Овидия, про его последние годы жизни в ссылке на окраине римской империи, то бишь на границе со Скифией, где автор приводил его письмо к родным:

«– Странные люди эти скифы, при расставании плачут, а потом писем друг другу не пишут».

Меня очень поразила эта фраза своей щемящей искренностью. Ведь это истинная правда про всех нас. Столько сотен лет прошло, две тысячи лет. А ничего не изменилось в нас.

Как часто многие из нас выходят в голую степь свого сознания, чтобы всмотреться в дальний костер, где сидят чужие нам люди. Нам к ним незачем, а свои далеко, хоть частенько и рядом. И ни один костер больше не соберет вокруг себя когда-то родных и близких. Только поминальный, а жаль.

Глава 11

О черёмухе, обновке и лупцовке

Мое торжественное возвращение из первого гостевания у деда произошло по тому же сценарию, что и недавнее убытие. Бесплатный спектакль для пассажиров, встреча двух капитанов, сверкающих лычками, была не менее театральной. Но все величие этой сцены смазывала я, идущая за руку с дедом и матрос, вызвавшийся помочь деду нести мои пожитки и обновки.

Вскоре пароходы разошлись, попрощавшись гудками. Мама и брат разглядывали подарки от деда и бабки Нины. Мне это было совсем не интересно.

Наступал вечер и капитанская вахта. С тех пор я люблю идти лунными вечерами по улице и смотреть, как луна бежит за мною, не желая оставлять нас всех одних.

Есть люди, которые боятся полной луны, но ведь она такая яркая, большая и красивая, только и осталась неизменной. Она одна осталась с нами навсегда из нашего детства.

В такие вечера мне хочется оглянуться и почувствовать там, сзади, в сгустившихся сумерках, лунную дорожку, бегущую за кормой парохода.

Но до этих мыслей еще ой как далеко, а сейчас я сижу в своем тулупе. Впереди как всегда мигают створы и слышится родное, плиц-плиц.

Просыпаюсь я уже в каюте. Встаем мы с братом поздно. И понимаем, пароход опять стоит. Мы одеваемся и идем в папину каюту. Папка спит после вахты, и будить его нельзя. Мамки нет. Мы идем к ней в её багажную кассу, где мамка разглядывает свои бумажки, считает их.

Увидев нас, мамка кормит нас тут же в каюте и ведет мыться в душ. Мы стоим в Томске долго и она хочет сводить нас в город.

Я впервые надеваю шелковое платье, которое мне сшили еще зимой на вырост. Платье красивое, белое с редкими мелкими незабудками, с поясом. Я кружусь и подол платья развевается. Я счастлива обновке. И вот мы торжественно идем по трапу нарядные и праздничные. Берег высокий и с пристани в город ведет длинный деревянный виадук, огороженный перилами. Наконец, мы проходим здание речного вокзала и оказываемся на шумной площади перед ним. Недалеко от выхода множество тёток и бабок торгуют разной всячиной с огородов. Мы видим тётку, торгующую таежной черемухой, и мамка покупает нам по кулёчку, свернутому из листов, выдираемых из какой-то толстой книги. Наше счастье продолжается. Мы обгрызаем черёмуху, выплёвывая косточки, брат на дорогу, я в руку. Дойдя до очередной урны, я бросаю, прилипшие к ладошке косточки, машинально вытирая слипшиеся ладошки о подол нового платья.

Каких бы ягод я не пробовала после, до сих пор нет для меня ничего слаще тех таежных черемух с их неизбывным ароматом.

Густое, тягучее тепло сибирского августа, высоченное, бездонное небо, одуряющее солнце, пыль от трамвая, и мы с братом идем с обеих сторон от нашей мамки, обсасывая косточки от черемухи, липкой, сладкой, огромной, сочной и брызгающей густым соком.

Мы идем пешком, нам близко до центра. А вот и вход в Ботанический сад. Это красивая, старинная, высоченная арка с лепниной и вензелями. Чугунная, старинная же ограда, кованая, и тоже в узорах и вензелях. Ограда такая высокая, что деревья из этого сада свешивают через неё только свою крону.

С обеих сторон центральной арки – входы из арок поменьше.

Но нас это совсем не интересует. Просто моя память, утаивающая от меня до сих пор многие важные события моей жизни, а может быть, отправившая уже эти события в небытие, не захотела закрыть пеленой беспамятства этот день, и я его помню. Так, как-будто вижу его в кино про себя.

Нас с братом ограда совсем не интересует. Рядом со входами в этот ботанический сад, с обеих сторон стоят киоски-будочки … с мороженым.

К ним тянется очередь из мам с ребятишками. Всё кругом вертится и жужжит. Палит августовское солнце, руки слиплись от сладкого черемухового сока, и на них налипла пыль от трамвая. Очередь тянется как огромная высоченная анаконда, колыхаясь, и вспухая, в тех местах, где ребятня, устав, начинает ныть и канючить. Мы с братом стоим молча, цепляясь за мамку, за её подол, почти вися на ней и на нём. Мы устали, но в наших слипшихся и полурасплавленных мозгах даже и намека на мысль, чтобы закончить эти муки под палящим зноем и уйти, не возникает.

За оградой тень и прохлада. Мы её видим, но ощутить её невозможно.

Как-то мама купила нам с братом билеты в этот сад и велела идти туда, сесть под деревом и ждать её. Войдя в спасительную, шумящую прохладу, мы не смогли пройти и нескольких метров, как прилипли к ограде, наблюдая за мамкой.

Душевные муки оказались неизмеримо сильнее палящего солнца и густого пыльно-знойного воздуха.

Расстояния между прутьями тоже были старинные, не рассчитанные на некультурное поведение юной поросли коммунизма. Мы просочились сквозь них наружу и оказались на кирпичной кладке основания ограды, нагретой почти, как печь. Покинуть же сад, за вход в который мамка купила билеты, не использовав их, мы не могли. Я не помню, сколько это стоило, но я не помню случая, чтобы мы посмели просто так выкинуть деньги на ветер.

Мы искренне понимали, что не осмотри мы сад, все мамкины деньги унесет ветер. А этого мы никак допустить не могли. Мы скакали по этой кирпичной сковороде, боясь покинуть наблюдательный пост и выпустить мамку из виду.

Сколько длилась эта экзекуция, я не помню, как не помню, как мы были спасены.

Я помню неизбывный вкус тающего нежнейшего мороженого, любовно слизываемого нами из нежнейшего вафельного стаканчика, бережно зажимаемого нами в одной руке и счастье, слизываемое нами из него с каждым движением нашего черного от черемухи языка. Счастье такое же бездонное, как палящее небо над нами и такое же долгое, как наш путь назад на пароход.

А если еще учесть, что во второй руке мы с братом держали по второму стаканчику этого чудесного продукта богов!

Мы шли, слизывая по очереди из обоих стаканчиков, боясь повредить их нежную твердь.

Бесподобный вкус которых являлся мощным заключительным аккордом нашего мороженого счастья.

Ела ли мороженое наша мамка, хотелось ли нам пить, что было вокруг?

Тогда для нас ничего вокруг не было, мы лишь еще и еще прокручивали в голове картину начала нашего счастья: мы у прилавка, изо всех сил тянемся на цыпочках к нему- нашему счастью, и тетя кладет нам из деревянной большой бочки мороженое, легко уминая его в стаканчике, чтобы больше влезло.

На пристани наша юная, усталая мамка замечает издержки наших парадных одеяний.

Видать, её нервы дают слабину, она лупит меня братовой курточкой. Мне не больно, но ужас охватывает меня от её слов, что платью моему пришел конец.

Наши губы, щеки, руки и еще многое чего в черемуховых пятнах, которые даже с рук еле смываются уже в рейсе через несколько дней.

Мамка ругает нас и плачет над тазиком с безвозвратно погибшим нашим «парадом».

Подлая память частенько держит меня перед этим слайдом воспоминаний. Моя мамка над тазом в постирочной. И мы пытающиеся тереть, что есть силы, вместе с ней.

Такого красивого, белого, шелкового платья у меня никогда больше не было. Было из штапеля, маркизета, но почему-то я никогда не хотела платья из шелка.

Мы по-прежнему каждый рейс ходили есть мороженое. Но уже никогда я больше не вытирала руки о свою одежду, какие бы липкие они не были.

Бумажные салфетки? О чём Вы?

А мама никогда больше не покупала нам билеты в Ботанический сад.

По времени же мы успевали что-то одно, либо в сад, либо мороженое.

Я никогда, нигде больше не ела такое мороженое. Я думаю, его просто нигде не могло быть.

Уже в средних классах, мы плавали с отцом без мамки.

Примчась на знакомое место встречи с чудом, мы обнаружили в знакомых киосках, у знакомых арок тех же теток, торгующих мороженым. Но … бочек не было, мороженое доставалось уже готовое из коробок, и было оно самого обычного вкуса, как везде. Больше, подъезжая к Томску, наше сердце не ёкало в предвкушении неземного вкуса.

И нам не хотелось бежать вприпрыжку за счастьем.

Подсознание подарило мне подарок, взамен утраченного чуда, и показало мне то, что запомнило оно, а не я.

Я вижу юную мать двух детей, спешащую с замурзанными детьми в одежде заляпанной черными пятнами и разводами, на которые осела пыль, и сияющие от великого счастья глаза этих двух мурзиков, с восторгом слизывающих божественный сок счастья детства.

Когда много – много лет спустя провидение повторило этот день для меня вновь, я долго не могла уснуть.

Был чудесный августовский день. Мы шли с моей малышкой в наш красивый зоопарк.

Я вдруг увидела его вход, похожий на тот арочный вход моего детского счастья, как будто время повернуло вспять. Около него сидели тетки и продавали в кульках … черемуху.

Я купила дочери и себе, но черемуха не дотягивала до эталона. Она была и поменьше и не такой сахаристой и сочной. И не таежной. На моей дочери было одето новое белое шелковое платье с мелкими незабудками. Дочь не знала, что раньше, когда деревья вокруг меня были большими, тогда черемуха была сочней и слаще.

Она ела с наслаждением эти липкие ягоды и одна упала из кулька, и прокатилась по всему платью, упав на землю, и подняв несколько пылинок.

Моя аккуратистка-дочь заплакала, ей было жаль обновки, за которой мы с ней выстояли длинную очередь в «Детском мире», и в её небогатом детстве покупка его была для нас событием. Я утешаю её, но отстирать платье так и не получилось.

Я металась во сне, и видела слёзы моей милой дочки и моей мамки над этим платьем.

Я искала слова утешения им обеим и … не находила. Боль потихоньку ушла, а грусть осталась со мной навсегда. Она спряталась, но иногда всплывает, когда я чему-то радуюсь. И иногда боль от того, что я не смогла их утешить, бередит мне душу.

Но память спешит вскоре утешить меня.

И я вижу старинные своды белоснежных бывших купеческих особняков, колоннады знаменитого Гостиного Двора, чудесный, лучший в России Ботанический сад с прорисовывающимся сквозь ограду зданием старинного университета, где работал знаменитый ученый, папин двоюродный брат.

Его интересные рассказы пройдут мимо нашей памяти, а наше глупое детство и всепоглощающая любовь к мороженому, к тому мороженому, застрянут в этой памяти навсегда. Как и аромат таежной липко-сладкой черемухи.

А пока! Столько еще интересного.

Уже довольно поздно, Вовка спит. А я еще не сделала вечерний обход своих присутственных мест. Надо успеть, а то мамка загонит спать. Но мне навстречу идет она сама:

– Пойдем, надо примерить! А то осталась ты без платья, а завтра твой день рождения.

Я бегу с мамкой в её багажную кассу. Здесь стоит машинка, она всегда берет её с собой.

Мамка шьет мне юбку. Черную в складку. Белая кофточка уже висит наживуленная. Я меряю обновки. И остаюсь с мамкой, как уйти, когда я нужна. Сколько платьев в моей жизни мамке приходилось шить как царевне – лягушке за ночь. Как я сейчас понимаю, это были весьма незатейливые прикиды. Но, слова мода, подиум! Мы тогда понимали лучше слово – новое. Так я и уснула в мамкиной каюте на узеньком диванчике, впрочем, для меня он был в самый раз. Утром я проснулась довольно поздно. Мамки не было. Но вот она открывает дверь. С ней Вовка, он уже одетый. Мамка сегодня в честь моего дня рождения сама одела его. Они принесли поесть от тети Лены – поварихи. Мы пьем какао из жестяного чайника и заедаем его хлебом. Вкусно! Накормив, мать выпроваживает нас со словами:

– Идите, мне надо работать! Да смотри, Верка, не извазюкайся!

Получив напутствие, гордая от одетых обнов, я степенно иду, держа Вовку за руки. Но скоро ему это прискучило и он удрал вниз, в машинное отделение.

Там мы, ребятня подолгу разглядывали шатуны, размером с каждого из нас. Они были чистые и блестящие и двигались с такой мощной силой, что мы, не зная еще смысла этих слов, с почтением и восторгом наблюдали за ними. Обсуждая при этом, вот эта бомбышка тянет эту, а эта толкает ту. Весь механизм состоял для нас на то время из бомбышек, больших и маленьких. И только самый большой мы знали, как звать: шатун. Вовка отправился на наш наблюдательный пост. Но сегодня мне было не к чему, мазать руки о вечно заляпанные поручни лестницы в машинном отделении.

Я шла в размышлении, что же мне делать с моим днём рождения. И во мне проснулась женщина, как похвастаться своей чудной юбочкой и кофточкой.

Но навыков я в этом совсем не имела, и пребывала на распутье своих размышлений.

– Верка! Чего это ты вырядилась? – Это дядя Саша, наш боцман, шел мне навстречу.

Я обрадовалась такой неожиданной подмоге: А у меня сегодня день рождения! Вот мама мне и сшила!

– Да ну! Тогда пойдём со мной! – он взял меня за руку, мы шли с ним как на параде. Сейчас я бы сказала, как на светском рауте, на мне были неотразимые одежды. Я бы сказала, неотразимый прикид, но тогда я не знала и этого слова.

Дядя Саша завёл меня в буфет, где торговали пивом, конфетами, сигаретами и печеньем для пассажиров и всех желающих.

– Ну – ка, Любезная! Завесь – ка нам сто грамм «Ласточки»! У нас сегодня день рождения!

– Да ну! Что ты говоришь!

Я стояла, потупив взор, смущаясь и радуясь одновременно. Мои обновки заметили, да еще и подарок меня ждет. Дядя Саша торжественно вручил мне кулёк с подарком, а тетя Люба сказала:

– Вот тебе, Верка и от меня конфетки!

– Спасибо, дядя Саша! Спасибо тётя Люба! От смущения я не могла поднять глаз, но, как не взять подарка.

– Кушай на здоровье!

Я шла с кульком впереди себя, неся его как хрустальную вазу. Но таковая у нас появится еще ой как нескоро. И она, одна единственная за всю мамкину и папкину жизнь, будет украшать наше жилище в гордом одиночестве потом многие годы.

Я шла несвойственным мне шагом, плавным, боясь уронить кулёк. Мне сделали впервые в жизни неожиданный подарок. Не прошло и получаса, как все знали, что у меня день рождения и в честь него обновки. Не заметить мой необычный проход было невозможно. С лёгкой руки дяди Саши все вели меня в буфет и кулёк мой каждый раз пополнялся на несколько конфет. Через час тетя Люба поменяла мне кулёк на больший. Когда я пришла к мамке, она хотела вернуть мой кулёк тете Любе, ругая меня за проявленную инициативу в покупке стольких конфет.

Но тётя Люба сказала, что я тут не при чём. И кулёк мне вернули.

Это нисколько не омрачило мне праздник, я знала, что это мне подарок. За свою жизнь таких нежданных подарков я получила совсем немного. Этот был первым. И я помню, как мы с Вовкой долго сортировали в маминой каюте конфеты по фантикам, цвету, боясь укусить такую красоту. Потом мы долго смаковали с ним каждый вид. А конфет было еще много!

Мы с Вовкой спим и не знаем, что конфеты снова поджидают меня, но совсем в другом месте. Впереди по курсу бабушкин буксир.

Глава 12

Артельный, шалман и ридикюль

Моё перемещение на бабушкин буксир происходило не столь парадно, как на дедушкин.

Я бы сказала даже совсем прозаически, буднично. Короче, в памяти об этом событии не отложилось ничего.

Но свое вступление в царствование на этом буксире я помню очень хорошо и отчетливо.

Как только мы с бабушкой водружались на её буксир, пароходы расходились. И каждый шел в своем направлении. Бабушка, не дождавшись, когда папкин пароход уйдет из виду, шла на камбуз.

Я махала рукой, пока пароход отца не превращался в точку. И моя шкала радостей жизни тут же резко взлетала вверх, одержав победу над грустью расставания.

Я бежала на камбуз к бабке21, рядом в столовой уже собралась почти вся команда. Я здоровалась со всеми друзьями еще с моих прежних визитов. Никто не удивлялся, что нет в столовой лишь моей бабушки.

Но и никто, включая меня, не волновался по этому поводу.

И вот…. Открывается раздаточное окно из камбуза в столовую. И бабушка звонко зовет:

– Дежурный! Принимай!

На окне появляются большие суповые тарелки, наполненные горками жареных пирожков внушительных размеров, пышущих жаром, источающих аромат бабушкиной сдобы.

Волна ликования юных матросов и служивых рангом постарше перекатывается с каждой тарелкой, переданной по цепочке.

Первая тарелка, конечно же, их маленькой принцессе, виновнице торжественного ужина.

Я впиваюсь зубами в первый пирог, держа второй наготове.

Горячущий чай со смородой, набранной в тайге. Капитан сидит вместе со всеми. Сегодня праздник – День вступления в золотой период, период моего гостевания.

А это значит, что команда будет посажена на счастливую для всех диету пирожков на завтрак, огромных пирогов со свежей рыбой на обед и блинами на ужин, с разными вареньями, которые умеет печь и варить только она, моя бабушка.