Дома моей души

Остяк обмяк от свалившейся на него удачи, он щурит свои узкие глаза в лучах утреннего солнца и кричит, задирая голову наверх:

– Эй, капитана! Спасиба!

Я до сих пор помню все происходящее.

И вижу глаза остяка, смотрящие вверх на капитанскую палубу и на моего отца с невыразимой, щемящей душу радостью.

И моего отца, стоящего у края мостика, пытающегося жестом выразить уважение к этому безвестному рыбаку из глухой таёжной деревни. И глаза матросов и редких пока пассажиров, смотрящих на человека, стоящего на краю капитанского мостика в развевающейся шинели, похожего в эту минуту на прекрасное изваяние.

Поистине, я рада своим глазам разного цвета. Благодаря им, я вижу всё как обычно и одновременно вижу ауру души каждого человека и предмета. Но, пока мне пять лет и я не понимаю этого, считая, что так у всех.

Много позже я пойму свой дар, видеть все, как в замедленной съёмке, переносясь зрением души назад и вперёд по времени. Я вижу чувства и желания человека и могу вызывать их из своей памяти, как из архива цветных слайдов, вновь и вновь радуясь или огорчаясь пережитому не только мною, но и людьми, с которыми я соприкасалась по жизни.

Вот и этот пожилой остяк, получивший поистине королевский по тому времени подарок. Я вновь радуюсь вместе с ним, и моё сердце щемит, вместе с его сердцем от тех, нахлынувших на него чувств, состоящих из смеси восторга и непонятной грусти от проплывающей мимо чужой, не похожей на его жизнь, соприкоснувшихся

на несколько мгновений.

И моё сердце щемит от безысходной грусти при виде моего отца, молодого и красивого, похожего в утренних розовых лучах на памятник самому себе. Милый мой, папка! Как вам там живется с мамкой? Я знаю, вы вместе и скучаете по нас, как и мы.

Но между этими моими мыслями и мыслями той шустрой, любознательной девчонки лежит много лет. Чем не машина времени, везущая нас в один конец!

А пока! Обласок отплывает, и остяк смотрит на нас как на «Бегущую по волнам». Мой папка командует машинному отделению через переговорную трубу, завлекающую меня своей таинственностью не меньше, чем колёса с плицами и само машинное отделение. Пароход набирает ход, и я, дрожащая на утренней речной росе без своего тулупа, не пропустившая, несмотря на это, ни одного мгновения из развернувшегося только что действа, понимаю, что всё интересное закончилось и жестокая проза жизни неумолимо требует к ней уважения. Я спускаюсь вниз на пассажирскую палубу первого и второго класса. Бреду к лестнице, ведущей на нижнюю палубу, и тащусь в тоске мимо закрытого ещё буфета, мимо распахнутой настежь двери пассажирской кухни, где уже вовсю готовят еду для ресторана первого и второго классов и для столовой пассажиров третьего и четвёртого класса. Следующая закрытая дверь и есть дверь камбуза для плавсостава.

Наши мамки уже поделили на всех рыбу и мы, старшие, подтягиваемся уже к своей Голгофе.

Вот и мой старший друг, матрос, берет свой тазик с рыбой и начинает её чистить. Я пристраиваюсь рядом. Мамки уходят по своим делам. Не люблю я это дело, чистить стерлядку. Мне её жалко, но я боюсь быть смешной и с содроганием приступаю к экзекуции над бедной стерлядкой. Её шкура грубая и шершавая на ощупь, но, несмотря на это она так и норовит выскользнуть из рук. Боковые пластины, служащие стерлядке вместо панциря, не поддаются мне. Я с трудом отдираю их по одной, содрогаясь своему варварству, но мамка мне даст затрещину, если я не почищу. Наконец, мой верный рыцарь почистил своих рыбин и принялся за пластины на моих. Некоторые любопытные пассажиры заглядывают к нам, спрашивая:

– А будет ли уха и для них?

– Наш капитан разделил на всех, – слышат они.

Вот и наши мамки, как будто точно знающие, когда конец нашим мучениям. Они гремят кастрюлями, шумно набирая в них воду из под кранов множества моек, расположенных по периметру, вдоль стен кухни. Благо, водичка вот она, отменная речная, проточная, прозрачная и вкусная. Моя мамка говорит моему рыцарю:

– Беги за своей кастрюлей, сварю, всё равно себе буду варить. Её товарки уже уставляют свои кастрюли на большущей печке в центре камбуза, всем места хватит.

Дружка моего в мгновение смыло с камбуза. Ещё бы, так как Галина Ивановна не готовит никто. Мамка еще только ставила нашу кастрюлю, а он уже прилетел со своей.

– Идите отсюда, не мешайте, я тебя позову, – говорит она моему рыцарю. – А ты, она уже обращается ко мне, – иди, посмотри, встал ли Вовка.

Я, довольная концом мучений, бегу вприпрыжку в каюту второго класса, где мы с братом спим. Каждый вечер я иду к кастелянше, которая смотрит на доску, где сиротливо висят ключи от не раскупленных пассажирами кают, она что-то размышляет про себя, выдает нам белье и ведёт нас, показывать наши очередные апартаменты. Приходит мамка и стелет нам постель, забирая наш ключ. Мы спим, как барья, говорит бабушка. Ключей нам не дают, потеряем. А жаль, вот мы бы уж поназакрывались всласть.

Моя утренняя работа будить и одевать брата. Я вхожу в каюту. Брат уже встал, он сидит на полу, на маленьком коврике, обязательном для всех кают. На нем облупленные в боях с друзьями за мяч ботинки, одетые на разные ноги. Левый на правую, а правый на левую. Он пыхтит, всовывая в дырочку изнахраченные концы шнурков, которые ощериваются метлами при попытке всунуть их в узкие дырочки. Я снимаю ботинки с брата, переобуваю его, и мы вместе с ним еще долго мучаемся со шнурками. Приходит мамка и зовет нас к раннему обеду. Впереди стоянка. На нижней палубе не разгуляешься с кастрюлями, чтобы подогреть. Мы идем в папкину каюту, состоящую из двух комнат, кабинета с письменным столом и спальни, где стояла их с мамкой неширокая кровать и столик, где мы собственно и обедали, сидя на этой кровати. Есть не хочется, впереди уже маячит пристань.

Там сейчас главное!

Я ем уху, как метеор. Брат по моей сосредоточенности тоже смекнул, что надо поспешать, и спешит, проливая половину на себя. Наша мамка, втолкнувшая в нас дневной рацион, выпускает нас, мокрых и замурзанных. Не до нас, впереди стоянка, а она багажный кассир. Не до нас.

Я гляжу на свою детскую фотографию, где мы с братом сидим рядом с нашей мамкой на скамейке верхней пассажирской палубы. На брате грязная от пролитой очередной ухи курточка и запомнившиеся мне ботинки, с облупленными носами, которые видно даже на фотографии. Наша мамка присела с нами на минутку, когда кто-то из команды решил запечатлеть всех пароходских по очереди. Я помню, как мамка нас отловила и велела сесть рядом с ней. Нам было страшно некогда, солнце било в глаза, а дядька долго настраивался. И это капитанские дети, скажете вы, глядя на этих мурзиков?

Се ля ви, как говорят французы. Но мы ни тогда, ни позже, ни сейчас французскому не обучались. И это бабкино « се ля ви», которым она иногда ругалась на нас, будучи почти «слегка» в подпитии, означало для нас непонятное ругательство, которое бабка в пьяном виде не объясняла, а в трезвом не могла вспомнить.

Одежку всю, от пальто, до штанов нам шили, стиральных машин со стиральными порошками тогда не было. Нашу мамку все звали чистоплюйкой, вкладывая в это слово положительный смысл и уважение к ней. Утром нас выпускали во всем чистом, а вот уж, где мы лазили днем и в каком виде? Се ля ви! Те наши приятели и приятельницы, которые совершали однорейсовое турне без мамок, работающих на берегу, с одними папками, были многократно «се ля ви». Вся их имеющаяся одёжка, любовно переданная их мамками вместе с ними самими на стоянке в порту приписки, т. е. по нашему месту жительства, была замурзаема ими в первые дни рейса. Мы носились по пароходу, не замечая таких мелочей, пока наши мамки не отлавливали нас, чтобы накормить или переодеть, когда степень загрязнённости подходила к критической отметке. При этом, если безмамковая детвора попадалась под руки, она кормилась вместе со своими и переодевалась, несмотря на поросячьи визги сопротивляющихся гавриков.

Дисциплина для нас, ребятни, на пароходе была строгая, хотя и периодическая. Ежеминутно нас не блюли, но несколько раз в день проверяли.

Но и мы не смели нарушать пароходские табу, впитанное нами с материнским молоком.

По коридорам и балкону первого и второго класса не бегать, на стоянках далеко от парохода не уходить, и не шуметь там, где пассажиры.

Вот мы и роились на капитанском мостике, сзади за трубой, дым из которой порой накрывал нас полностью, и в машинном отделении около спускной лестницы, поручни которой были черны от мазута и угольной пыли, да в грузовом трюме среди грязных мешков с рогожей и пенькой.

На стоянках в грузовом порту нам вообще строжайше запрещалось шевелиться. Но об этом нам не приходилось даже напоминать.

И вот мы причаливаем к пристани грузового порта. Дежурный вахтенный штурман через судовое радио вежливо просит пассажиров оставаться в своих каютах или на прогулочных балконах, объясняя, что все буфеты, рестораны и столовые будут открыты после отхода от пристани.

Все пассажиры понимают это и молча толпятся на балконе первого и второго класса, наблюдая за происходящим. Мы проныриваем между ними, рассредоточиваясь для лучшего обзора. И вот широкая длиннющая лента транспортера подтянута к грузовой палубе. Все ждут, когда лента вздрогнет и её верх покатится от парохода, а низ помчится к нему.

Я не люблю стоять наверху, среди праздных зрителей и спускаюсь незаметно, чтобы брат не потащился за мною. Я прошмыгиваю по левому борту грузовой палубы до грузового трюма, ведь разгрузка идет с правого борта. Я прячусь среди раскрытых створок ворот трюма и гляжу в щелку между ними. Глубокий полутемный трюм, знакомый нам до мельчайших закоулков, ярко освещен и по трапу в него спускаются матросы с одетыми на спины деревянными подставками17 на кожаных лямках. Внизу на эти подставки им кладут тюки с рогожей и они тяжело поднимаются по соседнему трапу наверх, доходят до транспортера и ловко сбрасывают эти тюки на скользящую, как огромная змея, ленту.

Все в поту они переходят по грузовому трапу с пристани на пароход, вновь спускаясь вниз и вновь поднимаясь наверх. Конвейер из живых людей с тюками на их спинах сливается с конвейером на пристани в одно целое, равномерно колеблющуюся ленту плывущих тюков.

Наконец разгрузка закончена, и конвейер, поскрежетав своими большущими роликами, начинает течь наоборот, неся к пароходу мешки с непонятным содержимым. Едва успевшие перекурить матросы вновь надевают свои ранцы на плечи, и колеблющаяся лента мешков течет в трюм парохода.

Моя мамка стоит внутри трюма и что-то пишет и считает. Я знаю, ей мешать нельзя, она главная по грузам. Матросы обтекают её с двух сторон, стараясь не задеть ненароком.

Опустевший было, трюм вновь наполняется до верху.

Мамка идет на пристань, за документами, а матросы сидят почти вповалку, жадно прикуривая. Мой друг – матрос сидит вдалеке от меня, но мне видно, как дрожат его руки, когда он жадно, кашляя и поперхаясь, закуривает, наверное, впервые в жизни. Как тут не закурить.

Я стою, не шевелясь уже несколько часов, мои ноги устали и мне хочется тоже свалиться и лечь на палубу, но я боюсь пошевелиться, выжидая, когда никто не будет смотреть в мою сторону. Подсматривать нехорошо, но я не могу оставить моих друзей матросов, непонятным образом переживая тяжесть их груза на своих плечах.

Возвращается моя мамка, трюм закрывают, и я иду с ней в каюту. Мамка тоже устала.

Я падаю на родительскую кровать, а мамка идет искать брата. Мы ужинаем холодной ухой и спим до ночи на постели родителей.

Уже зажглись первые звёзды. Наш пароход идет к пассажирскому порту, но сил смотреть на погрузку пассажиров нет. Сквозь сон я слышу привычный гомон пассажиров, достающих билеты, и звон ключей, открывающих каюты.

Поздно ночью мать будит нас и тащит сонных во второй класс, где нам оставили каюту.

Мы засыпаем, чувствуя убаюкивающую негу чистых простыней, мягких матрасов и легкого подрагивания парохода. Мои любимые плицы говорят мне, что мы снова в рейсе. Но я их не слышу. Сон сморил нас, как только мы коснулись подушки. Все угомонились после трудного дня, и усталые матросы, и довольные пассажиры.

Моя мамка идет в свою багажную кассу, считать на бумажках мешки и тюки, но сон и усталость клонят её голову к столу.

Ночь и река, бакена и створы18. Тучи и луна, играющие друг с другом.

Сладко убаюкивающее подрагивание парохода. Гудки встречных пароходов.

Музыка, впитанная мною с детства, слаще которой для меня нет ничего. Мы с братом спим сном счастливого детства.

Мне снится лента транспортера, нестерпимый запах огромных тюков с рогожей и улыбающийся остяк, едущий на транспортере, восседая на тюке.

Только ночная вахта во главе с капитаном привычно делает свою работу, в машинном отделении и на капитанском мостике. Самая трудная вахта. Капитанская.

Глава 10

Мой дед, бабка Нина и ободранный кот

После вчерашнего, тяжелого для всех дня, ребятня встала поздно, что явно было в радость, как команде, так и пассажирам.

Заботливые родители давно уже получили на камбузе для команды у поварихи тёти Лены и завтрак, и обед.

Этих порций с лихвой хватало их чадам, да и им самим доставалось.

Отъевшись от пуза, мы все собрались на нашем месте, за трубой, на мостике.

Мы обсуждали вчерашние впечатления, внимательно рассматривая все встречные пароходы, и пассажирские, и буксиры, и самоходки.

У каждого парохода был свой гудок и по нему вся команда, еще не видя впереди ничего, определяла, кто встречный. Пароходы равнялись, снижали ход, и команды переговаривались между собой. Особенно, если это был пароход из «соседнего» затона, где осталось много друзей и родственников.

Навстречу нам шёл буксир, старенький, потемневший от времени, но всё еще мощный, сиявший надраенными до блеска металлическими поручнями и трапами. Иногда, редко,

попадались совсем нам незнакомые пароходы. Этот был одним из таких. Мы знали, что вахтенные на мостике непременно обменяются при подходе друг к другу обязательными приветствиями – гудками и через рупор свежими сообщениями.

Это было время дневной вахты капитанов, с двенадцати до двух дня19.

И вдруг, стало происходить что-то невероятное, буксир развернулся и стал пришвар-товываться своим бортом к нашему пароходу. Это было очень редкое событие. Пассажиры сбежались на один борт, впрочем, как и свободные от вахты члены команды.

Всем было интересно, что же такое происходит. Событие в размеренном течении дня.

К нам на мостик поднимался капитан буксира, пожилой, статный, со смешными усиками, в сверкающей лычками форме, чем-то неуловимо похожий на свой надраенный буксир.

Из своей багажной кассы бежала наша мамка.

Команда потихонечку подтягивалась к мостику, а пассажиры пытались снизу, с прогулочной палубы заглянуть наверх, особо отчаянные дамочки – пассажирки оккупировали лестницу к капитанскому мостику.

Мы ребятня подтянулись к месту встречи двух капитанов в числе первых.

Мой отец и незнакомый пожилой дядька-капитан пошли на сближение, и тут моя запыхавшаяся мамка, взлетевшая на мостик, закричала:

– Папа!

Так я вновь увидела моего деда, а по – совместительству мамкиного отца и бывшего бабкиного подлого мужа.

Взрослые радостно обнимались и переговаривались, все зрительницы- пассажирки почти рыдали от бесплатного спектакля, команды двух пароходов тут же нашли общих знакомых. Мы с братом придвинулись поближе, ожидая, когда нас заметят, исподтишка разглядывая незнакомого нам деда.

И вот, дед сказал:

–Ну, показывайте! А то, поди, не узнаю. Верку-то видел, когда ей было два года, а Вовку и того меньше.

Отец повернулся и махнул нам рукой. Мы с братом засмущались.

Дед поднял брата на руки, и Вовка смешно дрыгал ногами.

Я ждала своей очереди на знакомство. Но вот Вовка стоит на своих ногах, а дед прижимает меня к себе.

Взрослые снова о чем-то говорят, и тут дед поворачивается ко мне:

– Поедешь со мной?

Вовка заныл:

–И я хочу!

– Ты в следующий раз,– говорит папка.

А мы с мамкой уже летим вниз, в каюту, собираться.

И вот уже пароход с родителями еле виден, я стою с дедом на мостике, и мне стало вдруг грустно.

Дед повел меня в столовую, где почти вся команда ужинала, знакомиться.

На следующий день мы пришли в Томск, и дед повез меня к своей бабке. Они жили с

ней ровно напротив знакомого мне поселка, послужившего мне местом приписки в этот мир. Поселок назывался смешным именем Самуськи. И был один к одному поселком водников с обязательными затоном и караванкой.

Если свою бумажную родину я помню в основном изнутри дома и огорода моей бабушки, то этот я до сих пор помню весь.

Помню расположение улиц, и даже домов дальней родни своей новой бабки.

От пристани мы идем с дедом вдоль широченной, покрытой низенькой травой улицей. Эта улица похожа на мою прародину. Но здесь чувствуется, что это не разморенная солнцем деревня в полуденной дрёме. Здесь много народу, магазинов, столовых, здесь большущий рабочий поселок, хотя дома похожи на деревенские дома моей прародины.

Они такие же большие, светлые, окруженные палисадниками с лавочками, и на них также сидят старенькие бабушки.

Я горда, что я взрослая, мне пять лет. И я совсем по-взрослому иду рядом с дедом20.

–Егорыч, никак внучка твоя, – уважительно обращаются они к моему деду.

Я смотрю на моего «деда», который моложе меня нынешней лет на пятнадцать, и опять вижу то, что дед пытается скрыть от всех. Но понимаю его только сейчас, глядя на трепет, с которым смотрит на свою внучку, не родную мне, мой муж.

А тогда я вижу, как дед идет прямо и торжественно, и я рада, что дед гордится мной, такой красавицей, в парадном, хоть и вылинявшем на солнце платье. Но ведь это совсем не важно. Важно, что платье на мне – самое парадное. С лентой, выползшей из моих непослушных кос, как дед не пытался освоить это дело, ведь у него были в основном одни сыновья, а его единственную дочь – мою мамку заплетала моя бабушка.

И я иду рядом с ним такая же гордая за него, что у него замечательная внучка. И гордая своей радостью, что я, впервые за свою длинную жизнь, иду в гости к своему родному деду. И я рада, что мой дед наверняка рад моей несказанной красоте, свалившейся на меня в виде моих глаз разного цвета. Ведь мне они нравятся, а значит, и всем тоже.

Да, поселок большой, даже больше ставшего мне родным Затона. Множество перекрестков, значительно больших, чем площади города, где я живу сейчас. Отсутствие всякого транспорта, не отяжеляло тогда никому жизнь. И сейчас, стоя на остановке в стайке школьников, ждущих автобус, чтобы проехать две малюсеньких остановки до школы, я понимаю, как по-иному мы жили тогда.

Хуже или лучше? Ответа не знаю, мы тогда еще не знали, что через несколько десятков лет наступит всеобщая автомобилизация и эта волна докатится и до поселков.

Мы просто шли с дедом, наполненные с ним одинаково до краев радостью нашей встречи и предвкушением будущих радостей, его, моей, его бабушки, в общем, нашей общей радости в доме деда.

Вот и дедов дом, почти в конце этой длинной улицы. Такой же большой и красивый, как все. С таким же палисадником, полным цветов, и лавкой вдоль палисадника, перед калиткой. Меня поразил дедов двор, крытый по периметру крышей на высоких столбах. Такого я не видела ни у кого, хотя домов мы прошли ужас, сколько много. И дедова бабка, яркая, не похожая ни на кого из нас. Черные волосы, черные брови, черные глаза и крашенные губы, с прорисованным сердечком не шли ни в какое сравнение с моими, совсем незавидными перед её красотой, мамкой и бабкой, с их светлыми, пушистыми волосами и прозрачными зелено-голубыми глазами. Волосы этой, второй бабки были сложены какими-то кренделями и блестели, как налакированные. На мой вопрос, почему её волосы лежат так красиво, бабка ответила, что это прическа из парикмахерской.

Теперь, по-прошествии времени, я с грустью думаю о моей первой, «непутёвой» бабке и о моей мамке, путёвой, но вряд ли ходивших тогда в парикмахерскую, просто сделать прическу к приходу мужа. Когда с этим мужем второй бабки жила первая, ей досталось не то время, не те возможности. Ей досталась куча ребятишек, работа до изнеможения и война. Теперь моей непутевой бабке делать прическу было не для кого, а моей мамке некогда и негде. Парикмахерских на пароходах тогда не было, а вьюжными зимами, крутясь между детьми, топкой печи и готовкой обеда ни у кого из женщин нашего небольшого Затона не возникало желание долго ждать редкий автобус на продуваемой ветрами остановке, потом ехать в промерзшем автобусе в город. Искать парикмахерскую, сидеть там в длиннющей очереди, чтобы тебе накрутили волосы на обжигающие бигуди или сожгли их щипцами. Все эти радости уже вполне испытала я, когда мы с одноклассницами, по достижении старших классов, подвергали себя экзекуциям с палением наших волос, ушей и шей. Но что ни сделаешь ради своей несказанной красоты перед танцами в нашем незабвенном клубе. По накалу страстей, мечтаний, надежд, вполне могущему тогда поспорить с современными элитными клубами.

Но это потом. А сейчас я впервые вижу этакую красоту, потрясшую меня до глубины души, на голове яркой тети, которую дед назвал бабушкой Ниной.

Я смотрела на новую бабку во все глаза, чем, наверное, и заслужила её благосклонное ко мне отношение. В мой первый приезд в дом деда меня поразило всё.

Я помню почти до мельчайших подробностей красивую русскую печку, большую, внушительную, где новая бабка варила щи, пекла чудные коврижки и где она мыла нас.

Я помню расположение и убранство большой кухни и огромной залы, где все спали и торжественно обедали супом из собственной курицы и пили чай из самовара, огромного и красивого, для которого в наши приезды мы, детвора, собирали сосновые шишки из соседнего небольшого соснячка.

Дед торжественно засыпает шишки в самоварную трубу и качает воздух сапогом. Самовар начинает гудеть и пыхтеть, у печки колдует бабка Нина. И вот мой любопытный нос чует незнакомый, завораживающий меня дух.

На мое:

– Что это так вкусно пахнет?

Я слышу:

– Коврижка.

Как что-то пропустить! Я верчусь у обоих под ногами.

Наконец дед несёт поспевший самовар в залу, на стол, бабушка вынимает коврижку и ставит её, огромную, пышущую здоровьем, источающую необыкновенный аромат. Ненадолго я даже выбываю из действительности

Так я познакомилась с дедом, бабкой Ниной и коврижкой, оставшийся в моей памяти ароматом дома моего деда.

Мы пили чай с коврижкой, ставшей навсегда эталоном, так и не достигнутым мною. Коврижка стала для меня и моих брата с сестрой в один ряд шедевров, наряду с большими пирогами из рыбы и черёмухи нашей бабушки и мамки, и их шаньгами.

На мою просьбу испечь коврижку, как у бабки Нины, мои знатные кулинарки, мама с бабушкой, находили какие-то отговорки. Став постарше, я отстала с просьбами сама.

Позже, в те редкие дни, когда отец, мать и мы – детвора наезжали ненадолго к деду в гости, мы уже втроем мешались под ногами, снуя от деда с самоваром во дворе, в кухню к бабке Нине и печке. Потом мы все торжественно сидели за большим, праздничным столом, ощущая значимость этой коврижки и самовара.

Дед доставал заветную наливочку и между чайком взрослые чёкались и смаковали её. Но она нам была не интересна.

Мы пили пахнущий соснами чай и ели коврижку, стараясь не уронить ни крошки и, наверное, рассчитывали, глядя на коврижку, сколько кусков нам еще достанется. Просить добавки в гостях мы были не приучены и никогда не нарушали этого правила. О том, что новый кусок, который бабушка клала каждому из нас на блюдце, что этот кусок может оказаться нам лишним, у нас даже мысли не пробегало. Но вот чаепитие заканчивается, и наша святая обязанность помочь взрослым убрать со стола. Потом мы идем на пристань, провожать папку и мамку, а завтра и деда. А мы остаемся с бабкой Ниной до следующего прихода нашего парохода.

Но это потом, а пока я приехала с дедом одна. Брат еще совсем мал, а сестра еще не родилась.

Я познакомилась с красивой бабкой, и пока она, радостная, от встречи с дедом и со мной, накрывает на стол в зале, я кручусь под ногами, разглядывая всё в свои оба разных глаза. Я разглядываю красивый большой стол и красиво изогнутые спинки стульев. Большой фикус в углу и фотографии в красивых рамках на стенах. Фикус у нас дома был, а фотографии лежали в верхнем ящике комода. В простенках между окнами стояли красивые шкафчики со стеклянными дверцами и такие же, как стулья диваны, все деревянные с так же красиво изогнутыми спинками и подлокотниками. Я расспрашиваю новую бабку, что такое парикмахерская и сокрушаюсь, что в нашем Затоне её нет. Наверное, поэтому мои мамка и бабка ходят без красивых причесок, а плетут свои длинные косы. Ведь, если бы была парикмахерская, из их-то волос, сколько таких блескучих бомбышек можно накрутить. Теперь я понимаю, как я своей простодыростью капала моей новой бабке на мозги. А пока я та самая простота, которая …