Дома моей души

В комнате уже стояли стол, кровать и три табуретки.

–Зажмурь глаза, – Иван подвел Татьяну к углу, где спрятанная за кровать стояла новая швейная машинка.

– Ванечка! – только и смогла сказать молодая жена, и глаза её сияли.

С началом навигации Иван Егорович, как все уважительно звали Татьяниного мужа, переселился на пароход со своей молодой женой.

Капитан, прослышавший, какая Татьяна рукодельница, предложил ей должность повара, почетную на пароходе. Вскоре про Татьянины пироги стали ходить легенды и матросы норовили записаться на их пароход.

Татьяна успевала все, шить, готовить. По вечерам, сидя на корме, она вязала и пела, вспоминая, как она маленькая пела с Савишной, а маменька, заходя поцеловать её на ночь, говорила:

– Савишна, Вы хорошая певунья.

Маман садилась рядом и слушала Савишну, вглядываясь куда-то вдаль.

Татьяна, бывшая Танет, в такие вечера тоже вглядывалась вдаль. За бортом проплывали берега, одетые в темные одежды деревьев, лунная дорожка бежала за пароходом. Таинство вечера на реке окутывало всех чарами пронзительности нежных звуков песни, которую молодая женка счастливчика пела тихонько, для себя. Вечер угасал и переходил в ночь, и Татьяна вглядывалась в последние отблески зари, отраженные волной. Что там впереди, пытаясь вызвать в памяти образ той далёкой, нежной и любящей её, черты которой в такие вечера проступали в её памяти и наводили грусть:

–Как бы они сейчас радовались моему счастью, вместе ли папа и мама, не смотрят ли они сейчас сверху на неё?

В такие вечера команда застывала на своих местах, не в силах оторваться от прекрасной картины, нарисованной вечерней грустью молоденькой красавицы с длинной пушистой косой и ясными зелеными глазами.

Глава 5

Бабушкина война

Через несколько месяцев после окончания навигации, почти в свои именины, Татьяна родила дочку, светленькую и голубоглазую, всю в папу. Дочку назвали Галиной, в чью честь так никто и не понял.

Татьяна была счастлива в своем браке.

Любящий муж. Заботливый, работящий. Уже давно капитан буксира.

Она по-прежнему шьет на своей машинке, подарке от мужа, обновки всей семье. И достаток позволяет им с дочкой шить на праздники даже шёлковые платья.

Татьяна придумывает фасоны сама.

Она вспоминает строчки на маминых платьях. И пытается повторить их по памяти. И тихо радуется, когда это ей удается.

В её руках всё горит. И огород около их дома. И пироги.

По вечерам она любит вязать. Всё в их доме радуется хозяйке-мастерице.

Муж частенько в рейсе. И уже давно Таня не работает рядом с ним.

Подрастают её малыши. Вслед за дочкой, бог дал им сына. А потом и еще двух.

Так что работы хватает и дома. Малышня мал-мала меньше.

Но недавно к ней пришёл заврестораном:

–Татьяна Васильевна! Выручай! Твои пироги ходят в легендах! Помоги! Дело-то у нас стоящее. Народ жить начал. Вот и ресторан осваивать надо. А детям с садиком поможем.

Таня не смогла отказать, хотя сердце её болело за детей.

Но всё обошлось к лучшему.

А, когда детвора пошла в школу, то все прибегали к ней на кухню. Где она кормила их своим, да еще чуток прибавленным обедом.

Зато вечерами, особенно зимними и длинными, она пекла дома пироги, чтобы её архаровцам хватило на весь следующий день. Всё равно «таском»8 питаются, их дома не удержишь.

По воскресеньям зимой все дружно шли в кино.

Галина и её погодок Мишка идут впереди. А младшие-братья, меж отца с матерью.

В воскресенье Татьяна встает раненько, еще совсем затемно. Пока все спят. Их будит запах пирогов:

– Вставайте быстрее, в кино опоздаем!

Весной их палисадник весь зарастал цветами. И соседки просили:

– Таня! Посади ты нам, Христа ради, своими руками рассаду. Под твоими руками всё прёт без удержу.

И вдруг … война.

Ивана забрали в первый день. Ресторан сделали столовой.

Кормились с пайков, да с огорода. И ягод из леса.

На третий год войны Галя закончила школу и поступила в медицинский, в Томске. Рано утором ей приходилось ехать на катере в город и возвращаться оттуда затемно.

Старшего сына после школы забрали в армию.

Близнецы ходили в школу.

И материнское сердце Татьяны обливалось слезами от их исхудавших личик.

Татьяна приносила домой всю свою пайку с работы, но детвора росла, и этого было мало.

Она давно продала почти все свои и Галины шёлковые и уже и не шёлковые платья.

На четвертом году войны в затоне случилась эпидемия дифтерита. И Татьянины мальчишки подхватили её. Татьяна мечется между работой и больницей.

А малышам всё хуже. Их исхудалые, измученные личики глядят на неё с мольбой:

– Мама! Помоги нам!

Татьяна бежит к врачу, нянькам и снова на работу.

Там все ей сочувствуют. И заведующий не ворчит, знает, она и ночью свою работу доделает. Не бросит.

Однажды пришли проверяющие …оттуда. Татьяны не было на месте, и ей решили оформить саботаж в военное время, чтобы другим неповадно было бегать.

Её забрал «воронок »9 и отвез аж в сам Томск.

Татьяна плакала и валялась в ногах:

– Я не прогульщица! У меня дети в больнице!

Но в ответ слышала:

– То-то про тебя написали, что шёлковыми платьями торгуешь!

Но потом следователь сжалился над ней и посадил её не в лагерь, а в тюрьму.

Галине пришлось бросить институт и ухаживать нянькой за братьями – близнецами.

Ночью они оба, друг за другом умерли.

Галю пустили со слезами к матери на свиданья. И она не узнала свою красивую мамку.

Материн начальник помог вырыть на кладбище могилу, одну на двоих. Стояла ранняя весна. Могилу вырыли на взгорке. Весеннее солнышко припекало маленькие посеревшие личики перед тем, как их закрыли крышками.

Сразу после дня победы Галину мамку выпустили в честь праздника.

В Татьяне в чём только держалась душа.

Они пришли с дочерью и Семенычем, бывшим начальником Татьяны, на кладбище.

Майское солнце лупило нещадно. Из соседнего лесочка неслись птичьи трели. Бугорок начал зарастать травой.

Татьяна рухнула на землю, и казалось, что она сейчас отправится к праотцам вслед за своими сынками- последышами.

Семёныч влил Татьяне в рот стакан самогонки, с трудом разжав её зубы.

Домой её волокли вдвоем. Встречные, видя такую картину, почти вслух говорили:

– Ишь надралась!

Дома Татьяна пролежала почти в беспамятстве два дня, пока не пришла жена Семёныча:

– Вставай, Таня! Работа вылечит.

Татьяна, как робот пекла и варила, не ощущая вкуса. И только поздно вечером она садилась перекусить. И ей стало хватать полпирога и полстакана водки, чтобы заглушить жжение в груди. Немного боль отступала, Татьяна валилась дома на кровать, не в силах сама накрыть себя.

Галя не пошла больше в институт, насмотревшись за время работы в больнице на смертников.

Её подружки давно работали в мастерских по ремонту пароходов.

Галя забрала свои документы и сдала их в речное училище.

Хоть и недоучку, но всё же из института, её взяли в контору, считать и писать.

Послевоенное лето было в разгаре. Галя нашла в сундуке свое нарядное платье, которое мамка запрятала в войну. Да так про него и забыли. Платье было чуть большевато, но очень ей шло.

Галя учила техникумовские задания, бегала на работу, а вечерами встречала мамку, обещавшую, что больше не будет.

Галя укрывала её, рухнувшую без сил, и подолгу сидела, глядя в окно, не в силах заснуть от запахов и шорохов послевоенного лета.

Однажды её школьная подружка зашла к ней в гости и силком вытащила её в кино. Кино было трофейное, веселое. Все шептались, что это сама Ева Браун в нём.

На выходе они столкнулась нос к носу с каким-то парнем. Потом, на работе Галя увидела его снова, но прошла мимо.

Вечером парень поджидал её. И Гале стало казаться, что они с ним знакомы давным-давно.

У него было красивое имя, Вася. Он читал ей стихи неизвестного поэта. Галя их не узнавала, хотя училась хорошо. А Василий смеялся над ней, подтрунивая, почему она их не знает.

Стихи были грустные, о войне, об отце какого-то мальчишки и о его матери, которую он не знал. Однажды вечером встретились не только они, но и их глаза. И Василий увидел в них тёплый свет, встрепенувший всю его душу.

Они шли до Галиного дома, рассматривая звезды. Осень подкралась незаметно.

Галина мама немного отошла. Они вдвоем пололи огород и копали картошку.

Брат и отец писали, что пришлось подзадержаться, но через год демобилизуют.

Татьяна работала как заведенная. По-прежнему всё горело в её руках, на работе и дома.

И горело внутри. Хотелось хоть немного залить, чтобы боль отступила.

В начале зимы тихоня Галина объявила матери вместе с подоспевшей подружкой, что она расписалась с Васей.

Татьяна сидела и слушала молча щебет Галининой подружки, когда дочка потупилась и краснела.

Жених, а вернее муж, пришел в воскресенье.

Татьяна впервые за многие годы испекла вновь дома пирогов.

Таиска, верная подруга, трещала без умолку. Галя сидела со своим Васей рядом, боясь поднять глаза.

Татьяна налила всем выпить за молодых. И пока молодежь чему-то смеялась, подливала себе понемногу.

Зять ей понравился. Она достала из сундука шерстяные носки, связанные ею для него из старых детских предыдущей ночью. Василий, смущаясь, зарделся.

Татьяна долго сидела на кухне, вязала кружево, боясь шорохом помешать молодым.

Весной Василий и Галина ушли в рейс на пассажирском пароходе.

Они прибегали к ней в короткие стоянки, и вскоре мчались назад, боясь опоздать на пароход.

Куда вы, оглашенные, бежите?

Ведь тебе, Галя, совсем это ни к чему, потише ходи-то.

Сердце Татьяны немного оттаивало. И она рвала старые простыни на пелёнки, обвязывая их крючком.

Её думы длинными, летними, одинокими вечерами стали поворачиваться понемногу к жизни. Она мечтала, как скоро приедет, её Ванечка. И прижалеет её. И вместе их горе станет легче.

В самый разгар лета её Галя родила дочку. Татьяна отпросилась к ним на рейс. На пароходе была горячая вода, и не надо было её греть для купания. Галя ухитрялась между кормлениями работать.

Татьяна радовалась самостоятельности Василия. Его уважали. Он уже был помощник капитана и ему прочили капитанское будущее.

Осенью молодая семья с внучкой прибыли в Моряковку на зимовку вместе с пароходом. А вскоре прибыл и Ванечка, Иван Егорович. Татьяна впервые за всё это время улыбалась, пекла пироги и прижималась к своему Ванечке.

Иван отдыхал дома недолго. И пошел вновь в свою караванку, где его ждал родной буксир.

Сердобольные соседки встречали Ивана с уважением. По простоте душевной пожалели ему его Татьяну. Мол, и понять её можно, детей потеряла по пьяни. А потом уж ничего сделать нельзя было. За пьянку и прогулы и посадили её, горемычную. Правда, радетельницы перепутали причины со следствием. Но Ивану было неприятно это слышать, ведь такого никогда не было.

Дома он стал ругать Татьяну, не смогшую удержать свою жёнину честь. Татьяна плакала всю ночь, отвернувшись к стене, глотая тихо слёзы, чтобы не разбудить Ванечку.

Утром Иван молча ушёл на работу, так и не дождавшись от Татьяны мольбы о прощении.

Она молчала и ни о чём не просила Ивана.

Иван не простил Татьяне смерть мальчишек, а объяснения дочки только подливали масла в огонь:

– Ишь, заступница!

Маленькая внучка примиряла их немного с действительностью.

А весной и внук подоспел.

Однажды Иван встретил свою давнюю знакомую, которая давно сохла по нему, еще с юности.

Захотелось забыться.

Перед навигацией Иван объявил, что уходит в рейс, а осенью его, чтоб не ждали.

Татьяна молча собрала ему чемодан. И просидела, окаменев до утра.

Дочку с зятем переводили вместе с пароходом в другой затон, на этой же реке, но уже под Новосибирском.

Сердце Татьяны, измученное от потерь, кололо иголками под самый дых. Жить ей не хотелось.

Глава 6

Михайлов сын

-Ва-а-а-ська ! Шельма! Слезай! Убью-ю-ю! А-а-а-ю-ю-ю! – тетка орала давно, но Васька знал, что слезать нельзя. Нет, слезать нельзя, он хорошо знал, что слезать никак нельзя.

Васька был уже большой, ему было пять лет, и он уже был ученый.

Прошлый раз он слез, а тетка его за это отвалтузила и сказала, что, когда он окончательно порвет свои штаны, она новые ему не сошьет. Но он был ученый, он и без нее знал, что не сошьет, шить – то не из чего, ту материю, что тетке дали сшить новые штаны, ему, Борьке и Кольке, она давно сменяла и сшила себе новую кофту, красивую, синюю в горох. Ваське кофта очень понравилась.

А штаны у него и правда скоро развалятся, вот он и решил, что пока он в штанах, надо прогуляться, он хитрый, он с вечера спрятал шапку, чтобы утром потихоньку выбраться из дому, а то скоро зима, снегу навалит, штаны могут не выдержать мороза.

Тетка и братья еще спали, а он тихо-о- онько выбрался и пошел далеко, аж на дорогу в город.

Там интересно, то телега проедет, а то и машина, прошлый раз какой – то дядька увидел его, подозвал и говорит:

– Ты никак Михайлов сын, чего ж ты в такой холод раздетый, без шапки и валенок.

–Да тетка на всех не покупает, а сегодня валенки очередь носить Кольке, а шапку Борьке, а ему тоже хочется на улицу, ведь скоро зима.

Васька так и не понял, чего это дядька снял с себя еще такую хорошую шапку и сказал ему:

–На, Михайлов сын, носи, у меня еще есть.

Васька открыл рот от удивления, вот это да, вот это повезло.

Шапка – то целая, теперь можно не ждать своей очереди, а каждый раз бегать на улицу, без всякой очереди.

И большая, как ноги совсем замерзнут, можно залезть в стог и сунуть ноги в шапку, вот они и согреются, а потом можно опять побегать.

Чего это тетка не понимает, что сейчас на улице самое интересное, лужи – то замерзли и на них здорово кататься, оттолкнулся пяткой и так скользишь, как – будто летишь.

Васька катается и думает, чего это ему так везет, вчера дядька шапку подарил, а сегодня утром ему ловко удрать удалось, накатался он всласть, аж думал пятки от холода отвалятся.

А тут другой дядька и опять:

–Ты никак Михайлов сын, чего ты тут от холода делаешь ?

Ваське нравилось, что он Михайлов сын. Он этого Михайлу и в глаза не видел, но знал, что он его сын, и знал, что, если кто говорил ему, что он сын Михайла, то, значит, ему повезет. Вот и сейчас. Дядька поглядел на него и говорит:

– Давай , Васька, твою шапку, халву любишь?

–Не знаю, – Васька сначала испугался, неужели этот дядька сейчас шапку заберет, но потом смекнул, что-то тут не так, и протянул дядьке шапку, не зря же тот сказал ему, что он Михайлов сын.

И тут, Васька даже и представить себе такое не мог. Дядька достал с воза большой мешок, развязал его и … насыпал ему целую шапку каких-то больших коричнево-серых комков:

– Ешь, это вкуснее и слаще, чем сахар, это – халва.

Васька смотрел на халву и не верил своим глазам.

От восторга у него даже дух захватило. Вот это да !

Васька взял большой кусок откусил от него бо – ольшущую часть, что еле уместилась во рту.

Такого блаженства Васька не помнил в своей жизни. Даже, когда он бегал к своей бабушке в соседнюю деревню, и та, украдкой от тамошних дядьки и тетки, совала ему шаньгу или пирог, Васька их так быстро съедал, вернее, они так быстро исчезали во рту, что Васька не успевал и почувствовать вкуса. А сейчас халва своей сладостью залепила ему весь рот, и сладость эта не исчезала в мгновение ока, а, наоборот, нарастала, и Васька, едва только во рту освобождалось место для нового куска, просовывал туда этот кусок, сквозь растопыренные губы и жевал.

Да, такое может только примечтаться.

Васька теперь понял, что такое сахар, а то говорили, сладко, сладко. А теперь Васька точно понял, что такое сладко, так как халва пролетала внутрь, а вкус оставался, во рту стало так сладко и липко, что язык перестал шевелиться и залип на месте.

Когда Васька почувствовал, что он в первый раз в жизни наелся до отвала, да еще халвы, он понял, что и околел он тоже сильно. А шапка была все еще занята халвой.

Васька припустил домой, но ноги задеревянели и бежали не так шибко, как утром. Да бежать – то не так уж и далеко.

Он с разбега уперся в дверь. Но дверь не открылась. Васька удивился, она у них редко закрывалась на засов. Он дергал ее со всей силы, но она не поддавалась. Васька колотил в нее руками, но он так окоченел, что вместо стука получалось мышиное царапанье. А потом он понял, тетка не откроет, ведь она грозилась ему прошлый раз не открыть, да брат Борька потихоньку пустил его, за что тетка поддала ему затрещину заодно с ним, Васькой.

Но Васька знал, что сегодня такой особенный день, что он обязательно что – нибудь должен придумать.

Он огляделся вокруг, уже темнело, но откуда – то прорвался единственный лучик солнца и посветил ему, Ваське, дорогу.

–Ура ! – Васька совсем закоченел, и рот у него слипся напрочь от халвы и от холода. И ура у него пропищало где – то в брюхе, но он уже лез по лесенке на чердак, вот и последняя ступенька, вот и сено, перестало дуть, стали гореть уши, но ноги были еще ледяными и не сгибались.

А-а-а-ю-ю-ю, Васька слушал истошные крики тетки, решившей-таки пустить его в дом, ноги его от холода и страха перестали совсем слушаться, но на его счастье стемнело, и тетка ушла в дом.

Васька обматывал ноги сеном, тер их посиневшими руками и дрожал. Дрожь стала пробивать его всего, и тут он вспомнил, что они с братьями спрятали здесь коробок со спичками. Спичек было много, может семь, или три, или десять.

Васька не умел считать, но знал, что спички очень полезная вещь. Когда в прошлый раз сосед привез сено, закинул его на чердак и сел внизу на лесенке закурить, тетка позвала его и он ушел. а коробок остался на перекладине. Васька сразу его увидел, тогда было лето, тепло, и старший, Колька , сказал, что дядька, наверное, забыл про них, а спички – вещь нужная. Можно пойти осенью в поле, разжечь костер, напечь картошки и наесться до отвала.

Васька потянулся, подпрыгнул на своих одеревеневших ногах и ухватил – таки спички со стрехи.

Он расчистил площадку от сена, потом сложил из этого сена костерок и подпалил его. Здорово! Спичка с треском загорелась и чуть не выпала из Васькиных рук, но он удержал ее -таки и сунул внутрь сенца. Сено сначала зашуршало, а потом появился огонек. Васька добавил еще сенца, костерок уже ярко горел.

Васька был счастлив, он навалился над костерком, его руки уже совсем свободно шевелились, и Васька мог уже пальцами держать большую соломину и мешать ею свой костерок.

Рот Васьки тоже отогрелся, и тут он понял, что сильно хочет пить. Так пить Васька не хотел никогда. Он это знал точно. Вот есть так Васька хотел часто, а пить – первый раз.

Ноги стали отходить, их стало сильно щипать, слезы брызнули из Васькиных глаз от боли и от жажды.

Он взял соломинку и попытался смести с крыши иней, смекалка и тут не подвела его. Он стал лизать заиндевевшие сосульки. Он держал их над костерком, сосульки таяли, и Васька слизывал капли с них.

Кругом стало светло и тепло. Васька был доволен. Он подумал, что хорошие, видать, были у него мамка с папкой. Мамку он тоже не помнит, но знает, что мамки – добрые.

Мамка бы его пустила домой, и он, Васька, уже раздал бы всем по большому куску халвы, которые для них специально оставил и, наверное, она по такому случаю и кипятку бы вскипятила.

Васька согрелся, один язык был холодный и шершавый, он высунул язык и погрел его над костром, он сегодня так устал, что, сморился, едва нализавшись сосулек, и лег спать.

Ему было так тепло и хорошо на душе, что даже сквозь это тепло и дрему он не сразу заснул, а еще раз успел подумать про мамку Настю и папку Михайлу, а еще он поспит, и братья тоже узнают, какая она халва.

Васька не слышал шума и криков, он спал сладко и крепко.

Когда он проснулся, был уже день, и его сердечко забилось, попадет от тетки.

Но вдруг он увидел, кругом все чужое, только знакомый дядька улыбается:

–Ну, как халва?

–Липкая.

Назавтра их всех троих отправили в город, в детдом, Васька сначала испугался этого слова, но потом рассудил, что он нигде не пропадет.

А какая- то тетка сказала, что там им каждому дадут целые, не дырявые, штаны и валенки. Может, она и не соврала, думал Васька.

С тех пор прошло много лет, и знаменитый капитан парохода Василий Михайлович смотрел с улыбкой на своих детей, уплетающих халву. Но ни разу он не смог пересилить себя и попробовать хотя бы маленький кусочек.

Он только пил крепкий чай, чтобы заглушить в себе этот терпкий вкус сладкой халвы.

Глава 7

«Отец, отец! Ты слышишь? Или нет?»

После седьмого класса детдома Василия отправили в речное ремесленное училище в пригороде Томска. Старший Борька к этому времени учился в педагогическом техникуме. А младший так и затерялся где-то на пересылках между детдомами.

Васька был парень видный, стройный, красивый, с волнистым, приглаженным, как у военных чубом. Он учился, легко познавая премудрости матросских знаний.

Когда прозвучала в динамике их ремеслухи песня «Вставай, страна огромная …», все парни пошли в военкомат, проситься на фронт. Но Ваське еще не было и семнадцати.

–Учись, пацан! – сказали ему.

ФЗУ почти перешло на казарменный режим. Стало голодно. Еще местных мамки подкармливали картошкой. А таким, как Васька, приходилось проделывать новые дырки в грубом фэзэушном ремне.

Учеба двигалась. И вместе с ней дырки в ремне. А война все продолжалась.

Однажды кто-то из своих же спёр у нескольких парней все их карточки. Поиски ни к чему не привели. А доносить они не привыкли.

Месяц предстояло не есть. И это было невозможным.

И хотя все речники имели бронь, и были на почти военном положении, Васька снова пошел в военкомат, там шло формирование новой части.

Васька сказал, что учится в ФЗУ и соврал, что ему исполнилось 18 лет, хотя ему не хватало несколько месяцев. На этот раз всё обошлось. Его взяли без проволочек. Медкомиссию он прошел. Назавтра предстояло придти на сборный пункт. Васька попал служить на Северный флот. Из их затона на Север отправляли целый пароход, укомплектованный такими же, как он, новобранцами и бравыми вояками, прибывшими за пополнением.

Пароход должен был ходить там по северным морям, вдоль берегов, забирая грузы с союзнической помощью и развозя их по морским базам.

И вот пароход резво плюхает колесами по воде, держа курс – норд. Васька впервые за многие дни отъелся. Харчили на пароходе хорошо.

Смышленый парень стоял свои вахты на капитанском мостике у руля. Всё-таки не просто новобранец с улицы, а обучался в ФЗУ.

А пароход рассекал волны уже в устье реки, враз разлившейся так широко, что местами и берегов было не видно. Стоял октябрь. Океан поразил Ваську своими полярными сияниями, волнами выше рубки их парохода и льдинами толще их трюмов.

В месте их дислокации выяснилось, что какая – то баржа затонула, хоть и почти у берега, но с зерном. Когда построили всю команду и объявили, кто доброволец, Васька вышел первым.

Они ныряли по очереди, вытаскивая каждый раз по мешку. Выпивали норму водки и снова в ледяную воду. Когда подняли все мешки, их отправили на отдых в каюты.

Ночью Васька свалился с сильным жаром, и его отправили в госпиталь.

То ли белье не просохло, то ли не во что было переодеться, Ваську стукало о борта грузовика, и его шинелька встала на нём колом.

В госпитале таких, из добровольцев, оказалось несколько. Да еще раненых подвезли. Когда очередь из вновь поступивших у военврача дошла до Васьки, ему помощь уже не понадобилась. Его вытащили в коридор, положили на пол вместе с такими же, и накрыли простыней.

Сколько Васька так пролежал?

Когда, наконец, решили всех вытащить в морг, Васька застонал.

Да ты живучий! Молодец!

Так спустя почти три дня Васька попал в тепло госпитальной палаты, с него сняли обледенелую шинель и начали лечить.

Васька то уплывал куда-то, то вновь возвращался к горизонтам жизни. Но молодость победила. Спустя месяц Васька возвратился на свой пароход. Больше зерно не тонуло.

Спустя два года, весной объявили Победу. И пароходы пошли потихоньку по своим местам приписки. Капитан дал Ваське отличную характеристику, и Васька с блеском сдал все экзамены в своей ремеслухе, получив свой первый рабочий документ.

Начальник ФЗУ, вручая документ, пожал ему руку и назвал, Василий Михайлович. Это имя прижилось. Салаги, не нюхавшие войны, смотрели на Василия с завистью.

Васька жил на пароходе безвылазно и только в лютые морозы его поселили, наконец, в общежитие водников. Он по-прежнему мерз в своей шинельке, мечтая купить себе теплое исподнее.